Он поднялся к себе. Мать еще спала. Стараясь не шуметь,  Кристоф
умылся и переоделся. Очень хотелось есть, но Кристоф боялся, что  загремит
чашками в буфете и разбудит Луизу. Во дворе послышались шаги, он  тихонько
открыл окошко и увидел Розу, - как обычно, она встала раньше всех в доме и
принялась мести двор. Кристоф вполголоса окликнул  ее.  Увидев  его.  Роза
вздрогнула от неожиданности  и  счастья,  но  взглянула  на  него  сурово.
"Должно быть, дуется еще", - подумал и тут же забыл Кристоф - в  таком  он
был чудесном настроении. Он сбежал во двор.
   - Роза, Роза! - заговорил он весело. - Дай мне  поесть,  а  то  я  съем
тебя! Я просто умираю с голоду.
   Роза улыбнулась и повела его на кухню, расположенную  в  нижнем  этаже.
Наливая молоко в чашку. Роза не удержалась и засыпала  Кристофа  вопросами
относительно его путешествия  и  концертов.  И  хотя  Кристоф  отвечал  ей
многословно и  охотно  (он  был  так  счастлив,  что  вернулся  домой,  он
радовался даже  Розиной  болтовне),  Роза  вдруг  замолчала,  не  докончив
начатой  фразы,  лицо  ее  вытянулось,  она  отвела  глаза  в  сторону   и
задумалась. Потом она опять принялась болтать, но чувствовалось,  что  она
раскаивается в своей болтливости; затем она снова прервала  себя.  Кристоф
наконец заметил это и обратился к ней с вопросом:
   - Да что с тобой, Роза? Неужели ты на меня сердишься?
   Роза энергично затрясла головой, желая показать, что нет, не  сердится,
и вдруг с обычной своей  угловатостью  повернулась  к  Кристофу  и  обеими
руками схватила его за руку.
   - О, Кристоф! - сказала она.
   Кристоф был поражен. Кусок хлеба выпал у него из рук.
   - Что? Что случилось? - спросил он.
   - Ах, Кристоф, какое несчастье! Какое страшное несчастье!
   Кристоф оттолкнул стул. Он спросил, запинаясь:
   - Где?
   Роза указала на домик, стоявший по ту сторону двора.
   - Сабина! - закричал он.
   Роза заплакала.
   - Она умерла.
   Кристоф на мгновение словно ослеп. Он поднялся, чуть не упал,  вцепился
в угол стола, опрокинув чашку и кувшин, - ему хотелось  кричать  в  голос.
Его терзала жесточайшая боль. Он задыхался, его начало рвать.
   Роза испуганно захлопотала вокруг него;  плача,  она  поддерживала  ему
голову.
   Наконец он обрел дар речи и сказал:
   - Это неправда...
   Он знал, что это правда. Но он не хотел этой правды,  хотел,  чтобы  не
было того, что произошло. Увидев, как струятся слезы по лицу  девушки,  он
уже не мог сомневаться и зарыдал.
   Роза подняла голову.
   - Кристоф! - окликнула она.
   Упав грудью на стол, он закрыл лицо обеими руками.
   Роза нагнулась над ним.
   - Кристоф! Мама идет!..
   Кристоф поднялся.
   - Нет, нет, - сказал он, - я не хочу, чтобы она меня видела.
   Роза схватила Кристофа за руку и  отвела  его  в  деревянный  сарайчик,
стоявший во дворе. Кристоф шел за ней шатаясь, ничего  не  видя  от  слез.
Роза закрыла дверь. Они очутились в темноте. Кристоф присел на колоду,  на
которой рубили дрова. Роза  пристроилась  напротив,  на  связке  хвороста.
