й мальчик  не
смел сказать,  что  ему  мешает;  собравшись  с  духом,  он  прыгнул  -  и
растянулся на земле. Дети захохотали.  Еще  раз!  -  потребовали  они.  Со
слезами на глазах Кристоф сделал отчаянное  усилие  -  и  перепрыгнул.  Но
маленькие истязатели не унимались; они  решили,  что  барьер  недостаточно
высок, и принялись громоздить на него всякую всячину, пока  не  получилось
такое сооружение, что вряд ли  Можно  было  через  него  перепрыгнуть,  не
сломав себе шею. Кристоф попробовал  взбунтоваться;  он  объявил,  что  не
станет прыгать. Тогда девочка сказала, что, значит,  он  просто  трусишка.
Этого Кристоф не снес, зная наперед, что упадет, он все-таки прыгнул  -  и
действительно  упал.  Он  зацепился  за  что-то  ногой,  и  вся  баррикада
обрушилась с ним вместе. Он ободрал себе руки, чуть не  разбил  голову;  в
довершение позора штанишки лопнули у него на коленях и  в  других  местах.
Кристоф не помнил себя от  стыда;  он  слышал,  как  дети  пляшут  вокруг,
радуясь его несчастью; страданье его перешло всякую меру.  Он  чувствовал,
что его презирают, что его ненавидят - за что? За что? Он жаждал  умереть.
Что  может  сравниться  с  болью,  которую  испытывает  ребенок,   впервые
столкнувшись с человеческой злобой! Ему кажется, что весь мир ополчился на
него, и уж нигде, ни у кого не найти ему защиты, -  ни  у  кого,  нигде!..
Кристоф попытался встать; мальчик свалил его на землю, девочка пинала  его
ногами. Он попробовал опять, тогда оба накинулись на него, уселись ему  на
спину, тыча его лицом в песок. И тут Кристоф  словно  обезумел  от  гнева.
Нет, это уж слишком! Руки у него все в ссадинах, новый костюм испорчен,  а
это  была  катастрофа!  Столько  несчастий  сразу!  Стыд,   боль,   обида,
возмущение против несправедливости  -  все  вместе  мгновенно  вылилось  в
неудержимую ярость.  Он  уперся  в  землю  руками  и  коленями,  привстал,
встряхнулся, как собака, сбросил с себя своих мучителей, а когда они опять
хотели на него напасть, он ринулся вперед, нагнув голову, закатил девчонке
оплеуху и ударом кулака опрокинул мальчишку на клумбу с цветами.
   Какой тут поднялся крик! Дети бросились к дому,  визжа,  как  будто  их
резали. Захлопали  двери,  послышались  гневные  возгласы.  Нарядная  дама
прибежала на шум, путаясь в шлейфе. Кристоф видел, как она бежит  к  нему,
но не пытался удрать. Он уже и сам испугался того, что  сделал;  это  была
неслыханная дерзость, преступление. Но он ни  в  чем  не  раскаивался.  Он
ждал. Он знал, что погиб. Ну и пусть! Все равно! Им овладело отчаяние.
   Дама в ярости бросилась к нему. На него посыпались  удары.  Он  слышал,
как она что-то злобно кричит, но ничего не мог понять в этом потоке  слов.
Его маленькие враги вернулись в сад, чтобы  присутствовать  при  расправе;
оба ревели во всю глотку. Слуги, наверное, тоже были тут - Кристоф  слышал
их голоса. Наконец прибежала Луиза: ее вызвали из  кухни.  И  тут  Кристоф
испытал худшую за весь день обиду, ибо, вместо того  чтобы  его  защитить,
мать, даже не разобрав в чем дело, прежде  всего  дала  ему  затрещину,  а
затем велела  сейчас  же  попросить  у  детей  прощения.  Он  в  бешенстве
отказался. Она встряхнула его, как котенка, и потащила к нарядной  даме  и
ее детям, требуя, чтобы он стал перед ними на колени. Кристоф вопил, топал
ногами,  укусил  мать  за  руку.  Наконец  вырвался  и  убежал  под   смех
собравшихся слуг.
   Он шел по улице, подавляя рыдания; лицо у него горело  от  гнева  и  от
полученных пощечин. Он старался ни о чем не думать, только  идти  быстрее,
потому что не хотел плакать на улице. Скорее бы  домой!  Там  можно  будет
дать волю слезам. Горло у него сжималось,  кровь  стучала  в  висках;  еще
минута - и он не выдержит.
