и ходят, подняв
шею и обольщая взорами, и выступают величавой поступью, и гремят цепочками
на ногах.
   Оголит Господь темя дочерей Сиона, и обнажит Господь срамоту их".
   Он расхохотался, вспомнив об уловках Колетты, и лег  спать  в  отличном
расположении духа. И тут он подумал, как глубоко, должно быть, проникла  в
его сознание парижская зараза, если чтение Библии вызывает в нем смех.  Но
это не помешало ему  в  постели  повторять  слова  приговора,  изреченного
великим судьей и насмешником, и он старался представить себе головку своей
юной приятельницы  после  свершения  этого  приговора.  Посмеявшись  тихим
детским смехом, он уснул. И перестал думать  о  своем  новом  горе.  Одним
больше, одним меньше... Он уже начинал привыкать.


   Он по-прежнему давал Колетте уроки музыки, но теперь всячески  отклонял
ее попытки возобновить дружеские беседы. Как ни огорчалась, как ни  дулась
она, к каким ни прибегала маневрам, он упорно стоял на своем. Отношения их
испортились. Она под разными предлогами стала  откладывать  уроки.  Он  же
уклонялся от приглашений на вечера Стивенсов.
   Ему надоело парижское общество,  стала  невыносимой  эта  пустота,  эта
праздность, нравственная немощь, неврастения,  беспричинная  и  бесцельная
сверхкритика, убивающая самое себя. Он недоумевал, как целый  народ  может
жить в этой затхлой атмосфере искусства для искусства и  наслаждения  ради
наслаждения. Однако народ этот жил,  был  когда-то  великим  и  играл  еще
довольно заметную  роль  в  мире;  во  всяком  случае,  такое  создавалось
впечатление. Где же этот народ черпал силу жить? Ведь он не  верил  ни  во
что - ни во что, кроме наслаждения...
   Однажды, когда Кристоф, погруженный в такие мысли, шел  по  улице,  ему
встретилась ревевшая толпа молодых мужчин и женщин,  которые  впряглись  в
коляску,  где  сидел  старый  священнослужитель,  раздавая   благословения
направо и налево. Немного подальше  он  увидел,  как  французские  солдаты
взламывали ударом топора двери  церкви,  а  какие-то  господа  с  орденами
отбивались  от  них  стульями.  Тут   Кристоф   подумал,   что   французы,
оказывается, еще во что-то верят, - хотя неизвестно во что. Ему объяснили,
что это государство отделяется от церкви после столетия совместной  жизни,
а так как церковь не  желает  уходить  по  доброй  воле,  то  государство,
пользуясь своим правом и силой, выбрасывает ее  за  дверь.  Кристоф  нашел
этот способ действий не слишком любезным, но ему до такой степени  надоела
анархическая всеядность парижских  литераторов  и  художников,  что  он  с
удовольствием смотрел на людей, которые готовы были  подставить  себя  под
удары ради своих убеждений, пусть самых нелепых.
   Присмотревшись получше, он увидел, что таких людей  во  Франции  много.
Политические газеты сражались между собой,  как  герои  Гомера:  ежедневно
печатали призывы к  гражданской  войне.  Правда,  все  это  ограничивалось
словами и до рукопашной доходило редко. Однако  не  было  недостатка  и  в
простачках, весьма склонных применять на деле преподанную им мораль. И  по
временам  Франция  становилась  свидетельницей  любопытных   сцен:   целые
департаменты выражали желание отделиться от Франции, солдаты дезертировали
полками, префектуры пылали, конные сборщики  податей  предводительствовали
отрядами жандармов, крестьяне вооружались  косами  и  ставили  на  паперти
котлы с кипятком, чтобы дать отпор вольнодумцам,  взламывавшим  церкви  во
имя свободы, радетели о народном благе влезали на деревья и держали оттуда
речи к винодельческим провинциям,  которые  восставали  против  провинций,
изготовлявших спирт. Миллионы этих французов так долго грозили друг  другу
кулаками, так надсаживали глотки, что  в  конце  концов  то  там,  то  сям
начинали как  следует  тузить  друг  друга.  Республика  заискивала  перед
народом, а потом избивала его. Народ иногда карал сынов народа -  офицеров
и солдат. Так одна сторона доказывала другой превосходство своих убеждений
и своих кулаков. Кто следил за этим издали, по газетам, мог подумать,  что
Франция откатилась на несколько веков  назад.  И  Кристоф  обнаружил,  что
Франция - скептическая Франция -  была  страной  фанатиков.  Но  фанатиков
какого толка? Вот этого он не мог постичь. За или против религии?  За  или
против разума? За или против родины? Франция была страной  фанатиков  всех
толков. Казалось, что они фанатичны ради удовольствия быть таковыми.