Уличные шумы доходили сюда приглушенно, словно издалека. Здесь Кристоф мог
плакать и кричать, никто бы его  не  услышал.  И  Кристоф  рыдал  яростно,
неудержимо. Роза никогда не  представляла  себе,  что  Кристоф  может  так
рыдать,  не  верила  даже,  что  он  может  плакать;  по  сравнению  с  ее
полудетскими, быстро высыхавшими слезами отчаяние мужчины было  страшно  и
вызывало жалость. Ее пронизывала страстная любовь к Кристофу.  И  в  любви
этой не было ничего эгоистического: Роза испытывала неодолимую потребность
жертвы, материнское  самоотречение,  ей  хотелось  страдать,  лишь  бы  не
страдал он, хотелось взять на себя всю его боль. И она, как  мать,  обняла
Кристофа.
   - Кристоф, дорогой, - повторяла она, - не плачь, ну не плачь же!
   Кристоф отвернулся.
   - Я хочу умереть.
   Роза умоляюще сложила руки.
   - Не говори так, Кристоф.
   - Я хочу умереть! Я не могу... не могу больше жить... К чему мне жизнь!
   - Кристоф, Кристоф, миленький, ведь ты не один. Все тебя любят.
   - А мне-то что? Я ведь больше никого не люблю.  Пускай  все  умрут  или
живут, мне-то что! Я никого не люблю. Я только ее любил! Только ее!
   И Кристоф зарыдал еще громче, пряча лицо в ладони. Роза не  знала,  что
сказать. Эгоистическая страсть Кристофа как ножом резала ей сердце. Она-то
надеялась, что сейчас,  в  горе,  будет  ближе  к  нему,  а  стала  совсем
одинокой, совсем несчастной, еще несчастнее, чем раньше. Горе не  сблизило
их, а только еще отдалило. И Роза горько заплакала.
   Прошло несколько минут. Кристоф вдруг перестал плакать и спросил:
   - А как? Как?
   Роза поняла.
   - Она тут же после твоего отъезда, в тот же вечер, заболела инфлюэнцей.
Ей сразу стало очень плохо.
   - Боже мой! - простонал Кристоф. - Почему же мне не написали?
   - Я писала, - ответила Роза. - Я только не знала твоего адреса.  Ты  же
нам ничего  не  сказал.  Я  спрашивала  в  театре.  Никто  не  мог  толком
объяснить.
   Кристоф знал, как застенчива Роза и чего стоили ей  эти  расспросы.  Он
спросил:
   - Это она... она тебя посылала?
   Роза отрицательно покачала головой.
   - Нет, я подумала, что...
   Кристоф поблагодарил ее взглядом. Сердце Розы растаяло.
   - Кристоф, бедный мой Кристоф! - повторяла она.
   Рыдая, Роза бросилась ему на шею. Кристоф  понял,  как  драгоценна  эта
чистая нежность. Он так нуждался в утешении! И он обнял ее.
   - Какая ты хорошая, - сказал он, - ты, значит, любила ее...
   Роза высвободилась из объятий Кристофа, бросила на него горящий  взгляд
и, ничего не ответив, снова зарыдала.
   Этот взгляд все сказал ему. Взгляд этот говорил: "Не ее я любила, а..."
   Наконец Кристоф увидел то, чего не желал видеть все эти долгие  месяцы.
Он понял, что Роза его любит.
   - Тише! - сказала Роза. - Мама меня зовет.
   Со двора доносился голос Амалии.
   - Ты пойдешь к себе? - спросила Роза.
   - Нет, - ответил Кристоф, - я пока еще не могу, я не  могу  говорить  с
мамой... Потом пойду.
   - Тогда посиди здесь, - посоветовала Роза. - Я сейчас вернусь.
   Кристоф остался один в темном сарайчике; узкая полоска света  проникала
сквозь окошко, затканное паутиной. С улицы доносились крики  торговки,  за
стеной в соседней конюшне фыркала лошадь и  нетерпеливо  стукала  копытом.
