если ты будешь продолжать в том же духе,  мне  придется  снова
улечься, милая, потому что я слабее, чем думала.
     Тогда Чарли притихла, как мышка, и с сияющим личиком  принялась  бегать
из комнаты в комнату, - от тени к божественному солнечному свету, от света к
тени, а я спокойно смотрела на нее. Когда все было готово и к  кровати  моей
придвинули хорошенький чайный столик, покрытый белой скатертью, заставленный
всякими соблазнительными лакомствами и украшенный цветами, - столик, который
Ада с такой любовью и так красиво накрыла для меня внизу, - я  почувствовала
себя достаточно крепкой, чтобы заговорить с  Чарли  о  том,  что  уже  давно
занимало мои мысли.
     Сначала я похвалила Чарли за то, что в комнате у меня так хорошо;  а  в
ней и правда воздух был очень  свежий  и  чистый,  все  было  безукоризненно
опрятно и в полном порядке, - прямо не верилось, что я пролежала  здесь  так
долго. Чарли очень обрадовалась и просияла.
     - И все-таки, Чарли, - сказала я, оглядываясь кругом, - здесь недостает
чего-то, к чему я привыкла.
     Бедняжка Чарли тоже оглянулась кругом и покачала головой с таким видом,
словно, по ее мнению, все было на месте.
     - Все картины висят на прежних местах? - спросила я.
     - Все, мисс, - ответила Чарли.
     - И мебель стоит, как стояла. Чарли?
     - Да, только я кое-что передвинула, чтобы стало просторнее мисс.
     - И все-таки, Чарли, - сказала я, -  мне  недостает  какой-то  вещи,  к
которой я привыкла. А! Теперь, Чарли, я поняла, какой! Я не вижу зеркала.
     Чарли  встала  из-за  стола,  под  тем  предлогом,  что  забыла  что-то
принести, убежала в соседнюю комнату, и я услышала, как она там всхлипывает.
     Я и раньше очень часто думала об этом. Теперь я убедилась, что так  оно
и есть. Слава богу, это уже не было для меня ударом. Я позвала Чарли, и  она
вернулась, заставив себя улыбнуться, но, подойдя ко мне,  не  сумела  скрыть
своего горя, а я обняла ее и сказала:
     - Это все пустяки,  Чарли.  Теперь  я,  наверное,  выгляжу  иначе,  чем
раньше, но и с таким лицом жить можно.
     Вскоре я настолько поправилась, что уже могла сидеть в большом кресле и
даже переходить неверными шагами в соседнюю комнату, опираясь на  Чарли.  Из
этой комнаты зеркало тоже унесли, но от этого бремя мое не  сделалось  более
тяжким.
     Опекун все время порывался меня навестить, и теперь у меня уже не  было
оснований лишать себя счастья увидеться с ним. Он пришел как-то раз утром и,
войдя в комнату, сначала только обнимал меня, повторяя:  "Моя  милая,  милая
девочка!" Я давно уже знала - кто мог знать это лучше меня? - каким глубоким
источником любви и великодушия было его  сердце;  а  теперь  подумала:  "Так
много ли стоят мои пустяковые страдания и перемена в моей внешности, если  я
занимаю в этом сердце столь большое место? Да, да, он увидел меня и  полюбил
больше прежнего; он увидел меня, и я стала ему дороже прежнего; так  что  же
мне оплакивать?"
     Он сел рядом со мной на диван, обняв и поддерживая  меня  одной  рукой.
Некоторое время он сидел, прикрыв лицо ладонью, но когда отнял ее, заговорил
как ни в  чем  не  бывало.  Я  не  встречала  и  никогда  не  встречу  более
обаятельного человека.
     - Девочка моя, - начал он, - какое это было грустное время! И какая моя
девочка стойкая, наперекор всему!
     - Все к лучшему, опекун, - сказала я.
     - Все к лучшему? - повторил он нежно. - Конечно, к  лучшему.  Но  мы  с
Адой были совсем одинокие и несчастные; но ваша  подруга  Кедди  то  и  дело
приезжала и уезжала; но все в доме были растерянны и удручены, и даже бедный
Рик присылал письма - ##и мне тоже@@, - так он беспокоился о вас!
     Ада писала мне про Кедди, но о Ричарде - ни слова. Я  сказала  об  этом
опекуну.
     - Видите ли, дорогая, - объяснил он, - я считал, что лучше не  говорить
ей о его письме.
     - Вы сказали, что он писал ##и вам тоже@@, - промолвила я, сделав  ударение
на тех же словах, что и он. - Как будто  у  него  нет  желания  писать  вам,
опекун... как будто у него есть  более  близкие  друзья,  которым  он  пишет
охотнее!