   Однажды    вечером    Кристоф    заговорил    об    этом    с     одним
депутатом-социалистом, которого он иногда  встречал  в  салоне  Стивенсов.
Хотя Кристоф уже не раз беседовал с ним,  он  и  не  подозревал,  кто  его
собеседник: до сих пор они говорили только о музыке.  С  изумлением  узнал
он, что этот светский человек был лидером крайней политической партии.
   Ашиль Руссен был красивый краснощекий  мужчина  с  белокурой  бородкой,
сильно картавивший, приветливый. Но, несмотря на  известное  изящество,  в
нем, особенно в  его  манерах,  чувствовались  вульгарность  и  недостаток
воспитания: он чистил в  обществе  ногти,  имел  простонародную  привычку,
разговаривая, хватать собеседника за отворот сюртука, брать его под  руку;
был  большой  любитель  поесть  и  выпить,  покутить,  посмеяться,  в  чем
сказывалась жадность до жизненных благ, свойственная некоторым выходцам из
низов, ринувшимся к власти; гибкий, ловко преображавшийся в зависимости от
среды и собеседника, в  меру  экспансивный,  умевший  слушать  и  на  лету
схватывать чужую мысль; в общем, симпатичный, умный, всем интересовавшийся
- по природной и благоприобретенной  склонности,  а  также  из  тщеславия;
честный - в той мере, в какой собственные интересы не требовали  отречения
от этой добродетели или же когда было опасно поступиться ею.
   У него была  довольно  красивая  супруга,  высокая,  хорошо  сложенная,
широкоплечая женщина, со  стройной,  слишком  стянутой  талией,  как  того
требовали роскошные туалеты, чересчур рельефно  обрисовывавшие  ее  пышные
округлости; лицо, обрамленное вьющимися черными волосами;  большие  черные
глаза  навыкате;  немного  выдающийся  подбородок.  В  общем,   она   была
миловидна, если бы  ее  не  портило  слишком  крупное  лицо  со  сложенным
сердечком ртом и присущее многим близоруким непрерывное моргание.  Походка
у нее была деланная, вприпрыжку, как у трясогузки, речь жеманная; при всем
том очень обходительная  и  любезная  дама.  Она  происходила  из  богатой
купеческой семьи, была свободна от предрассудков,  добродетельна  и  свято
соблюдала бесчисленные светские обязанности, не говоря уже о тех,  которые
она  добровольно   взяла   на   себя.   Следуя   своим   артистическим   и
благотворительным склонностям, она завела приемы,  насаждала  искусство  в
народных  университетах,   участвовала   в   филантропических   обществах,
занималась детской психологией, - и все это без увлечения,  без  глубокого
интереса,  по  врожденной  доброте,  повинуясь  веяниям   времени   и   из
безобидного педантизма молодой образованной женщины, как будто  отвечающей
урок у доски и считающей делом чести знать заданное назубок.  У  нее  была
потребность чем-то занять себя,  но  не  было  потребности  интересоваться
предметом  своих  занятий.  Таков   тип   женщин,   снедаемых   лихорадкой
деятельности: они не расстаются с вязанием, точно  от  безостановочного  и
никому не нужного движения их спиц зависит спасение мира. Кроме того, она,
подобно  "вязальщицам",  была  исполнена  мелкого   тщеславия   порядочной
женщины, подающей своим поведением пример всем прочим.
   Депутат относился к жене с презрительной  нежностью.  Он  не  ошибся  в
выборе: с ней было и приятно и спокойно. Она была  красива,  щедро  дарила
ему супружеские радости, и он не требовал от нее ничего больше, так же как
и она от него ничего больше не требовала. Он любил ее и  изменял  ей.  Она
мирилась с этим, лишь бы не посягали на причитающуюся ей долю. Может быть,
она даже находила в этом  известное  удовольствие.  Она  была  спокойна  и
чувственна. Натура одалиски.
