го
спокойствия.
     - Должен сознаться, мисс, - отозвался мистер Гаппи, - что ваши слова  -
плод здравого смысла и благоразумия, которые  я  в  вас  угадывал.  Подобное
благоразумие вполне успокаивает меня, и если я сейчас превратно  понял  ваши
намерения, то  готов  принести  исчерпывающие  извинения.  Но  поймите  меня
правильно, мисс: я  приношу  извинения  лишь  в  тех  ошибках,  которые  мог
совершить во время нынешних наших переговоров, - не иначе, - что  подтвердят
и ваш здравый смысл и ваше благоразумие.
     Надо отдать должное мистеру Гаппи - он почти перестал  вилять.  Видимо,
он теперь был искренне готов исполнить мою просьбу,  и  лицо  у  него  стало
немного пристыженным.
     - Будьте любезны, сэр, - продолжала я, заметив,  что  он  хочет  что-то
сказать, - позвольте мне сразу высказать все, что мне  нужно  сообщить  вам,
так чтобы к этому уже не возвращаться. Я пришла  к  вам  насколько  возможно
секретно, потому что вы сообщили мне о вашей затее как о  тайне,  которую  я
твердо решила хранить, да и сохранила, как вам известно. Я  уже  говорила  о
своей болезни. Нет смысла скрывать, что если раньше я слегка  стеснялась  бы
попросить вас о чем-нибудь, то теперь мне стесняться  уже  не  нужно.  Итак,
обращаюсь к вам с просьбой и надеюсь, вы меня достаточно уважаете, чтобы  ее
выполнить.
     Надо снова отдать должное мистеру Гаппи: он смущался все более и  более
и, наконец, сгорая со стыда и краснея, сказал очень серьезным тоном.
     - Даю честное слово, клянусь жизнью и клянусь  душой,  мисс  Саммерсон,
что, пока я жив, я буду выполнять ваши желания. Ни шагу не сделаю наперекор.
Хотите, могу поклясться, чтобы вам было спокойнее...  Когда  я  в  настоящее
время даю обещание касательно предмета, о коем идет  речь,  -  скороговоркой
продолжал  мистер  Гаппи,  должно  быть  повторяя  по  привычке  юридическую
формулу, - я говорю правду, всю правду полностью и только правду...
     -  Этого  вполне  довольно,  -  сказала  я,  поднимаясь,  -  очень  вам
благодарна. Кедди, милая, я кончила!
     Вместе с Кедди вернулась мамаша мистера Гаппи (теперь она  уже  толкала
локтем меня и смеялась мне в лицо своим беззвучным смехом), и  мы,  наконец,
ушли. Мистер Гаппи проводил нас до двери, с видом человека, который  или  не
совсем проснулся, или спит на ходу, и смотрел нам вслед, вытаращив глаза.
     Но минуту спустя он выбежал за нами на улицу с непокрытой головой,  так
что  длинные  его  волосы  развевались  во  все  стороны,  и,  попросив  нас
остановиться, проговорил с жаром:
     - Мисс Саммерсон, клянусь честью и душой, вы можете на меня положиться!
     - Я и полагаюсь, - отозвалась я, - и верю вам.
     - Простите, мисс, - продолжал мистер Гаппи, делая то шаг вперед, то шаг
назад,  -  но  поскольку  здесь  находятся  эта  леди...  ваша   собственная
свидетельница... может, у вас будет спокойнее на душе (чего я и желаю), если
вы повторите ваши утверждения.
     - Кедди, - обратилась я к своей подруге, - вы, пожалуй,  не  удивитесь,
милая, если я скажу вам, что никогда не было никакой помолвки...
     - Ни предложения, ни взаимного обещания сочетаться  браком,  -  ввернул
мистер Гаппи.
     -  Ни  предложения,  ни  взаимного  обещания   сочетаться   браком,   -
подтвердила я, - между этим джентльменом...
     - Уильямом Гаппи, проживающим  на  Пентон-Плейс  {Пентонвилл,  графство
Мидлсекс), - пробормотал он.
     - Между этим джентльменом,  мистером  Уильямом  Гаппи,  проживающим  на
Пентон-Плейс (Пентонвилл, графство Мидлсекс), и мною.
     - Благодарю вас, мисс, - сказал мистер Гаппи, - очень  обстоятельное...
э... извините меня... как зовут эту леди, как ее имя и фамилия?
     Я сказала.
     -  Замужняя,  я  полагаю?  -  осведомился  мистер  Гаппи.  -  Замужняя.