     - Он думает, что есть, моя любимая, - ответил опекун, - и даже  гораздо
более близкие друзья. Говоря откровенно, он  написал  мне  поневоле,  только
потому, что бессмысленно было посылать письмо вам, не надеясь  на  ответ,  -
написал холодно, высокомерно, отчужденно, обидчиво.  Ну  что  ж,  милая  моя
девочка, мы должны отнестись к этому терпимо. Он не  виноват.  Под  влиянием
тяжбы Джарндисов он переменился и стал видеть меня не таким, какой я есть. Я
знаю, что под ее влиянием не раз совершались подобные перемены, и  даже  еще
худшие. Будь в ней замешаны два ангела, она, наверное, сумела  бы  испортить
даже их ангельскую природу.
     - Но вас-то ведь она не испортила, опекун.
     - Что вы, дорогая, конечно испортила, - возразил он, смеясь.  -  По  ее
вине южный ветер теперь  часто  превращается  в  восточный.  А  Рик  мне  не
доверяет, подозревает меня в чем-то... ходит к юристам, а там его тоже  учат
не доверять и подозревать. Ему говорят,  что  интересы  наши  в  этой  тяжбе
противоположны, что удовлетворение моих требований грозит  ему  материальным
ущербом, и так далее, и тому подобное. Однако, видит бог, что если бы только
я мог выбраться из этих горных дебрей "парикатуры", иначе говоря, волокиты и
жульничества, с которыми так долго было связано мое злосчастное имя (а я  не
могу из них выбраться), или если бы я мог  сровнять  эти  "горные  дебри"  с
землей, отказавшись от  своих  собственных  прав  (чего  тоже  не  могу,  да
бесспорно не может и ни один истец, - в такой тупик нас завели), я бы сделал
это немедленно. Я предпочел бы увидеть, что бедный Ричард снова  стал  самим
собой,  нежели  получить  все  те  деньги,  которые   все   умершие   истцы,
раздавленные  телесно  и  душевно  колесом   Канцлерского   суда,   оставили
невостребованными в казне, а этих денег, дорогая  моя,  хватило  бы  на  то,
чтобы  возвести  из  них  пирамиду  в  память  о  беспредельной   порочности
Канцлерского суда.
     - Возможно ли, опекун, - спросила  я,  пораженная,  -  чтобы  Ричард  в
чем-то подозревал вас?
     - Эх, милая моя, милая, - ответил он, - это  у  него  болезнь,  -  ведь
тонкому яду этих злоупотреблений  свойственно  порождать  подобные  болезни.
Кровь у Рика отравлена, и он уже не может видеть вещи такими, каковы  они  в
действительности. Но это не его вина.
     - Как это ужасно, опекун.
     - Да, Хозяюшка, впутаться в тяжбу Джарндисов - это  ужасное  несчастье.
Большего я не знаю.  Мало-помалу  юношу  заставили  поверить  в  эту  гнилую
соломинку; а ведь она заражает своей  гнилью  все  окружающее.  Но  я  опять
повторяю от всего сердца: нам надо быть  терпимыми  и  не  осуждать  бедного
Рика. Сколько  добрых,  чистых  сердец,  таких  же,  как  его  сердце,  было
развращено подобным же образом, и все это я видел в свое время!
     Я не могла не сказать опекуну, как я потрясена и огорчена тем, что  все
его благие и бескорыстные побуждения оказались бесплодными.
     - Не  надо  так  говорить,  Хлопотунья,  -  ответил  он  бодро.  -  Ада
счастлива, надеюсь, а это уже много. Когда-то я думал, что эта юная пара и я
- мы будем друзьями, а не подозревающими друг друга врагами, что  мы  сумеем
противостоять влиянию тяжбы и осилить его. Выходит, однако, что я предавался
несбыточным мечтам. Тяжба  Джарндисов  словно  пологом  отгородила  Рика  от
света, когда он еще лежал в колыбели.
     - Но, опекун, разве нельзя надеяться, что он узнает по опыту, какая все
это ложь и мерзость?
     - Надеяться мы, конечно, будем, Эстер, - сказал мистер  Джарндис,  -  и
будем желать, чтобы он понял свою ошибку, пока  еще  не  поздно.  Во  всяком
случае, мы не должны быть к нему очень строгими. Он не один:  сейчас,  когда
мы вот так сидим и разговариваем с вами, немного найдется на свете взрослых,
зрелых и к тому же хороших людей, которые, стоит им только подать иск в этот
суд, не изменятся коренным образом, - которые не испортятся в  течение  трех
лет... двух лет... одного  года.  Так  можно  ля  удивляться  бедному  Рику?