   У них было двое прелестных ребятишек четырех и пяти лет, которыми она в
качестве  примерной  матери  занималась  с  тем  же  ласковым  и  холодным
вниманием, с каким следила за политической  деятельностью  своего  мужа  и
последними новинками моды и искусства. Получалась довольно причудливая для
этого круга смесь передовых идей, ультрадекадентского искусства,  светской
суеты и мещанской чувствительности.
   Они пригласили Кристофа бывать у них.  Г-жа  Руссен  считалась  хорошей
музыкантшей и премило играла на рояле; у нее было мягкое и уверенное туше;
садясь за инструмент, она наклоняла голову и, не отрывая глаз от клавишей,
высоко подбрасывала руки при каждом ударе, - чем-то она напоминала клюющую
зерно курицу. Несмотря на незаурядные способности и довольно  солидное  по
сравнению  с  большинством  француженок   музыкальное   образование,   она
относилась с глубочайшим  равнодушием  к  внутреннему  смыслу  музыкальных
произведений: музыка была для нее сменой нот, ритмов  и  нюансов,  которые
она слушала или воспроизводила механически точно; души  в  музыке  она  не
искала, так как и  сама  прекрасно  обходилась  без  души.  Эта  любезная,
неглупая и простая женщина, всегда готовая  оказать  услугу,  отнеслась  к
Кристофу так же  приветливо,  как  ко  всем  своим  знакомым.  Кристоф  не
чувствовал к ней особой признательности;  она  не  привлекала  его,  -  он
просто не замечал ее  существования.  Может  быть,  он  бессознательно  не
прощал ей снисходительности, с какой она делила мужа с его любовницами,  -
ведь не могла же она не  знать  о  его  похождениях.  Пассивность  Кристоф
считал самым ненавистным из всех пороков.
   С Ашилем Руссеном он сошелся ближе. Руссен любил музыку, как  и  другие
искусства, по-своему - грубовато, но искренне. Он хвалил симфонию с  таким
видом, словно держал ее в своих объятиях. Образование у  него  было  самое
поверхностное, но он умел показать товар лицом; в этом отношении он немало
почерпнул у жены. Кристоф сразу привлек внимание Руссена,  -  он  видел  в
молодом музыканте такого же энергичного плебея, каким был сам. Притом  ему
было интересно  понаблюдать  за  этим  чудаком  (он  вообще  с  ненасытным
любопытством наблюдал за людьми)  и  узнать,  какое  впечатление  на  него
произвел Париж. Прямота и грубость замечаний Кристофа  забавляли  его.  Он
был в достаточной мере скептиком, чтобы признать их правильность. Немецкое
происхождение Кристофа ничуть не смущало Руссена.  Наоборот,  он  гордился
тем, что стоит выше таких предрассудков, как отечество. А в общем  он  был
искренне "человечен" (это было  его  основное  достоинство),  -  он  питал
симпатию ко всему человеческому. Но это не мешало  ему  сохранять  твердую
уверенность в превосходстве  всего  французского  -  старая  раса,  старая
культура - над немцами и подсмеиваться над ними.
   Кристоф встречался у Ашиля Руссена с другими  политическими  деятелями,
вчерашними или завтрашними министрами. Он  очень  охотно  поговорил  бы  с
каждым из них в отдельности, если бы эти знаменитости удостоили его  такой
чести. Вопреки широко распространенному мнению,  он  находил  их  общество
более интересным, чем общество  знакомых  ему  литераторов.  Они  обладали
более живым умом, им не были  чужды  интересы,  волновавшие  человечество.
Блестящие говоруны, в большинстве  -  южане,  все  они  были  поразительно
поверхностны, и эта черта роднила их с писателями. Само собой  разумеется,
они были почти круглыми невеждами в искусстве,  особенно  иностранном,  но
полагали, что знают в нем толк, а некоторые из  них  по-настоящему  любили
искусство. По своему составу иные  кабинеты  министров  напоминали  кружки
любителей литературы при  некоторых  парижских  журнальчиках.  Один  писал
пьесы. Другой пиликал на скрипке  и  был  отчаянным  вагнерианцем.  Третий
малевал натюрморты. И все без исключения собирали картины импрессионистов,
читали   декадентские   книжки,   кокетничали    своей    склонностью    к
ультрааристократическому  искусству,  столь  враждебному  их   убеждениям.
