отпустив няню, туда  же
вошла жена - убрать белье в шкаф. Она сделала вид, что не  замечает  мужа.
После минутного колебания он шагнул к ней и сказал:
   - Прости меня. Я был сегодня резок с тобой.
   Ей очень хотелось ответить:
   "Бедный ты мой, я совсем на тебя не сержусь. Скажи мне,  что  с  тобой?
Что тебя мучает?"
   А вместо этого она сказала, радуясь, что может отплатить ему:
   - Оставь меня в покое! Ты недопустимо груб со мной. Ты не  позволил  бы
себе разговаривать так с прислугой.
   И продолжала в том же духе, многословно перечисляя все свои обиды.
   Он устало махнул рукой, усмехнулся с горечью и вышел.
   Никто не  слышал  выстрела.  Только  на  следующий  день,  когда  стало
известно о случившемся, соседи припомнили, что около полуночи до них  -  в
полной тишине - долетел какой-то резкий звук, похожий  на  щелканье  бича.
Они не обратили на него внимания. Ночной покой тотчас вновь  спустился  на
город, окутывая своим тяжелым покровом живых и мертвых.
   Госпожа Жанен заснула и проснулась часа через два. Обнаружив, что  мужа
нет рядом, она встревожилась, встала и обошла все  комнаты:  спустилась  в
нижний этаж, побежала в контору банка, которая находилась в смежном  крыле
дома, и там, в кабинете, увидела мужа: навалившись туловищем на письменный
стол, он сидел в кресле, в луже крови, - кровь  еще  капала  на  пол.  Она
пронзительно закричала,  выронила  свечу  и  потеряла  сознание.  Ее  крик
услышали в доме. Сбежалась прислуга, ее подняли, привели в чувство, а тело
г-на Жанена отнесли на кровать. Дверь в детскую была  закрыта.  Антуанетта
спала сном праведницы. Оливье услышал голоса и шаги:  ему  очень  хотелось
узнать, что происходит, но он побоялся  разбудить  сестру  и  вскоре  тоже
уснул.
   Наутро новость успела уже облететь город, а дети еще ничего  не  знали.
Им, всхлипывая, рассказала о случившемся няня. Мать  не  могла  ни  о  чем
думать; ее состояние внушало опасения. Дети  оказались  одни  перед  лицом
смерти. В первые минуты испуг их был сильнее горя.  Впрочем,  им  даже  не
дали времени поплакать спокойно. С самого утра начались тягостные судебные
формальности. Антуанетта, забившись к себе в комнату, Всеми  силами  юного
эгоизма цеплялась за  единственную  мысль,  способную  смягчить  ужас,  от
которого у нее перехватывало дыхание, - мысль о своем  поклоннике;  она  с
часу на час ждала его прихода. В последний раз, когда они виделись, он был
особенно нежен с нею. Она не сомневалась, что  он  примчится,  как  только
узнает о катастрофе, и разделит ее горе. Но он не явился. Не прислал  даже
записочки.  Ни  слова  сочувствия   ни   от   кого.   Зато   едва   только
распространилась весть о самоубийстве, как люди,  доверившие  свои  деньги
банкиру, бросились к Жаненам, ворвались в дом и с безжалостной жестокостью
устроили дикую сцену жене и детям покойного.
   В течение нескольких дней на них обрушились все беды:  потеря  близкого
человека, потеря состояния, почетного положения в обществе, измена друзей.
Ничего не уцелело из того,  что  составляло  смысл  их  жизни.  Все  пошло
прахом. Для них троих честность  была  понятием  непреложным,  и  они  тем
мучительнее страдали от бесчестья, в котором  были  неповинны.  И  сильнее
всего горе потрясло Антуанетту, потому что она  была  особенно  далека  от
мрачных мыслей. Г-жа Жанен и Оливье сокрушались, но мир страданий  не  был
им чужд и прежде. В силу природного пессимизма они, ощущая тяжесть  удара,
были  меньше  поражены  его  неожиданностью.  Смерть  всегда  казалась  им
прибежищем, а сейчас - более чем когда-либо - они желали  умереть.  Жалкая
покорность, конечно, но  она  не  столь  страшна,  как  возмущение  юного,
счастливого создания, которое верит в жизнь, любит ее и вдруг  оказывается
перед лицом  бездонной  и  беспросветной  скорби  и  перед  лицом  смерти,
внушающей ему ужас.
   Антуанетте разом  открылась  вся  неприглядность  мира.  Она  прозрела,
увидела жизнь и людей. Она стала трезво судить отца,  мать,  брата.  В  то
время как Оливье и г-жа Жанен плакали вместе, она замкнулась в своем горе.