Молодой человек, с которым случилось это несчастье, - теперь опекун  говорил
негромко, словно думая вслух, - сначала не может поверить (да и кто может?),
что Канцлерский суд действительно  таков,  какой  он  есть  на  самом  деле.
Молодой человек ждет со всем пылом и  страстностью  юности,  что  суд  будет
защищать его интересы, устраивать его дела. А суд изматывает его бесконечной
волокитой, водит за вое, терзает, пытает; по нитке раздергивает его радужные
надежды и терпение; но бедняга все-таки ждет от него чего-то,  цепляется  за
него, и, наконец, весь мир начинает казаться ему сплошным  предательством  и
обманом. Так-то вот!.. Ну, хватит об этом, дорогая.
     Он все время осторожно поддерживал меня рукой, и его нежность  казалась
мне таким бесценным сокровищем, что я склонила голову к  нему  на  плечо,  -
будь он моим родным отцом, я не могла бы любить его  сильнее.  Мы  ненадолго
умолкли, и я тогда решила в душе, что непременно повидаюсь с Ричардом, когда
окрепну, и постараюсь образумить его.
     - Однако в дни таких радостных событий, как выздоровление нашей дорогой
девочки, надо говорить о более приятных вещах, - снова начал опекун. - И мне
поручили завести беседу об одном таком предмете, как  только  я  вас  увижу.
Когда может прийти к вам Ада, милая моя?
     О встрече с Адой я тоже думала часто. Отчасти в  связи  с  исчезнувшими
зеркалами, но не совсем, -  ведь  я  знала,  что  никакая  перемена  в  моей
внешности не заставит мою любящую девочку изменить ее отношение ко мне.
     - Милый опекун, - сказала я, - я так долго не пускала ее к  себе,  хотя
для меня она, право же, все равно что свет солнца...
     - Я это знаю, милая Хлопотунья, хорошо знаю.
     Он  был  так  добр,  его  прикосновение  было  полно  такого  глубокого
сострадания и любви, а звук его голоса вносил такое успокоение в мое сердце,
что я запнулась, так как была не в силах продолжать.
     - Вижу, вижу, вы утомились, - сказал он. - Отдохните немножко.
     - Я так долго не пускала к себе Аду, - начала я снова, немного  погодя,
- что мне, пожалуй, хотелось бы еще чуточку побыть одной, опекун.  Лучше  бы
мне пожить вдали от нее, прежде чем вновь встретиться с нею. Если бы  нам  с
Чарли  можно  было  уехать  куда-нибудь  в  деревню,  как  только  я   смогу
передвигаться, и провести там с неделю, чтобы мне окрепнуть и набраться  сил
на свежем воздухе, чтобы мне освоиться с мыслью, какое это счастье  -  снова
быть с Адой, мне кажется, так было бы лучше для нас обеих.
     Надеюсь, это не было малодушием,  что  мне  хотелось  сначала  немножко
самой привыкнуть к своему изменившемуся лицу, а потом уже встретиться с моей
дорогой девочкой, которую я так жаждала видеть; и  мне  действительно  этого
хотелось. Хотелось уехать. Опекун, разумеется,  понял  меня,  но  его  я  не
стеснялась. Если мое желание и было малодушием, я знала, что он отнесется ко
мне снисходительно.
     - Ну, конечно, наша избалованная девочка - такая упрямая,  что  настоит
на своем, даже ценою слез, которые прольются у нас внизу, - сказал опекун. -
Но слушайте  дальше!  Бойторн,  этот  рыцарь  до  мозга  костей,  дал  такой
потрясающий обет, какого еще не видывала бумага, - он пишет, что, если вы не
приедете и не займете всего его дома, из  которого  сам  он  специально  для
этого уже выехал, он клянется небом и землей снести  этот  дом,  не  оставив
камня на камне!
     И опекун передал мне письмо, которое начиналось не с обычного обращения
вроде "Дорогой Джарндис", а устремлялось прямо к делу:  "Клянусь,  что  если
мисс Саммерсон не приедет и не поселится в моем доме, который  я  освобождаю
для  нее  сегодня  в  час  дня...",  а  дальше  совсем  всерьез  и  в  самых
патетических выражениях излагалась  та  необычайная  декларация,  о  которой
говорил опекун. Читая ее, мы смеялись от всей души, но это не  помешало  нам
отдать  должное  ее  автору,  и  мы  решили,   что   я   завтра   же   пошлю
благодарственное письмо мистеру Бойторну и приму его приглашение.  Оно  было
мне очень приятно, ибо из всех мест, куда я могла бы уехать, мне никуда  так
не хотелось, как в Чесни-Уолд.