Открытие, только  что  сделанное  Кристофом,  не  доставило  ему  никакого
удовольствия, но на минуту  отвлекло  его  от  черных  мыслей.  Теперь  он
объяснил  себе  многое,  чего   раньше   не   понимал.   Десятки   мелких,
незначительных фактов, которым он раньше не  придавал  никакого  значения,
пришли ему на память и получили  новый  смысл.  Он  удивлялся,  что  может
думать сейчас о таких пустяках, негодовал на себя, что смел хоть на минуту
забыть свое горе. Но горе это было так велико, так  давило  грудь,  что  в
действие вступил инстинкт самосохранения, более властный,  чем  воля,  чем
мужество, чем любовь; он-то и заставил Кристофа отвлечься,  ухватиться  за
новую мысль, подобно тому, как утопающий в отчаянии  хватается  за  первый
попавшийся предмет, даже зная, что не спасется, а только для  того,  чтобы
хоть миг продержаться на поверхности. Впрочем, именно потому, что  Кристоф
страдал, он чувствовал теперь, как страдает другой человек, страдает из-за
него. Он оценил эти слезы, которые сам же исторг сейчас... Он жалел  Розу.
Он вспоминал, как был жесток с ней, и знал, что  и  впредь  будет  жесток.
Ведь он не любил ее. Зачем ему любовь Розы! Бедная девочка!.. Напрасно  он
твердил себе, что она хорошая, добрая (ведь  только  сейчас  она  доказала
свою доброту). А на что ему ее доброта? На что ему ее жизнь?
   "Почему, - думал он, - умерла не она и почему та не осталась в живых?"
   "Она жива, она любит меня, - думал он, - она может говорить мне о своей
любви сегодня, завтра, всю жизнь, а та, единственная, которую я любил, она
умерла, так и не сказав мне, что любит меня, и я не сказал ей,  что  люблю
ее, и никогда я не услышу от нее слов любви, и никогда она не узнает..."
   И вдруг он вспомнил последний вечер, вспомнил, как они разговаривали  и
как их разговору помешала Роза. Теперь он ненавидел Розу...
   Дверь сарайчика скрипнула. Роза шепотом окликнула Кристофа и в  темноте
ощупью добралась до него.
   Она взяла его за руку. Ему вдруг стало невыносимо ее присутствие, и  он
напрасно упрекал себя за это чувство - оно было сильнее его.
   Роза молчала. Она так  глубоко  жалела  Кристофа,  что  научилась  даже
молчать. Кристоф был благодарен ей за то, что  она  не  смущает  его  горе
ненужными словами. Однако ему хотелось знать...  Ведь  Роза,  только  одна
Роза могла говорить с _ней_. Он спросил еле слышно:
   - А когда она...
   (Он не осмелился сказать: "умерла".)
   - В субботу на той неделе, - ответила Роза.
   Вдруг воспоминания прорезали тьму.
   - Ночью, - сказал он утвердительно.
   Роза с изумлением посмотрела на Кристофа и подтвердила:
   - Да, ночью, между двумя и тремя часами.
   Похоронная мелодия пришла ему на память.
   Дрожа, он спросил:
   - Она очень страдала?
   - Нет, слава богу, нет, дорогой Кристоф, совсем почти не страдала.  Она
ослабела. Даже не боролась с болезнью. Мы сразу поняли, что она умрет.
   - А она понимала?
   - Не знаю. Думаю...
   - Она что-нибудь говорила?
   - Нет, ничего. Стонала только, как ребенок.
   - Ты была там?
   - Да, была, целых два дня, пока ее брат не приехал.
   В порыве признательности Кристоф крепко сжал руку Розы.
   - Спасибо тебе!
   Роза почувствовала, как вся кровь прилила к ее сердцу.
   Помолчав немного, он произнес наконец те слова, которые жгли его:
   - А мне она ничего не велела передать?
   Роза печально покачала головой. О, если бы она могла ответить так,  как
ему хотелось!.. И она упрекала себя; что не умеет  лгать.  Она  попыталась
его утешить:
   - Она ведь была без сознания.