Благодарю вас.  Урожденная  Кэролайн  Джеллиби;  в  девичестве  проживала  в
Тейвис-Инне (Сити города Лондона, не числится  ни  в  каком  приходе);  ныне
проживает на улице  Ньюмен-стрит,  выходящей  на  Оксфорд-стрит.  Очень  вам
признателен.
     Он убежал домой, но опять вернулся бегом.
     - Что касается этого предмета, я искренне и от души  сожалею,  что  мои
планы на жизнь в связи с не зависящими от меня обстоятельствами препятствуют
возобновлению того, с чем некоторое время назад  было  навеки  покончено,  -
сказал мне мистер Гаппи с жалким и растерянным видом, - но  возобновить  это
невозможно. Ну, как вы думаете, возможно ли это? Прошу вас, ответьте.
     Я ответила, что это, конечно, невозможно, - и речи быть  не  может.  Он
поблагодарил меня, побежал домой, но опять вернулся.
     - Это делает вам великую честь, мисс, смею заверить,  -  сказал  мистер
Гаппи. - Если бы можно было  воздвигнуть  алтарь  под  сенью  дружбы...  но,
клянусь  душой,  вы  можете  положиться  на  меня  во  всех  отношениях,  за
исключением и кроме нежной страсти!
     Борьба чувств, происходившая в груди мистера Гаппи  и  заставившая  его
метаться между порогом его дома и нами, начала привлекать внимание прохожих,
- тем более что волосы у молодого человека  слишком  отросли,  а  ветер  дул
сильный, - поэтому мы поспешили удалиться. Я ушла успокоенная, но, когда  мы
в последний раз оглянулись, оказалось, что мистер Гаппи все  еще  продолжает
метаться туда-сюда, пребывая все в том же смятенном состоянии духа.


ГЛАВА XXXIX

     Доверенный и клиент

     Надпись "Мистер Воулс", а над нею - "Нижний этаж" начертаны  на  косяке
одной  двери  в  Саймондс-Инне,  на  Канцлерской  улице,  а  Саймондс-Инн  -
небольшое полинялое унылое  строение  со  слепыми  окнами,  -  смахивает  на
громадный мусорный ящик с двумя отделениями и решеткой. По-видимому, Саймонд
был скряга и воздвиг это сооружение из  старых  строительных  материалов,  к
которым легко пристают пыль и грязь, все, что гниет и разрушается,  так  что
дом своим запущенным видом как бы увековечил память  Саймонда,  который  при
жизни выглядел не лучше. Это здание - точно памятник с гербом,  поставленный
Саймонду, и как в одной из "четвертей" герба иногда бывает  начертан  девиз,
так в нижнем этаже  Саймондс-Инна  помещается  юридическая  контора  мистера
Воулса.
     Контора мистера Воулса, скромная по  своему  характеру  и  укромная  по
местоположению, зажата в угол и щурится на глухую стену. Темная щель  в  три
фута длиной, мощенная выбитым плитняком, ведет к черной, как  деготь,  двери
мистера Воулса, в закоулок, где и в  самое  солнечное  июльское  утро  царит
непроглядная тьма, а  над  подвальной  лестницей  устроен  черный  навес,  о
который запоздалые прохожие частенько разбивают себе лоб. Контора у  мистера
Воулса такая тесная, что клерк может открыть дверь, не вставая с табурета, в
то время как другой клерк, работающий бок о бок с  ним  за  тем  же  столом,
может с такой же легкостью мешать угли в камине. Зловоние, похожее на  запах
паршивой овцы и смешанное с запахом плесени и пыли, позволяет  догадываться,
что по вечерам (а нередко и днем) здесь  жгут  свечи  из  бараньего  сала  и
перебирают пергамент в засаленных ящиках. Да и без этого  запаха  в  конторе
было бы нечем дышать, - такая она  затхлая  и  душная.  Если  это  помещение
когда-нибудь красили и белили, то, наверное,  в  незапамятные  времена;  оба
камина дымят, и все тут покрыто копотью;  окна  с  тусклыми  потрескавшимися
стеклами в тяжелых подъемных рамах имеют лишь  одну  отличительную  черту  -
твердую решимость вечно оставаться грязными и опущенными, если только их  не
принудят к противному. Поэтому в жаркую погоду между раздвинутыми  челюстями
наиболее ветхого из этих окон всегда вставлен пучок лучинок.