   Наконец дошел! Бегом взбежал по темной лестнице. Вот  и  оконная  ниша,
где он любил сидеть, глядя на реку; задыхаясь, бросился он на подоконник и
разразился рыданиями. Он сам не знал, о чем  плачет,  но  ему  нужно  было
выплакаться. И когда вылились первые слезы, переполнявшие его  сердце,  он
продолжал плакать уже нарочно, потому что хотел плакать, - плакал  даже  с
какой-то злобой, чтобы еще сильнее страдать, как будто своим страданием он
наказывал и других, а не одного себя. Потом он вспомнил, что скоро  должен
вернуться отец; мама ему расскажет; мучения еще  не  кончились.  Он  решил
бежать куда глаза глядят и больше никогда не возвращаться домой.
   Но едва он начал спускаться по лестнице, как столкнулся с отцом.
   - Ты что тут делаешь, малыш? Ты куда? - спросил Мельхиор.
   Кристоф не ответил.
   - Напроказил, что ли? А? Что ты сделал, признавайся!
   Кристоф упорно молчал.
   - Что ты наделал? - повторил Мельхиор. - Ну!  Будешь  ты  говорить  или
нет?
   Кристоф опять заплакал, а Мельхиор стал кричать на него. Рыдания одного
и крики другого становились все громче, пока на  лестнице  не  послышались
торопливые  шаги.  Это  возвращалась  домой  Луиза.  Она  вошла  все   еще
расстроенная и сердитая и с ходу начала бранить Кристофа,  попутно  угощая
его подзатыльниками, к которым Мельхиор, как только узнал, в чем  дело,  а
может быть, и раньше, прибавил от себя несколько  таких  затрещин,  что  у
Кристофа зазвенело в ушах. Теперь уже оба вопили -  и  Мельхиор  и  Луиза.
Кристоф захлебывался от крика. Потом родители перенесли свой гнев друг  на
друга. Отвешивая сыну пощечины. Мельхиор одновременно орал, что  мальчишка
прав! Чего и ждать, когда идешь в услужение к чужим людям, которые думают,
что им все позволено, потому что у них есть  деньги!  А  Луиза,  награждая
Кристофа тумаками, кричала мужу, что он зверь, а не человек,  что  она  не
даст ему  пальцем  тронуть  ребенка,  что  он  его  изувечил!  У  Кристофа
действительно текла кровь из носу, но  он  этого  даже  не  замечал  и  не
почувствовал никакой благодарности к матери, когда та  принялась  вытирать
ему лицо мокрой тряпкой, так как мать при этом больно прижимала ему нос  и
вдобавок не переставала браниться. В конце концов его втолкнули  в  темный
чулан и заперли там, оставив без ужина.
   Он еще долго слышал перебранку родителей и сам  не  знал,  кого  больше
ненавидит - отца или мать. Должно быть, мать, -  он  не  ожидал,  что  она
такая злая! Ему было очень нехорошо, как будто  все  случившееся  за  день
разом навалилось ему на сердце - все, что он перестрадал: несправедливость
детей, несправедливость дамы, несправедливость родителей и еще эта  новая,
свежая рана, не осознанная им пока, но уже мучившая его  больше,  чем  все
остальное, - добровольное унижение родителей, которыми  он  так  гордился,
перед теми, другими людьми,  злыми  и  достойными  презрения.  Впервые  он
смутно почувствовал душевную слабость своих близких, и она его оскорбляла.
Все в нем было поколеблено: привязанность к родным, благоговение,  которое
они ему до сих пор внушали, доверие к жизни, наивная потребность любить  и
быть любимым, вся его вера в добро, слепая, но Оттого еще более страстная.
Это было полное крушение; он был раздавлен грубой силой  -  и  нечем  было
защититься и не на что надеяться.  Он  задыхался;  ему  казалось,  что  он
умирает. Но он не хотел сдаваться - он сделал над собой последнее  усилие,
напрягся весь, руками, ногами, головой стал биться об стену, дико закричал
и в судорогах упал на пол, ушибаясь о мебель.
   Отец и мать прибежали, подняли его, взяли на руки. Теперь они наперебой
старались показать, как  они  его  любят.  Мать  раздела  его,  уложила  в
постель, села  у  изголовья  и  отошла  только  тогда,  когда  он  немного
успокоился. Но он не смирился; он не хотел  простить  мать  и  притворился
спящим, чтобы избегнуть ее поцелуя. Злая. Трусливая. Не  посмела  за  него
заступиться. Так думал он о матери. Он не знал, как трудно было ей жить  и
сохранять жизнь ему, как она страдала  оттого,  что  вынуждена  была  идти
против собственной плоти и крови.