     - Ну, милая наша Хозяюшка, - сказал опекун, взглянув  на  часы,  -  вас
нельзя утомлять, и прежде чем подняться к  вам  наверх,  мне  пришлось  дать
обещание просидеть у вас не больше стольких-то минут, а они уже  прошли  все
до одной. Но у меня есть к  вам  еще  одна  просьба.  Маленькая  мисс  Флайт
услышала, что вы заболели, и, недолго думая, явилась сюда пешком, - двадцать
миль прошагала бедняжка, да еще в бальных туфельках! - чтоб узнать  о  вашем
здоровье. Мы были дома,  благодарение  небу,  а  не  то  пришлось  бы  ей  и
возвращаться пешком.
     Все  тот  же  заговор!  Как  будто  все  сговорились   доставлять   мне
удовольствие!
     - Так вот, моя душенька, - сказал опекун,  -  если  это  вас  не  очень
утомит, примите безобидную старушку как-нибудь днем,  до  того  как  поедете
спасать преданный  вам  дом  Бойторна  от  разрушения,  и  вы  так  ей  этим
польстите, приведете ее в такой восторг, в какой я бы не мог ее привести  за
всю свою жизнь, хоть и ношу славное имя - Джарндис.
     Несомненно, он понимал, что встреча с таким бедным обиженным  созданием
послужит мне мягким и своевременным уроком. Я угадала это по  его  тону.  И,
конечно,  я  всячески  постаралась  уверить  его,  что  очень  охотно  приму
старушку. Я всегда жалела  ее...  и  еще  больше  жалела  теперь.  Я  всегда
радовалась, что могу утешить ее в ее горестях, а теперь радовалась этому еще
больше.
     Мы условились, на какой день следует пригласить мисс Флайт  приехать  в
почтовой карете и разделить со мной мой ранний обед. Когда  опекун  ушел,  я
легла на кушетку, лицом к стене,  и  стала  молиться  о  прощении,  -  ведь,
одаренная столькими благами, я, быть может, преувеличила в душе тяжесть того
ничтожного  испытания,  которое  мне  было   ниспослано.   Мне   вспомнилась
детски-простодушная  молитва,  которую  я  произнесла  в  тот  давний   день
рождения, когда стремилась быть прилежной, добросердечной,  довольствоваться
своей судьбой, стараться по мере сил делать добро людям, а если удастся, так
и заслужить чью-нибудь любовь, - и я подумала, осуждая себя, о том  счастье,
которым наслаждалась с тех пор, и обо всех любящих сердцах,  привязанных  ко
мне. Если я сейчас малодушна, значит все  эти  блага  не  пошли  мне  впрок,
подумала я. И я повторила ребяческие слова своей давней ребяческой молитвы и
почувствовала, что она, как и раньше, внесла мир в мою душу.
     Теперь опекун  навещал  меня  каждый  день.  Примерно  через  неделю  с
небольшим я уже могла бродить по нашим комнатам и  подолгу  разговаривать  с
Адой из-за оконной занавески. Однако я ни разу ее не видела,  -  у  меня  не
хватало духу взглянуть на ее милое личико, хоть я легко могла бы смотреть на
нее, когда знала, что она не видит меня.
     В назначенный день приехала мисс Флайт. Бедная старушка вбежала  в  мою
комнату, совершенно позабыв о своем всегдашнем старании держаться чопорно, и
с криком, вырвавшимся  из  глубины  души,  бросилась  мне  на  шею,  твердя:
"Дорогая моя Фиц-Джарндис!"; а поцеловала она меня раз двадцать, не меньше.
     - Ах, боже мой! - проговорила она, сунув руку в ридикюль. - Я захватила
с собой только документы, дорогая моя Фиц-Джарндис; вы  не  можете  одолжить
мне носовой платок?
     Чарли дала ей платок, и он очень  пригодился  доброй  старушке,  -  она
прижимала его к глазам обеими руками и целых  десять  минут  плакала  в  три
ручья.
     - Это от радости, дорогая моя Фиц-Джарндис, - поспешила она  объяснить.
- Вовсе не от горя. От радости видеть вас по-прежнему здоровой. От  радости,
что вы оказали мне честь принять меня. Вас, душечка  моя,  я  люблю  гораздо
больше, чем канцлера. Впрочем, я продолжаю регулярно ходить в  суд.  Кстати,
дорогая моя, насчет платка...