Своим смятенным детским умом она вдумывалась в  прошлое,  в  настоящее,  в
будущее и не видела для себя ничего - ни надежды, ни поддержки; ей  не  на
кого было рассчитывать.
   А потом были похороны - мрачные, позорные. Церковь отказала  самоубийце
в отпевании. Вдова и сироты шли за гробом одни, потому что прежние  друзья
малодушно стушевались. Двое-трое появились на минуту, но у них  был  такой
принужденный, натянутый вид, что их присутствие ощущалось  тягостнее,  чем
отсутствие остальных. Они как будто делали милость своим  приходом,  в  их
молчании чувствовались укор и  презрительная  жалость.  Родственники  вели
себя  еще  хуже:  ни  слова  утешения,  ничего,  кроме  горьких   упреков.
Самоубийство  банкира  отнюдь  не  смягчило   злобу,   -   наоборот,   оно
представлялось чуть ли не таким же  преступлением,  как  его  банкротство.
Буржуазная  среда  неумолима  к  тем,  кто  кончает  с  собой.   Считается
непозволительным предпочесть смерть самой постыдной жизни. Будь  их  воля,
обыватели строго карали бы того, кто своей смертью как бы говорит:
   "Нет хуже несчастья, чем жить среди вас".
   Трусы первые спешат расценить  этот  поступок  как  трусость.  А  когда
самоубийца, уходя из жизни, вдобавок наносит урон их интересам и спасается
от их мести, они приходят в бешенство. Они ни на секунду не задумались над
тем, что выстрадал несчастный Жанен, прежде чем прийти к роковому решению.
Они с радостью заставили бы его страдать в тысячу раз больше. А так как он
ускользнул из-под их власти, они перенесли  осуждение  на  его  семью,  не
сознаваясь,  однако,  в  этом  даже  самим  себе,  ибо  знали,   что   это
несправедливо. И все же не унимались, ибо им нужна была жертва.
   Госпожа Жанен, казалось, способна была только  плакать  и  стонать,  но
когда нападали на ее мужа, в ней откуда-то вдруг брались силы для  отпора.
Лишь теперь она поняла, как  любила  его;  и  хотя  ни  она,  ни  дети  не
представляли себе, что станется с ними завтра, все трое единодушно  решили
пожертвовать приданым матери и  личным  состоянием  каждого,  лишь  бы  по
возможности погасить отцовские долги. А так как им нестерпимо  тяжко  было
оставаться в родном городе, они решили переехать в Париж.


   Отъезд был похож на бегство.
   Накануне вечером (это был унылый  сентябрьский  вечер,  поля  тонули  в
густом тумане; из этой белесой пелены  с  обеих  сторон  дороги  навстречу
пешеходу выплывали остовы иззябших и промокших кустов, похожих на растения
в аквариуме) они пошли проститься на кладбище. Все трое преклонили  колени
у низкой каменной ограды, окаймлявшей свежую могилу.  Они  молча  плакали.
Оливье всхлипывал, г-жа Жанен непрерывно вытирала слезы - она  растравляла
свое горе, сама терзала себя, без конца повторяя в памяти  слова,  которые
сказала мужу в последний раз, когда  видела  его  живым.  Оливье  думал  о
разговоре с отцом на скамейке у террасы. Антуанетта думала о  том,  что  с
ними будет. И никто из троих не упрекнул в душе  несчастного,  погубившего
их вместе с собой. Антуанетта только твердила про себя:
   "Папа, дорогой! Как же нам будет тяжело!"
   Туман сгущался. Сырость пронизывала их насквозь, но г-жа Жанен  все  не
решалась уйти. Антуанетта заметила, что Оливье дрожит, и сказала матери:
   - Мне холодно, мама.
   Они поднялись. Уходя, г-жа Жанен в последний раз оглянулась на могилу.
   - Бедный мой друг! - произнесла она.
   Они ушли с кладбища только когда совсем стемнело. Антуанетта держала  в
руке ледяную руку Оливье.
   Они вернулись в свой старый дом. Это  была  их  последняя  ночь  в  том
гнезде, где они знали мирный сон, где прошла их жизнь и жизнь их отцов,  -
с этими стенами, с этим домашним очагом, с этим клочком земли так  слились
семейные радости и горести, что, казалось, все  это  тоже  стало  для  них
родным, стало частицей жизни, и уйти отсюда прочь можно только  для  того,
чтобы умереть.