     Мистер Воулс - очень почтенный человек. Практика у него  небольшая,  но
человек он очень почтенный. Более известные поверенные, уже нажившие или еще
наживающие крупные состояния, признают, что он в  высшей  степени  почтенный
человек. Он  не  упускает  ни  одного  случая  зашибить  деньгу  юридической
практикой,  а  это  признак  почтенности.  Он  не  позволяет  себе   никаких
удовольствий, а это другой признак почтенности. Он сдержан и серьезен -  еще
один признак почтенности. Пищеварение  у  него  испорчено,  что  чрезвычайно
почтенно. Ради своих трех дочерей он готов содрать семь шкур с одного  вола,
иначе говоря - с любого своего клиента. И его отец живет на его иждивении  в
Тоунтонской долине.
     Главнейший принцип английской судебной системы сводится к  тому,  чтобы
создавать тяжбу ради самой тяжбы на пользу самой себе. Нет другого принципа,
который проводился бы столь же отчетливо, определенно и  последовательно  по
всем ее извилистым и узким путям.  Если  посмотреть  на  нее  с  этой  точки
зрения, она покажется вполне стройной и логичной системой, а вовсе  не  теми
непроходимыми дебрями, какими ее считают непосвященные. Но  пусть  они,  эти
непосвященные, хоть раз ясно поймут, что ее главный принцип - это  создавать
тяжбу ради самой тяжбы себе на пользу,  а  им  во  вред,  и  они  безусловно
перестанут роптать.
     Но не вполне понимая это, - сознавая это  лишь  частично  и  смутно,  -
непосвященные  не  всегда  охотно  терпят  ущерб,  наносимый  их   душевному
спокойствию, а также карману, и все-таки ропщут, притом очень громко.  Тогда
почтенность мистера Воулса выдвигается против них в качестве неопровержимого
аргумента.
     - Отменить этот законодательный акт, любезный  сэр?  -  говорит  мистер
Кендж строптивому клиенту. - Отменить его, мой дорогой сэр? Никогда  с  этим
не соглашусь. Попробуйте изменить этот закон,  сэр,  и  вы  увидите,  каковы
будут  последствия  вашей  неосмотрительности  для  определенной   категории
юристов, очень достойным представителем  которой,  позвольте  вам  заметить,
можно назвать поверенного  противной  стороны  в  данной  тяжбе,  -  мистера
Воулса. Сэр, эта категория юристов будет сметена с лица земли. Но вы  же  не
можете позволить себе, скажу больше  -  весь  общественный  строй  не  может
позволить  себе  обойтись  без  таких  юристов,  как   мистер   Воулс.   Это
трудолюбивые, упорные, солидные люди, большие мастера своего  дела.  Дорогой
сэр, я  понимаю,  почему  вы  негодуете  на  существующее  положение  вещей;
согласен, что вас оно не  устраивает,  но  я  никогда  не  подам  голоса  за
уничтожение целой категории юристов, подобных мистеру Воулсу.
     О почтенности мистера Воулса с решающим результатом упоминалось даже на
заседаниях парламентских комиссий, что явствует из нижеследующего  протокола
беседы с одним известным поверенным.
     Вопрос (номер пятьсот семнадцать тысяч восемьсот  шестьдесят  девятый).
Если я правильно вас понимаю, ваше судопроизводство, несомненно, сопряжено с
волокитой?
     Ответ. Да, оно несколько медлительно.
     Вопрос. И обходится очень дорого?
     Ответ. Безусловно; нельзя вершить правосудие даром.
     Вопрос. И вызывает всеобщее недовольство?
     Ответ. Этого я не могу сказать. Во мне  оно  никакого  недовольства  не
вызывает; скорее наоборот.
     Вопрос.  Но  вы  полагаете,  что  реформа  нанесет  ущерб  определенной
категории практикующих юристов?
     Ответ. Несомненно.
     Вопрос.  Вы  можете   назвать   для   примера   какого-либо   типичного
представителя этой категории?
     Ответ. Да, я, не колеблясь, назову мистера Воулса. Реформа -  для  него
разоренье.
     Вопрос. Мистер Воулс считается в среде юристов почтенным человеком?
     Ответ (который оказался роковым, ибо на десять лет  прекратил  подобные
расследования). В юридическом мире мистер Воулс считается в  ##высшей  степени@@
почтенным человеком.
     А в дружеском разговоре не менее беспристрастные  авторитеты  заявляют,
частным образом, что им непонятно, куда идет наш век, и утверждают, что  мы
катимся в пропасть, - ведь вот опять что-то отменили, а подобные перемены  -
гибель для таких людей, как Воулс,  человек  неоспоримо  почтенный,  который
содержит отца в  Тоунтонской  долине  и  трех  дочерей  дома.  Сделайте  еще
несколько шагов в этом направлении, говорят они, и что будет с отцом Воулса?