     Тут мисс Флайт взглянула на Чарли, которая  выходила  встречать  ее  на
остановку почтовой кареты. Чарли посмотрела на меня с таким видом, словно ей
не хотелось говорить на эту тему.
     - Оч-чень  правильно!  -  одобрила  мисс  Флайт.  -  Оч-чень  тактично.
Прекрасно! Чрезвычайно нескромно с  млей  стороны  упоминать  об  этом,  но,
дорогая мисс Фиц-Джарндис, боюсь, что я иногда (это между нами, и сами вы не
догадались бы) - что я иногда путаюсь, говорю немножко... бессвязно,  знаете
ли, - и мисс Флайт приложила палец ко лбу. - Только и всего.
     - А что же вы хотели сообщить мне? - спросила я с улыбкой, понимая, что
ей хочется рассказать что-то. - Вы возбудили мое любопытство, и придется вам
удовлетворить его.
     Мисс  Флайт  взглянула  на  Чарли,   спрашивая   ее   совета   в   этом
затруднительном случае, а Чарли проговорила: "Лучше уж  скажите,  сударыня",
чем доставила безмерное удовольствие нашей гостье.
     - Какая смышленая девочка, - сказала мисс Флайт,  обращаясь  ко  мне  с
таинственным видом. - Малышка. Но оч-чень смышленая! Так вот,  дорогая  моя,
это премиленький эпизод. Только и всего. Но,  по-моему,  он  очаровательный.
Можете себе представить: от каретной остановки  нас  провожала  одна  бедная
особа в очень неизящной шляпке...
     - Позвольте вам доложить, мисс, это была Дженни, - вставила Чарли.
     - Вот именно! - подтвердила мисс Флайт сладчайшим  голосом.  -  Дженни.
Да-а! И можете себе представить: она сказала вот этой нашей девочке,  что  в
ее коттедж приходила какая-то леди под вуалью, справляться о  здоровье  моей
дорогой Фиц-Джарндис, и эта леди взяла себе на память носовой платой  только
потому, что он когда-то принадлежал моей прелестной Фиц-Джарндис! Ну, знаете
ли, это очень располагает в пользу леди под вуалью!
     -  Позвольте  вам  доложить,  мисс,  -  сказала  Чарли,  на  которую  я
посмотрела с некоторым удивлением. - Дженни говорит, что, когда ее ребеночек
умер, вы оставили у нее свой носовой платок, а она убрала его,  и  он  лежал
вместе с пеленками и прочими вещицами, какие остались от младенца. Я  думаю,
позвольте вам доложить, что она сохранила его отчасти потому,  что  он  ваш,
мисс, отчасти потому, что им покрыли покойничка.
     - Малышка, - прошептала мне мисс Флайт, пошевелив пальцами перед  лбом,
чтобы выразить этим, как умна Чарли. - Но чрезвычайно смышленая! И объясняет
все так толково! Она, душечка, говорит понятней любого  адвоката,  какого  я
когда-либо слушала!
     - Я все это помню, Чарли, - сказала я. - И что же?
     - Так вот, мисс, - продолжала Чарли, - этот самый платок леди и  взяла.
И Дженни просила вам передать, что не отдала бы его ни за какие  деньги,  но
леди сама взяла его, а взамен оставила сколько-то монет. Дженни ее совсем не
знает, мисс, позвольте вам доложить.
     - Странно, кто бы это мог быть? - сказала я.
     - Вы знаете, душечка, - зашептала мисс Флайт, приблизив губы  к  самому
моему уху и принимая в высшей степени таинственный вид, - по моему мнению...
только не говорите нашей малышке, -  это  супруга  лорд-канцлера.  Ведь  он,
знаете ли, женат. И как я слышала, она ему житья не дает. Бросает бумаги его
милости в огонь, дорогая моя, если он  отказывается  платить  по  счетам  ее
ювелира!
     Я тогда не стала гадать, кто эта леди,  -  просто  подумала,  что  это,
вероятно, была Кедди. Кроме того, мне пришлось заняться нашей гостьей, - она
совсем закоченела во время поездки и, должно быть, проголодалась, а тут  как
раз подали обед, и надо было помочь ей, когда она,  желая  принарядиться,  с
величайшим удовольствием накинула на плечи жалкий истрепанный шарф и  надела
штопаные-перештопанные, совсем заношенные перчатки, которые привезла с собой
завернутыми в бумагу. Мне пришлось также  играть  роль  хозяйки  за  обедом,
состоявшим из рыбы, жареной курицы, телятины, овощей, пудинга  и