   Вещи уже были сложены. Жанены решили уехать  первым  утренним  поездом,
пока еще не открылись  соседские  лавки.  Им  хотелось  избежать  досужего
любопытства и недоброжелательных толков. Они чувствовали потребность  быть
вместе, и все же каждого  невольно  потянуло  в  свою  комнату.  И  каждый
подолгу стоял молча, позабыв даже снять пальто и  шляпу,  -  приятно  было
трогать стены, мебель, все, что предстояло покинуть,  прижиматься  лбом  к
оконному стеклу, чтобы  вобрать  в  себя  и  подольше  сохранить  ощущение
любимых вещей. Наконец каждый,  сделав  над  собой  усилие,  оторвался  от
эгоистического смакования своей скорби, и все трое сошлись в спальне  г-жи
Жанен -  супружеской  спальне  с  большим  альковом  в  глубине:  тут  они
собирались прежде по вечерам после обеда, когда не  было  гостей.  Прежде!
Все это казалось им уже далеким прошлым. Они молча посидели перед  скудным
огнем; потом помолились вместе, стоя на коленях у кровати, и  легли  очень
рано, так как встать надо было до рассвета. Но они долго лежали без сна.
   Госпожа Жанен поминутно смотрела на  часы,  чтобы  не  опоздать;  около
четырех она зажгла свечу  и  встала.  Антуанетта,  не  спавшая  всю  ночь,
услышала ее шаги и тоже встала. Оливье спал крепким  сном.  Г-жа  Жанен  с
тоской смотрела на сына и не могла решиться его разбудить. Она  отошла  на
цыпочках и сказала Антуанетте:
   - Тише, пусть поспит напоследок в родном доме!
   Мать и дочь оделись и сложили последние  вещи.  Кругом  царило  великое
безмолвие тех холодных ночей, когда все живое - люди и звери  -  стремится
поглубже зарыться в теплоту сна. У Антуанетты стучали зубы: душа и тело ее
застыли.
   В морозном воздухе гулко хлопнула  входная  дверь.  Старая  нянюшка,  у
которой были ключи от дома, в последний раз пришла помочь своим  господам.
Она  появилась,  пыхтя  и  отдуваясь,  низенькая,  непомерно  толстая,  но
удивительно подвижная для своих лет; из-под теплого платка выглядывало  ее
доброе лицо с покрасневшим носом и опухшими от слез  глазами.  Она  ужасно
огорчилась, что г-жа Жанен, не дождавшись ее, встала и сама растопила печь
на кухне. Оливье проснулся, когда вошла няня. Первым  его  движением  было
закрыть глаза, перевернуться на другой бок и опять заснуть. Но  Антуанетта
бережно положила руку ему на плечо и вполголоса окликнула его:
   - Оливье, милый, пора вставать.
   Он вздохнул, открыл глаза, увидел склоненное над ним лицо  сестры;  она
печально улыбнулась, погладила его по голове и повторила:
   - Вставай!
   Он поднялся.


   Они выскользнули из дому бесшумно, словно воры. Вещи полегче они  несли
в руках. Няня катила впереди тачку с сундуком. Они оставили почти все, что
имели, и ушли, можно сказать, в чем были,  взяв  с  собой  только  немного
одежды. Малой скоростью им должны были выслать потом кое-какие дорогие  по
воспоминаниям мелочи: книги, портреты,  старинные  часы,  тиканье  которых
казалось биением их сердец. Погода была  сырая.  В  городе  никто  еще  не
просыпался: ставни были заперты, улицы пустынны. Они шли  молча.  Говорила
только няня. Г-жа Жанен старалась запечатлеть в памяти картины, с которыми
было связано все ее прошлое.