   Когда Кристоф выплакал все слезы,  -  бездонное  море  их  заключено  в
глазах ребенка! - ему  стало  немножко  легче.  От  усталости  он  не  мог
шевельнуть пальцем, он был весь разбит, но слишком  напряженные  нервы  не
давали ему заснуть. Он  лежал  в  полузабытьи,  и  впечатления  дня  снова
оживали перед ним. Особенно ярко вспоминалась ему  девочка:  ее  блестящие
глаза, презрительно поднятый носик, косы по плечам,  голые  ножки,  манера
говорить, ребяческая и вместе деланная, как у актрисы. Он даже вздрогнул -
так явственно ему вдруг послышался ее голос. Он вспоминал, как  глупо  вел
себя с нею, и сердце его глодала неутолимая ненависть.  Он  не  прощал  ей
своего унижения, он жаждал унизить и ее, заставить  ее  плакать.  Он  стал
придумывать, как это сделать, - и ничего не придумал. Навряд ли  они  даже
встретятся. Она и не вспомнит никогда о нем. Он это знал, но,  в  утешение
себе, вообразил, что все сделалось  по  его  желанию.  Во-первых,  сам  он
прославился, стал знаменитостью и богачом.  А  она...  ну,  она,  конечно,
влюбилась в него.  И  Кристоф  принялся  рассказывать  себе  одну  из  тех
фантастических историй, в  которые  под  конец  сам  начинал  верить;  они
становились для него реальнее, чем сама действительность.
   Она любила его без памяти. А он ее презирал. Когда он проходил мимо  ее
дома, она провожала его взглядом, прячась за занавесками. Он знал, что она
на него смотрит, но делал вид, что ничего не замечает, и весело  болтал  с
друзьями. Он даже покидал родной город, отправлялся в далекие путешествия,
чтобы еще больше ее помучить. Он совершал подвиги... Тут он вводил в  свой
рассказ какой-нибудь эпизод из героических повествований  дедушки.  А  она
тем временем заболевала от горя. Ее мать, эта надменная дама, приходила  к
нему. "Моя бедная дочь умирает, - говорила она.  -  Умоляю  вас,  посетите
ее!" Он шел к ней. Она лежала в постели, бледная, исхудавшая. Она не могла
говорить, но брала его  руку  и  целовала,  обливаясь  слезами.  Тогда  он
обращал  к  ней  взгляд,   полный   неизъяснимой   доброты   и   кротости.
"Выздоравливайте, - говорил он, - я согласен, чтобы вы меня  любили!"  Эта
сцена так нравилась Кристофу, что он несколько раз принимался рассказывать
ее себе сначала, меняя отдельные слова и положения.  И  незаметно  к  нему
подкрался сон, и он заснул утешенный.
   Но когда он открыл глаза, было светло, начинался  день.  И  этот  новый
день не был уже таким сияющим и безмятежным, как  вчерашнее  утро.  Что-то
изменилось в мире: Кристоф познал несправедливость.


   Иногда в доме бывало совсем туго с деньгами. И это случалось все чаще и
чаще. В такие дни семья голодала. И хуже всех приходилось  Кристофу.  Отец
ничего не замечал; он первый накладывал себе на тарелку еды, и на его долю
всегда хватало. Громко разговаривая и сам хохоча над своими остротами,  он
не слышал, каким принужденным смехом отвечала  ему  жена,  не  видел,  как
настороженно следила она за ним, когда  он  брал  себе  кушанье,  а  потом
передавал ей наполовину опустевшее блюдо.  Луиза  оделяла  малышей.  Когда
доходила очередь до Кристофа, на блюде оставалось всего три картофелины, а
мама еще не ела! Он наперед знал, что так будет, - он еще  раньше  успевал
сосчитать все порции, - и, собравшись с духом, нарочито небрежно говорил:
   - Мне только одну, мамочка.
   Мама как будто удивлялась:
   - Почему одну? Две, как всем.
   - Нет, пожалуйста, только одну.
   - Разве ты не голоден?
   - Да, мне что-то не хочется.
   Но тогда она и себе клала только одну. Каждый старательно  очищал  свою
картофелину, резал на крохотные кусочки, старался есть как  можно  дольше.
Мать поглядывала на сына. Когда он доедал, она говорила:
   - Ну, возьми еще одну.
   - Нет, спасибо.
   - Уж не заболел ли ты?
   - Нет, не заболел, просто не хочу.
   И случалось, что отец обзывал его  привередником  и  забирал  последнюю
картофелину. Но против этого Кристоф стал принимать меры:  он  брал  сразу
две и одну оставлял у себя на  тарелке  для  Эрнста  -  тот  всегда  бывал
голоден  и  с  самого  начала  обеда  жадным  взором  следил  за   спорной
картофелиной; под конец он не выдерживал.