Погибать ему, что ли? А куда деваться дочерям Воулса? Прикажете им сделаться
белошвейками или пойти в гувернантки? Как будто мистер Воулс и его присные -
мелкие вожди дикарей-людоедов, и, когда предлагается искоренить  людоедство,
их  негодующие   защитники   ставят   вопрос   так:   "Объявите   людоедство
противозаконным, и вы уморите с голоду Воулсов!"
     Итак, мистер Воулс со  своими  тремя  дочерьми  в  Лондоне  и  отцом  в
Тоунтонской  долине  неуклонно  исполняет  свой  долг  в  качестве   бревна,
подпирающего  некое  ветхое  строение,  которое  превратилось  в  западню  и
угрожает  гибелью  всем.  А  очень  многие  люди  в  очень  многих   случаях
рассматривают вопрос не с точки зрения перехода от Зла к Добру (о чем и речи
нет), но всегда лишь с точки зрения  ущерба  или  пользы  для  почтеннейшего
легиона Воулсов.
     Еще десять минут, и лорд-канцлер  закроет  заседание  в  последний  раз
перед долгими каникулами. Мистер Воулс, его молодой клиент и несколько синих
мешков, набитых бумагами как попало, отчего они,  словно  объевшиеся  удавы,
сделались совершенно бесформенными, -  мистер  Воулс,  его  клиент  и  мешки
вернулись в конторскую нору. Мистер Воулс, спокойный и невозмутимый,  как  и
подобает столь почтенному  человеку,  стягивает  с  рук  свои  узкие  черные
перчатки, словно сдирая с себя кожу,  стягивает  с  головы  тесный  цилиндр,
словно снимая скальп с собственного черепа, и садится  за  письменный  стол.
Клиент швыряет свой цилиндр и перчатки на  пол,  отталкивает  их  ногой,  не
глядя на них и не желая  знать,  куда  они  девались,  бросается  в  кресло,
издавая не то вздох, не то стон; опускает больную  голову  на  руку  и  всем
своим видом являет воплощение "Юности в отчаянии".
     - Опять ничего не сделано!  -  говорит  Ричард.  -  Ничего,  ничего  не
сделано!
     - Не говорите, что ничего не сделано,  сэр,  -  возражает  бесстрастный
Воулс. - Едва ли это справедливо, сэр... едва ли справедливо!
     - Но что же именно сделано? - хмуро спрашивает Ричард.
     - В этом заключается не весь вопрос, - отвечает Воулс. - Вопрос  может,
также идти о том, что именно делается, что именно делается?
     - А что же делается? - спрашивает угрюмый клиент.
     Воулс сидит, облокотившись на письменный  стол,  и  спокойно  соединяет
кончики пяти пальцев правой руки с кончиками пяти пальцев левой,  затем  так
же спокойно разъединяет их и, медленно впиваясь глазами в клиента, отвечает:
     - Многое делается, сэр. Мы налегли плечом на колесо, мистер Карстон,  и
колесо вертится.
     - Да, но  это  колесо  Иксиона  *.  А  как  же  мне  прожить  следующие
четыре-пять месяцев,  будь  они  прокляты!  -  восклицает  молодой  человек,
вскочив с кресла и шагая по комнате.
     - Мистер Карстон, - отвечает Воулс, не спуская глаз с Ричарда, куда  бы
тот ни повернулся, - вы слишком нетерпеливы, и я сожалею об этом в ваших  же
интересах.  Извините  меня,  если  я  посоветую  вам  поменьше  волноваться,
поменьше рваться вперед. Надо бы вам получше держать себя в руках.
     - Иначе говоря, надо бы мне подражать  вам,  мистер  Воулс?  -  говорит
Ричард  с  нетерпеливым  смехом,  снова  присаживаясь  и   отбивая   сапогом
барабанную дробь на ковре, не украшенном никакими узорами.
     - Сэр, - отвечает Воулс, не отрывая взгляда  от  клиента  и  как  будто
неторопливо поедая его глазами с аппетитом заядлого крючкотвора.  -  Сэр,  -
продолжает Воулс глухим, утробным голосом и с безжизненным спокойствием, - я
не столь самонадеян, чтобы предлагать себя вам  или  кому-нибудь  другому  в
качестве образца для подражания. Позвольте мне только  оставить  доброе  имя
своим трем дочерям, и этого с меня довольно, - я не  своекорыстный  человек.
Но, раз уж вы столь язвительно сравниваете себя со мной, я сознаюсь, что мне
хотелось бы привить вам немножко  моей,  -  вы,  сэр,  склонны  назвать  это
бесчувственностью,   пусть   так,   ничего   не   имею    против,    скажем,
бесчувственности, - немножко моей бесчувственности.