Кристофу   было    неловко    видеть,    как    министры-социалисты    или
радикалы-социалисты, эти апостолы обездоленных  классов,  строят  из  себя
знатоков  по  части  утонченных  наслаждений.  Конечно,  они  вправе  были
поступать, как им угодно, но  Кристоф  находил  их  поступки  не  особенно
честными.
   Но забавнее всего было то, что эти люди, в частных беседах -  скептики,
сенсуалисты, нигилисты, анархисты, переходя к действию, тотчас становились
фанатиками.  Эти  парижские  вольнодумцы,  едва   очутившись   у   власти,
превращались в маленьких восточных  деспотов;  их  охватывала  мания  всем
управлять, на все накладывать свою лапу; ум у  них  был  скептический,  но
темперамент  тиранов.  Уж  слишком  велик  был  соблазн.  Иметь  в   своем
распоряжении  чудовищный  чиновничий  аппарат   администрации,   созданный
некогда величайшим из деспотов, - и не  злоупотреблять  своей  властью!  В
результате получилась своего рода республиканская империя, с  примесью,  в
последние годы, какого-то атеистического католицизма.
   В течение некоторого времени политики притязали на  владычество  только
над плотью - проще сказать, над имуществом: души они  оставляли  в  покое,
ибо таковые нельзя превратить в наличные деньги. С другой стороны, душа не
занимается политикой: считалось, что она выше или ниже политики;  политика
рассматривалась  во  Франции  как  прибыльная,  но  малопочтенная  отрасль
торговли и промышленности; интеллигенты презирали  политических  деятелей,
политические деятели презирали  интеллигентов.  Однако  недавно  произошло
сближение, а затем был даже  заключен  союз  между  политиками  и  худшими
представителями интеллигенции. Новая сила  выступила  на  сцену,  присвоив
себе  неограниченную  власть  над  умами:  это  были  антиклерикалы.   Они
договорились   с   другой   силой   -   властями,   увидевшими    в    них
усовершенствованный механизм политического деспотизма. Они  стремились  не
столько разрушить церковь, сколько заменить  ее  -  и  действительно,  они
образовали церковь Свободной Мысли, у которой был свой  катехизис  и  свои
обряды, свои крестины, свои таинства  причастия,  брака,  свои  поместные,
областные и даже вселенские соборы в Риме.  Неописуемо  шутовское  зрелище
представляли  собой  эти  тысячи  жалких   баранов,   которым   непременно
требовалось собираться  в  стада,  дабы  "мыслить  свободно"!  Правда,  их
свободомыслие заключалось в запрещении, во имя  Разума,  свободно  мыслить
другим, ибо они верили в Разум, как католики в Пресвятую Деву, подобно  им
не подозревая, что Разум, так же как и Дева,  сам  по  себе  ничто  и  что
черпать нужно из другого источника. И  подобно  тому  как  у  католической
церкви была своя армия монахов и конгрегации, которые  исподтишка  вливали
яд в кровь нации и уничтожали всякое проявление враждебной им Жизни, так и
у антикатолической церкви были франкмасоны, главная ложа которых.  Великий
Восток, вела точный учет всех секретных донесений,  ежедневно  поступавших
туда со всех концов  Франции  от  ревностных  доносчиков.  Республиканское
государство втайне поощряло святой сыск этих нищенствующих монахов и  этих
иезуитов  Разума,  которые  терроризировали  армию,  высшую  школу  и  все
государственные учреждения, и не замечало,  что  под  видом  служения  ему
свободомыслящая  братия  намеревалась  подменить   собой   государство   и
незаметно установить атеистическую  теократию,  ни  в  чем  не  уступающую
теократии парагвайских иезуитов.
   Кристоф встречал у Руссенов кое-кого из этих  ханжей.  Они  состязались
друг с другом в провозглашении фетишей. В данное  время  они  ликовали  по
поводу того,  что  добились  удаления  распятия  из  судебных  залов.  Они
воображали, будто уничтожили религию, уничтожив несколько  кусков  дерева.