   На вокзале она из гордости взяла билеты во втором классе,  хотя  раньше
твердо решила ехать в третьем, но при  железнодорожных  служащих,  знавших
ее, у нее не хватило мужества на  такое  унижение.  Вместе  с  детьми  она
юркнула  в  пустое  купе  и  заперлась.  Они  со  страхом  смотрели  из-за
занавесок, не появится ли кто-нибудь знакомый,  но  никто  не  появился  -
город только просыпался; в поезде было  пусто,  -  ехало  всего  несколько
крестьян, да с  товарной  платформы  доносилось  жалобное  мычание  волов,
вытягивавших головы над загородкой. После  томительного  ожидания  паровоз
дал долгий свисток, и поезд тронулся,  рассекая  мглу.  Трое  переселенцев
отдернули занавески и прижались лицом к  стеклу,  чтобы  в  последний  раз
взглянуть на родной городок, готическая колокольня которого едва виднелась
сквозь завесу тумана, на усеянный соломенными крышами холм,  на  белые  от
инея курящиеся поля; эта картина казалась уже далекой  и  нереальной,  как
сон. А когда после поворота город скрылся за  высокой  насыпью,  все  трое
убедились, что их не видят, и перестали сдерживаться. Г-жа  Жанен  рыдала,
прижав платок к губам. Оливье уткнулся головой в колени матери, целовал ей
руки и обливал их слезами. Антуанетта сидела в противоположном  углу  купе
и, повернувшись к окну, беззвучно плакала. Но плакали они о  разном.  Г-жа
Жанен и Оливье думали лишь о том, что оставили позади.  Антуанетта  больше
думала о том, что их ждет: она укоряла себя, силилась  сосредоточиться  на
воспоминаниях... Она не напрасно тревожилась о будущем: у  нее  был  более
верный взгляд на жизнь, чем у  матери  и  брата.  Тем  Париж  рисовался  в
радужном свете. Впрочем, и Антуанетта даже отдаленно не представляла себе,
каково им там придется. Они ни разу не бывали в Париже. У г-жи  Жанен  там
была сестра замужем за богатым судейским чиновником, и она рассчитывала на
помощь сестры. Кроме того, она не  сомневалась,  что  дети  ее  -  при  их
воспитании и природных дарованиях, которые она преувеличивала, как  и  все
матери, - без труда найдут себе достойное место в жизни.


   Первое впечатление по приезде в Париж было гнетущее. Уже на вокзале они
совсем растерялись от давки в багажном отделении и беспорядочной  сутолоки
на запруженной экипажами площади. Шел дождь. Фиакры были вмиг  расхватаны.
Пришлось  немало  пройти  пешком;  тяжелая  поклажа  оттягивала  руки,   и
несчастные путешественники то и дело останавливались посреди улицы, рискуя
быть  раздавленными  или  забрызганными  грязью.  Кучера  не  внимали   их
призывам. Наконец им удалось остановить  фиакр,  или,  вернее,  неописуемо
грязную разбитую таратайку. Укладывая в нее свои пожитки, они уронили узел
с постелью в лужу. Тащивший их сундук носильщик и возница  воспользовались
неопытностью приезжих и содрали с них двойную плату.  Г-жа  Жанен  указала
адрес одной из тех дорогих гостиниц средней руки, которую облюбовали  себе
провинциалы и где, несмотря на все неудобства, они упорно  останавливаются
только потому, что там лет тридцать назад останавливался  их  дед.  С  них
взяли втридорога, заявили, что в гостинице полно, запихнули  их  в  тесный
чулан и, посчитали, как за три комнаты. Они решили пообедать подешевле, не
за табльдотом, и заказали себе скромный обед, но он обошелся не меньше,  а
голода не утолил. Так в первые же часы рухнули все их иллюзии. И в  первую
же ночь, проведенную в гостинице, когда, затиснутые в душную комнату,  они
не могли заснуть, то трясясь от холода, то задыхаясь от жары  и  поминутно
вздрагивая от шагов по коридору,  от  хлопанья  дверей,  от  электрических
звонков, меж тем как непрерывный грохот экипажей и  тяжелых  подвод  гулко
отдавался в голове, их обуял ужас от этого,  города,  куда  они  бросились
искать приюта и где сразу же потерялись.
   Наутро г-жа Жанен поспешила к сестре, занимавшей роскошную квартиру  на
бульваре Осман. Она втайне надеялась, что им предложат здесь остановиться,
пока они не устроятся самостоятельно. С  первых  же  слов  ее  заблуждение
рассеялось. Чета  Пуайе-Делорм  была  возмущена  банкротством  зятя.  Жена
особенно боялась, как бы это не бросило на них тени и не повредило карьере
мужа, и считала крайним бесстыдством, что разоренная семья навязывается им
и может их опозорить. То же думал и судья,  но  он  был  человек  довольно
порядочный и, вероятно, постарался бы помочь  Жаненам,  если  бы  жена  не
препятствовала  ему,  что,  впрочем,  было  ему  на   руку.   Итак,   г-жа
Пуайе-Делорм оказала сестре ледяной прием. Г-жа Жанен была  потрясена,  но
постаралась смирить свою гордость и намекнула, в каком  тяжелом  положении
они находятся и чего ждут от родных. Те сделали вид, что не  поняли,  даже
не оставили сестру с детьми обедать и официально пригласили их на  обед  в
конце недели. При этом приглашение исходило не от г-жи Пуайе, а от  судьи:
ему стало неловко за жену, и он  постарался  смягчить  ее  черствость;  он
держал себя с подчеркнутым простодушием, но чувствовалось, что простодушие
его деланное и что он большой себялюбец.  Несчастные  Жанены  вернулись  в
гостиницу, боясь поделиться друг с  другом  впечатлением  от  этой  первой
встречи.