   - А она говорила что-нибудь?
   - Говорила, только никто не мог понять. Очень тихо говорила.
   - А где ее дочка?
   - Брат увез к себе в деревню.
   - А _она_?
   - Ее похоронили в деревне. В прошлый понедельник увезли.
   Оба заплакали.
   Раздался голос г-жи Фогель,  она  опять  звала  Розу.  Оставшись  один,
Кристоф мучительно думал о днях, протекших после ее смерти.  Восемь  дней,
уже восемь дней... О боже, что с ней  сталось!..  Ведь  всю  неделю  дождь
поливал землю. А он тем временем смеялся, был счастлив!
   Он нащупал в кармане сверток, завернутый в шелковистую бумагу; это были
серебряные пряжки, он купил их ей, для туфелек.  Он  вспомнил  тот  вечер,
когда его рука сжимала маленькую  ножку,  с  которой  соскользнула  туфля.
Маленькие ее ножки, что с  ними  сталось  теперь?  Как,  должно  быть,  им
холодно!..  Он  подумал,  что  так  и  не  познал  ее  желанное   тело   и
прикосновение к этой теплой и живой ножке было единственным  и  последним.
Ни разу он не осмелился притронуться к ней, обнять ее, прижать к  себе.  И
вот она ушла - неузнанная. Он ничего не знал о ней, не знал ни ее души, ни
ее тела. Как ему вспоминать о  ее  земной  оболочке,  о  ее  жизни,  о  ее
любви?.. Да и любила ли она его? Где доказательства?.. Ни письма, ни слова
- ничего у него нет. Где найти, где обрести ее, вне или в  самом  себе?  О
небытие! Ничего не осталось ему от нее,  кроме  любви  к  ней,  ничего  не
осталось, кроме любви... И наперекор всему  неистребимое  желание  вырвать
любовь из-под власти разрушения, настоятельная потребность отрицать смерть
силою неистовой веры привязывали его к этой любви,  к  тому,  что  от  нее
уцелело.

   ...Ne son gia morto; e ben c'albergo cangi,
   Resto in te vivo, c'or mi vedi e piangi,
   Se l'un nell'altro amante si trasforma...
   "...Я не умерла, я лишь переменила жилище, я продолжаю жить в  тебе,  а
ты видишь меня и плачешь  обо  мне.  В  душу  любящего  превращается  душа
любимой..."

   Кристоф никогда не читал этих возвышенных строф, но  они  были  в  нем.
Каждому из нас приходит черед подыматься на Голгофу  веков.  И  достоянием
каждого становятся муки, безнадежная надежда и безумие веков. Каждый  идет
по стопам тех, что были раньше, до  него,  тех,  что  раньше  боролись  со
смертью, отрицали смерть и умерли.


   Кристоф заперся у себя и  никуда  не  выходил.  С  утра  до  вечера  не
открывались ставни: слишком страшно было увидеть окна домика, стоявшего на
противоположной  стороне  двора.  Он  избегал  Фогелей.  Они   стали   ему
отвратительны. Упрекнуть  их  было  не  в  чем:  они  были  славные  люди,
верующие, они сумели смирить свои чувства перед лицом смерти.  Они  поняли
горе Кристофа и отнеслись к  нему  с  уважением,  не  считаясь  с  личными
симпатиями; они избегали произносить при нем имя Сабины. Но когда она была
жива, они были ее врагами, и этого было достаточно,  чтобы  теперь,  когда
она умерла, они стали врагами Кристофа.