Другие завербовали в свои ряды Жанну д'Арк  вместе  с  ее  хоругвью  Девы,
изъяв ее у католиков. Один из отцов новой  церкви,  генерал,  воевавший  с
французами иного церковного толка, произнес антиклерикальную речь в  честь
Верцингеторикса:  он  прославлял  в  лице   галльского   вождя,   которому
антиклерикалы соорудили памятник, дитя  народа  и  первого  бойца  Франции
против Рима (читай - римской церкви). Морской  министр,  желая  оздоровить
дух флота и заодно взбесить католиков, назвал  один  броненосец  "Эрнестом
Ренаном". Другие  свободные  умы  занялись  оздоровлением  искусства.  Они
подчищали классиков XVII века, не допуская, чтобы имя божье пятнало  басни
Лафонтена. Они изгоняли это  имя  даже  из  классической  музыки;  Кристоф
слышал, как один старый радикал ("Быть радикалом  в  старости,  -  говорил
Гете, - это верх глупости") негодовал, что в народном концерте  осмелились
исполнить духовные Lieder Бетховена. Он требовал изменения их текста.
   Другие, еще более  радикальные,  домогались  полного  и  окончательного
упразднения всей духовной музыки и Закрытия школ, где  она  преподавалась.
Тщетно один из министерских руководителей изящных искусств, который в этой
Беотии слыл афинянином, толковал, что музыкантов все  же  следует  обучать
музыке, "ибо, - говорил он, - отправляя солдата в казарму,  вы  учите  его
сначала обращению с ружьем, а  потом  уже  стрельбе.  Точно  так  же  дело
обстоит с молодым композитором; голова его кишит мыслями,  но  он  еще  не
способен овладеть ими". Пугаясь  собственной  храбрости,  оговариваясь  на
каждой фразе: "Я старый вольнодумец... Я  старый  республиканец..."  -  он
храбро заявлял, что "ему совсем не важно  знать,  что  собой  представляют
сочинения Перголезе - оперы или мессы; ему  важно,  что  это  произведения
человеческого искусства". Но собеседник  с  беспощадной  логикой  возражал
"старому вольнодумцу" и "старому республиканцу", что "есть две музыки: та,
"то поется в церкви, и та, что поется в  иных  местах".  Первая  враждебна
Разуму и Государству; поэтому Разум Государства обязан уничтожить ее.
   Эти глупцы были бы не столько опасны, сколько смешны, если бы  за  ними
не стояли люди действительно мыслящие, на которых они опирались и  которые
были такими же, как  и  они,  -  и  даже,  быть  может,  более  рьяными  -
фанатиками Разума. Толстой говорит об "эпидемических внушениях", царящих в
религии, в философии, в политике, в искусстве и  в  науке,  -  "люди  ясно
видят безумие этих внушений только тогда, когда освобождаются от  них.  До
тех же пор, пока они находятся под влиянием их, внушения  эти  кажутся  им
столь несомненными  истинами,  что  они  не  считают  нужным  и  возможным
рассуждение  о  них".  Таковы,  например,  увлечение  тюльпанами,  вера  в
колдунов, поразительная слепота литературной  моды;  религия  Разума  была
одним из таких безумств. Она заразила и самых глупых и самых  просвещенных
людей, от мелкой  сошки  из  палаты  депутатов  до  самых  блестящих  умов
университета. У последних это безумие было еще опаснее, ибо у  первых  оно
уживалось с блаженным и тупым оптимизмом, который расслаблял  их  волю,  а
вторые держали наготове свое оружие, - лук их был натянут и клинок отточен
фанатическим пессимизмом, который, не строя себе иллюзий  насчет  глубоких
противоречий между Природой и Разумом, с тем большим ожесточением бросался
в бой за отвлеченную Свободу,  отвлеченную  Справедливость  и  отвлеченную
Истину против дурной Природы. В основе всего этого  лежал  кальвинистский,
янсенистский,   якобинский   идеализм,   старая   вера   в    неисправимую
испорченность человека и убеждение в том, что сокрушить ее может и  должна
лишь непримиримая гордыня избранных, в которых живет Разум  -  дух  божий.
Это  был  вполне  французский  тип,  тип  интеллигентного   француза,   не
страдающего "человечностью". Булыжник,  твердый,  как  железо,  совершенно
непроницаемый и дробящий все, к чему он прик