     -  Мистер  Воулс,  я  не  хотел  обвинять  вас  в  бесчувственности,  -
оправдывается несколько смущенный клиент.
     -  Я  полагаю,  что  хотели,  сэр,  сами  того  не  ведая,  -  отвечает
беспристрастный Воулс. - Что ж, это очень  естественно.  Мой  долг  защищать
ваши интересы хладнокровно, и я вполне  понимаю,  что  в  такое  время,  как
теперь, когда вы так возбуждены, я могу показаться вам  бесчувственным.  Мои
дочери, пожалуй, знают меня лучше; мой  престарелый  отец,  возможно,  знает
меня лучше. Но они познакомились со мною гораздо раньше, чем вы, к  тому  же
доверчивое  око  привязанности  не  похоже  на  подозрительное  око  деловых
отношений. Я отнюдь не жалуюсь,  сэр,  на  то,  что  око  деловых  отношений
подозрительно, - совсем напротив. Заботясь о ваших интересах, я  приветствую
любую проверку, которой меня пожелают подвергнуть; меня следует проверять; я
стремлюсь к тому, чтобы меня проверяли. Но ваши  интересы,  мистер  Карстон,
требуют хладнокровия и методичности с моей  стороны;  иначе  нельзя...  нет,
сэр, даже ради того, чтобы доставить вам удовольствие.
     Взглянув на конторскую кошку, которая терпеливо сторожит мышиную норку,
мистер Воулс снова впивается глазами в  молодого  клиента,  зачаровывая  его
взглядом, и продолжает глухим, как бы  застегнутым  на  все  пуговицы,  едва
слышным голосом, словно в нем сидит нечистый дух,  который  не  хочет  выйти
наружу и не желает вещать громко.
     - Вам угодно знать, сэр, что вам делать во время каникул? Полагаю,  что
вы, господа офицеры, можете  доставить  себе  немало  развлечений,  -  стоит
только захотеть. Если бы вы спросили  меня,  что  буду  делать  я  во  время
каникул, мне было бы легче вам ответить. Я буду защищать ваши интересы. Меня
вы всегда найдете здесь, и я день и ночь  защищаю  ваши  интересы.  Это  мой
долг, мистер Карстон, и для меня нет различий  между  судебными  сессиями  и
каникулами. Если вы пожелаете  посоветоваться  со  мной  относительно  ваших
интересов, вы найдете меня здесь во всякое время. Другие юристы  уезжают  из
города; я - нет. Я отнюдь не осуждаю их за то, что  они  уезжают;  я  просто
говорю, что сам я не уезжаю. Этот пюпитр - ваша скала, сэр!
     Мистер Воулс хлопает по пюпитру,  и  раздается  гулкий  звук,  кажется,
будто хлопнули по крышке гроба. Но только - не Ричарду.  Ему  в  этом  звуке
слышится что-то ободряющее. Быть может, мистер Воулс понимает это.
     - Я отлично знаю, мистер Воулс, - говорит Ричард более дружественным  и
добродушным тоном, - что вы честнейший малый - другого такого на свете нет -
и когда имеешь дело с вами, знаешь,  что  имеешь  дело  с  опытным  юристом,
которого  нельзя  провести.  Но  поставьте  себя  на  мое  место:   я   веду
беспорядочную жизнь, с каждым днем все глубже  и  глубже  увязаю  во  всяких
трудностях, постоянно надеюсь и постоянно разочаровываюсь,  замечаю  в  себе
самом одну перемену за другой - и все к худшему, а во всем остальном не вижу
перемен к лучшему, - представьте это  себе,  и  вы  скажете,  как  я  иногда
говорю, что я в очень тяжелом положении.
     - Вы уже знаете, сэр, - отзывается мистер Воулс, -  что  я  никогда  не
подаю надежд. Я с самого начала сказал вам, мистер Карстон, что надежд я  не
подаю никогда. А в таком случае, как данный, когда  большая  часть  судебных
пошлин покрывается вычетами  из  спорного  наследства,  подавать  надежды  -
значит не заботиться о своей репутации. Может показаться, будто я  стремлюсь
только к своей выгоде. И все же, когда вы говорите, что нет никаких  перемен
к лучшему, я должен опровергнуть ваше мнение, так как оно  не  соответствует
действительности.
     - Да? - говорит Ричард, повеселев. - Но почему вы так думаете?
     - Мистер Карстон, ваши интересы защищает...
     - Скала, как вы только что сказали.
     - Именно, сэр!  -  подтверждает  мистер  Воулс  и,  покачивая  г