   Впрочем, ничто не изменилось в этом шумном и хлопотливом  семействе,  и
хотя  Фогели  испытывали  искреннюю  жалость,  правда,   довольно   быстро
прошедшую, слишком ясно было видно, что смерть Сабины мало их трогает (это
было более чем естественно); возможно, в глубине души они чувствовали даже
облегчение. Так, по крайней мере, казалось Кристофу.  Виды,  какие  раньше
были  на  него  у  Фогелей,  стали  ему  известны,  и  он   умышленно   их
преувеличивал. На самом деле Фогели о  нем  и  не  думали  -  напрасно  он
воображал, что они в нем заинтересованы. Так или иначе, он не  сомневался,
что со смертью Сабины исчезла главная помеха,  мешавшая  осуществлению  их
планов, и поле действия оставалось, таким образом, за Розой. Потому-то  он
и ненавидел Амалию. То, что они (читай: Фогели, Луиза и сама Роза) посмели
втихомолку, даже не посоветовавшись с ним, распоряжаться его судьбой, - да
это одно, при любых условиях, настораживало Кристофа против  той,  которую
ему навязывали. Всякий раз, когда ему чудилось, что кто-либо  посягает  на
его настороженное свободолюбие, он вставал на дыбы. А в данном случае речь
шла не о нем одном. Права, предъявляемые на него,  затрагивали  не  только
самого Кристофа, но и покойную Сабину,  которой  принадлежало  навеки  его
сердце. И он яростно защищал свои права, хотя никто  на  них  и  не  думал
посягать. Он подозрительно смотрел даже на добрую Розу,  а  она  страдала,
видя его страдания, и часто стучалась к нему в комнату, желая утешить его,
поговорить с ним о той, другой. Он не отталкивал Розу: ему необходимо было
говорить  о  Сабине  с  тем,  кто  ее  знал,  ему  хотелось  в  мельчайших
подробностях слышать, что происходило во  время  ее  болезни.  Но  никакой
благодарности к Розе он  не  испытывал,  он  видел  в  этих  беседах  лишь
корыстный интерес. Разве не ясно, что Амалия разрешала эти  визиты  и  эти
долгие беседы, которых раньше не потерпела бы, только потому, что  это  на
руку Фогелям? А разве Роза не согласна во всем  с  домашними?  Кристоф  не
хотел верить, что Роза жалеет его искренне, что  руководят  ею  отнюдь  не
корыстные соображения.
   А ведь  так  оно  и  было.  Роза  жалела  Кристофа  всем  сердцем.  Она
заставляла себя видеть Сабину глазами Кристофа, любить ее; любя  его,  она
сурово осуждала себя за те дурные чувства, которые временами подымались  в
ней против Сабины, и вечером, молясь, просила  у  покойницы  прощения.  Но
могла ли Роза забыть, что она-то жива, видит Кристофа  по  десять  раз  на
день, любит его и что теперь ей нечего бояться соперницы, которая  исчезла
и память о которой исчезнет мало-помалу, тогда как она, Роза, осталась  и,
быть может, в один прекрасный  день...  Разве  могла  она,  страдая  сама,
страдая за друга, - а его страдания были ей ближе, чем свои,  -  могла  ли
она сдержать невольные вспышки  радости,  помешать  безрассудной  надежде?
Правда, Роза тут же одергивала себя. И вспышка - всего лишь вспышка. Но  и
этого было достаточно. Кристоф  все  замечал.  Он  бросал  на  Розу  такой
взгляд, что у нее леденело сердце. Она читала в  его  глазах  ненависть  и
понимала, что он сердится за то, что она живет, когда та, другая, умерла.
   Как-то приехал со своей тележкой мельник  забрать  скромную  обстановку
Сабины, Возвращаясь с урока, Кристоф увидел, что  перед  дверью  прямо  на
улице стоят кровать, шкаф, лежат матрацы, белье - все,  что  у  нее  было,
все, что от нее  осталось.  Зрелище  было  непереносимо  тяжелое.  Кристоф
быстро прошел мимо. В воротах он встретил Бертольда, и тот его остановил.