   - Ты больше не хочешь? - спрашивал он Кристофа. - Ну, дай мне!
   Ах, как ненавидел Кристоф отца в такие минуты! Почему отец нисколько не
думает о них? Ведь он даже и не заметил, что съел  их  долю!  Кристофа  до
того мучил голод, что в сердце у него накипала  злоба  -  и  так  хотелось
высказать ее вслух отцу! Но гордый мальчик считал, что  не  имеет  на  это
права, потому что живет на чужой счет. Отец отнимает у них кусок  хлеба  -
но ведь этот кусок он сам и заработал. А от него, Кристофа, никому никакой
пользы;  он  сидит  на  чужой  шее,  ну,  значит,  и  должен  молчать.  Но
когда-нибудь он заговорит, когда-нибудь он все скажет, если только доживет
до этого дня! Да нет, куда там - он еще гораздо раньше умрет с голоду!..
   Кристоф особенно тяжело переносил эти вынужденные посты:  его  здоровый
желудок требовал пищи. Временами Кристоф  испытывал  настоящие  муки:  его
бросало в дрожь, начинала болеть голова, под ложечкой  становилось  пусто,
как будто там высверлили буравом огромную дыру; и бурав  все  вертелся,  и
дыра делалась все больше. Но он не жаловался; он знал, что мама следит  за
ним, и старался принять равнодушный вид.  Луиза  догадывалась  с  болью  в
сердце, что ее  первенец  отказывается  от  еды  для  того,  чтобы  другим
осталось больше; она гнала от себя это  подозрение,  но  оно  возвращалось
снова и снова. Она не смела проверить, не смела в упор спросить  Кристофа,
правда ли это; потому что, если бы это оказалось правдой, что бы она могла
сделать? Сама она с малых лет привыкла молча терпеть  лишения:  что  толку
жаловаться, раз ничего изменить нельзя? Но она не брала в расчет, что  ей,
при ее слабом здоровье и малых потребностях, было все-таки не так  трудно,
как Кристофу. Она не отваживалась прямо заговорить  с  ним,  но  иной  раз
после обеда, когда все расходились, - дети на улицу, Мельхиор по делам,  -
она просила старшего остаться и помочь ей в чем-нибудь. Кристоф держал  на
распяленных руках моток шерсти, мать  разматывала  нитку.  Вдруг  она  все
бросала, привлекала его к себе, сажала на колени, - хотя он для этого  был
уже слишком велик и тяжел, - страстно прижимала к  груди.  И  Кристоф  изо
всех сил обнимал ее за шею; оба заливались слезами и  осыпали  друг  друга
поцелуями.
   - Бедный мой мальчик!..
   - Мамочка! Милая моя мамочка!..
   Больше они ничего не говорили, но они понимали друг друга.


   Кристоф долго не знал, что его отец пьяница. Напиваясь, Мельхиор все же
не переходил известных границ, особенно вначале: он не буянил во хмелю,  а
только становился чересчур весел - болтал всякую чепуху,  распевал  песни,
отбивал такт кулаком по столу, а иногда пускался в пляс и требовал,  чтобы
Луиза и дети составляли ему компанию. Кристоф, правда, видел, что  мама  в
таких случаях становится очень грустной; она садилась где-нибудь в уголке,
низко склонялась над работой, избегая даже  смотреть  на  мужа,  и  кротко
старалась его унять, когда он отпускал шуточки, от которых  ее  бросало  в
краску. Но все это было недоступно пониманию  Кристофа,  а  жажда  веселья
была в нем так сильна, что каждому шумному возвращению отца  он  радовался
словно празднику. Обычно в доме царило уныние, и эти сумасбродства служили
Кристофу отдушиной. Он смеялся нелепым жестам и глупым шуткам отца, пел  и
плясал вместе с ним и очень обижался на маму, когда та сердито приказывала
ему перестать. Разве это может быть дурно, если сам  папа  так  делает?  С
острой детской наблюдательностью,  которая  ничего  не  пропускает  и  все
запечатлевает в памяти, Кристоф не раз уже замечал в  поведении  Мельхиора
много такого, с  чем  не  мирилось  его  по-детски  взыскательное  чувство
справедливости. А все-таки он обожал отца. Это такая властная  потребность
в ребенке! В ней проявляется, должно быть, все та же неискоренимая  любовь
к себе. Когда человек слаб  или  считает  себя  слабым  и  его  желания  и
честолюбие поневоле остаются неутоленными,  он  переносит  свою  мечту  на
другого - ребенок на своих родителей, старик, побежденный жизнью, на своих
детей. Они совершат все то, что  ему  уже  не  удалось  или  что  ему  еще
недоступно; они - борцы за его  права,  они  его  отомстители;  и  в  этом
горделивом самоумалении отрадно переплетаются  любовь  и  эгоизм.  Поэтому
Кристоф охотно забывал все обиды, нанесенные ему отцом, и  находил  тысячу
оправданий  для  своей  любви  к  нему:  он  восторгался  статной  фигурой
Мельхиора, его мускулистыми руками, его голосом, смехом, веселостью;  сиял
от гордости, когда кто-нибудь хвалил виртуозную игру отца  или  когда  тот
сам, вдвое преувеличивая, рассказывал о том, как его хвалили.  Хвастовство
Мельхиора Кристоф принимал за чистую монету и  готов  был  видеть  в  отце
гения, героя, вроде тех, о которых рассказывал дедушка.