   Несколько дней они бродили по Парижу в поисках квартиры.  Они  выбились
из сил, поднимаясь на верхние этажи; им опостылел  вид  домов-казарм,  где
скучено столько людей, где столько грязных лестниц, комнат, лишенных света
и казавшихся такими унылыми после их просторного провинциального дома. Они
все больше падали духом. Улицы, магазины, рестораны по-прежнему  приводили
их в смятение, чем широко пользовались все, кому не лень. За любой  пустяк
с них заламывали непомерную цену,  как  будто  они  обладали  способностью
превращать в золото все, к чему прикасались, - это золото  им  приходилось
оплачивать из собственного кармана. Они были удивительно непрактичны и  не
умели постоять за себя.
   Хотя у г-жи Жанен не осталось никаких надежд  на  сестру,  она  все  же
чего-то ждала от обеда, на который  их  пригласили.  С  замиранием  сердца
готовились они к этому  вечеру.  Их  приняли  не  по-родственному,  а  как
гостей, - впрочем, ничем, кроме  чопорного  тона,  этот  обед  от  обычных
будничных не  отличался.  Дети  познакомились  со  своими  сверстниками  -
двоюродным братом и сестрой, которые оказались не более радушными, чем  их
родители.  Девочка,  очень  нарядная   и   жеманная,   говорила   с   ними
присюсюкивая, тоном вежливого  превосходства,  и  смущала  своей  манерной
слащавостью. Мальчику была смертельно скучна эта  повинность  -  сидеть  с
бедными родственниками, и он все время дулся.  Г-жа  Пуайе-Делорм  сидела,
надменно выпрямившись, и, даже когда угощала сестру, хранила  укоризненный
вид. Г-н Пуайе-Делорм нес какой-то вздор, лишь бы не говорить о  серьезных
вещах.  Во  избежание  опасной  личной  темы  бессодержательный   разговор
вертелся вокруг кушаний. Г-жа Жанен попыталась заговорить о самом для  нее
важном.  Сестра  перебила  ее  каким-то   незначительным   замечанием.   А
возобновить попытку у г-жи Жанен не хватило мужества.
   После обеда она велела Антуанетте сыграть на рояле, чтобы  та  показала
свои  способности.  Девочка  была  смущена,  раздражена  и  потому  играла
отвратительно. Семейство Пуайе с нетерпением ожидало,  когда  она  кончит.
Г-жа Пуайе поглядывала на дочь, насмешливо кривя губы, и так как вещь была
длинная, она снова заговорила  с  сестрой  на  посторонние  темы.  Но  тут
Антуанетта, окончательно сбившись, с  ужасом  заметила,  что  на  каком-то
пассаже начала пьесу сначала и, значит, нет надежды выпутаться; тогда  она
оборвала игру двумя  не  вполне  верными  и  одним  совсем  уже  фальшивым
аккордом.
   - Браво! - произнес г-н Пуайе и велел подать кофе.
   Госпожа Пуайе сказала, что дочь ее занимается с  самим  Пюньо.  Девица,
занимавшаяся с самим Пюньо, заметила:
   - Очень мило, душенька... - и спросила, где Антуанетта училась.
   Разговор не вязался. Все, что можно сказать о  безделушках,  украшавших
гостиную, о нарядах мамаши и дочки Пуайе, было сказано.
   "Вот сейчас нужно,  необходимо  заговорить..."  -  твердила  себе  г-жа
Жанен.
   И тут же вся внутренне сжималась. Наконец, когда она сделала над  собой
неимоверное усилие и решилась, г-жа Пуайе вставила  как  бы  вскользь,  но
весьма непринужденным тоном, что, к сожалению, около половины десятого  им
надо уехать - они приглашены и  отказаться  не  могут...  Жанены,  глубоко
оскорбленные, поднялись и  собрались  уходить.  Их  для  вида  уговаривали
остаться. Но через  четверть  часа  раздался  звонок  на  парадном:  лакей
доложил о друзьях и соседях семьи Пуайе, живших этажом ниже. Супруги Пуайе
переглянулись и пошептались со слугам