   - Ах, дорогой мой, - сказал он, горячо пожимая руку Кристофу, - кто  бы
мог подумать, что такое горе приключится! Как мы веселились тогда! А  ведь
с того самого дня, с этой  проклятой  лодки  все  и  пошло,  тогда  она  и
заболела. Да что поделаешь, слезами горю не поможешь. Умерла. А там и  наш
черед придет. Такова жизнь... А как ваше  здоровьице?  Я-то,  слава  богу,
ничего!
   Был он красный и потный, и пахло от него вином. И это ее брат, он имеет
право горевать о ней, вспоминать ее, - мысль эта оскорбляла  Кристофа.  Он
страдал, слыша, как этот человек говорил о той, которую любил он, Кристоф.
А мельник, напротив, радовался, что наконец-то нашелся человек, с  которым
можно по душам поговорить о покойнице Сабине, и не понимал, почему Кристоф
холодно молчит в ответ  на  его  речи.  Мельник  не  подозревал,  что  его
присутствие, вызвавшее память о счастливом  дне,  проведенном  в  деревне,
грубое прикосновение к светлым минутам, жалкий  скарб  Сабины,  валявшийся
прямо на земле, даже то, что мельник в такт разговору постукивал  ногой  о
спинку кровати, - все это подымало боль и горечь в душе Кристофа. Уже одно
то, что мельник смеет произносить имя Сабины, причиняло Кристофу  жестокие
муки. Ему хотелось прервать Бертольда, но он не знал, как это сделать.  Он
начал подыматься по лестнице, но мельник увязался за ним и даже  придержал
за  рукав,  чтобы  удобнее  было  разговаривать.  Когда  же  мельник  стал
рассказывать о последних днях Сабины с тем необъяснимым  удовольствием,  с
которым многие, особенно простолюдины, говорят о  болезнях,  присовокупляя
множество мельчайших подробностей, Кристоф не выдержал  (он  весь  сжался,
чтобы не закричать от боли) и решительно прервал рассказчика.
   - Простите, - сказал он ледяным тоном, свирепо глядя на мельника, - мне
некогда.
   И ушел, даже не попрощавшись.
   Такая бесчувственность возмутила Бертольда. Он догадывался  о  взаимных
чувствах покойной сестры и Кристофа. И вдруг этот молодой человек  выказал
такое чудовищное безразличие! Мельник решил, что у Кристофа нет сердца.
   Кристоф вбежал в свою комнату, он задыхался. И пока мельник  грузил  на
тележку Сабинины пожитки, он все время просидел взаперти. Он  поклялся  не
подходить к окну, но тут же нарушил клятву и, спрятавшись за занавеску,  с
мучительным вниманием следил за тем, как  исчезали  такие  трогательные  и
любимые вещи. И, видя, что они  исчезают  навсегда,  он  еле  сдерживался,
чтобы не сбежать вниз и не  крикнуть:  "Нет,  нет,  оставьте  их  мне!  Не
увозите!" Он бы со слезами вымолил у мельника какой-нибудь  пустяк,  чтобы
хоть что-то от нее осталось. Но как заговорить с ним?  Кто  он  для  этого
мельника? О его любви  даже  она  не  знала  -  как  же  открыться  чужому
человеку? Да если Кристоф начнет говорить, он тут же  разрыдается...  Нет,
нет, надо молчать, надо молча глядеть, как исчезает навсегда все  то,  что
связано с его любовью, и не сметь, не мочь сделать ни шага, не сказать  ни
слова, чтобы спасти хоть обломок крушения...


   И когда все было кончено,  когда  домик  опустел,  когда  закрылись  за
мельником ворота, когда прогрохотала мимо  тележка  и  задрожали  в  окнах
стекла, когда затих последний стук колес, - Кристоф бросился ничком на пол
и лежал так без слов, без мыслей; он не страдал и не боролся, он оцепенел,
он сам был как мертвый.
   В дверь постучали. Кристоф не пошевелился. Вторичный стук. Оказывается,
Кристоф забыл запереть  дверь  на  ключ.  В