   Однажды вечером Кристоф сидел дома один. Было часов около семи. Младшие
братья гуляли с Жан-Мишелем, Луиза стирала  на  реке  белье.  Вдруг  дверь
распахнулась,  и  появился  Мельхиор,  без   шляпы,   весь   растерзанный.
Переступая порог, он высоко задрал ногу, словно  готовясь  выкинуть  лихое
коленце, потом тяжело плюхнулся на стул. Кристоф захохотал  -  ну,  сейчас
начнется потеха! - и подошел к отцу. Но, поглядев ему в лицо, он  перестал
смеяться.  Мельхиор  сидел,  свесив  руки,  уставившись   в   пространство
осовелыми, беспрестанно мигавшими глазами; лицо у него было багровое,  рот
разинут, и из этого разинутого рта вылетали какие-то кудахтающие  звуки  -
бессмысленный, пьяный смех. Кристоф обомлел. Он подумал, что  отец  делает
это нарочно, что он шутит, но Мельхиор  сидел,  как  неживой,  и  Кристофу
стало страшно.
   - Папа! - крикнул он. - Папа!
   Мельхиор продолжал кудахтать. Не помня себя,  Кристоф  схватил  его  за
руку и тряхнул изо всех сил.
   - Папа! Папочка! Да отвечай же! Скажи хоть что-нибудь!
   Тело Мельхиора мотнулось, словно было без костей, и чуть не сползло  со
стула; голова повисла, глаза  уставились  на  сына:  он  что-то  пробурчал
невнятно и сердито. Когда эти тусклые зрачки  глянули  в  глаза  Кристофу,
мальчика охватил ужас. Он бросился в дальний угол комнаты, упал на  колени
перед кроватью и зарылся  лицом  в  подушки.  Так  прошло  довольно  много
времени. Мельхиор тяжело раскачивался на стуле, все так же глупо  хихикая.
Кристоф затыкал себе уши, чтобы не слышать, и дрожал всем телом. Бог весть
что происходило в нем в эту минуту. Он был потрясен до глубины души;  ужас
леденил его, и такая боль щемила сердце, как будто при нем только что умер
кто-то, кого он любил и перед кем благоговел.
   Никто не возвращался домой, они были одни. Темнело,  и  страх  Кристофа
возрастал с каждой секундой. Он невольно прислушивался; кровь стыла у него
в жилах, когда в тишине комнаты - еще более  страшный  от  этой  тишины  -
долетал к нему неузнаваемый, как будто вовсе не знакомый голос; а  маятник
прерывисто "постукивал словно в такт этому невнятному бормотанью.  Наконец
Кристоф не выдержал: он решил бежать. Но чтобы добраться  до  двери,  надо
было пройти мимо отца. Еще раз увидеть его глаза! Кристоф дрожал при одной
этой мысли; ему казалось - он тогда умрет. Он пополз на четвереньках, едва
дыша, не смея глянуть в сторону, замирая  на  месте  при  каждом  движении
Мельхиора, чьи ноги видны были под столом, - и вдруг одна заерзала! Но вот
Кристоф уже у двери; трясущейся рукой он поднял щеколду и от  волнения  не
удержал - она упала  со  стуком.  Мельхиор  повернулся  к  двери,  потерял
равновесие и вместе со стулом грохнулся на  пол.  У  Кристофа  с  перепугу
подкосились ноги; он застыл, прильнув к стене, остолбенело глядя на  отца,
распростертого на полу, и отчаянным голосом стал звать на помощь.
   Падение немного отрезвило  Мельхиора.  Он  выругался,  помянул  бога  и
черта, треснул кулаком по стулу, сыгравшему с н