ко мне,  словно  пытаясь  обнять  меня  на
расстоянии в сотню ярдов. Незадолго  перед  тем  я  написала  ей  письмо,  в
котором рассказывала о том, что сделал для меня опекун, но  у  меня  все  не
хватало времени навестить ее. Мы, конечно, повернули назад,  и  моя  любящая
подруга пришла в такой восторг, с такой радостью вспоминала  о  том  вечере,
когда принесла мне цветы, так самозабвенно тискала  мои  щеки  (а  заодно  и
шляпку) и вообще так безумствовала, называя  меня  всяческими  ласкательными
именами и рассказывая Аллену о том, сколько  я  для  нее  сделала,  что  мне
пришлось сесть рядом с ней и успокоить ее, позволив  ей  говорить  и  делать
все, что душе угодно. Аллен стоял у дверцы  кареты  и  радовался  не  меньше
Кедди, а я радовалась не меньше их обоих;  удивляюсь  только,  как  это  мне
все-таки  удалось  от  нее  оторваться,  а  выскочив  из  кареты,  я  стояла
растрепанная, с пылающими щеками, и, смеясь, смотрела вслед  Кедди,  которая
тоже смотрела на нас из окошка, пока не скрылась из виду.
     Из-за   этого   мы   опоздали   на   четверть   часа   и,   подойдя   к
Вестминстер-Холлу,  узнали,  что  заседание  уже  началось.  Хуже  того,   в
Канцлерском суде сегодня набралось столько народу, что зал был набит  битком
- в дверь не пройдешь, и мы  не  могли  ни  видеть,  ни  слышать  того,  что
творилось там внутри.  Очевидно,  происходило  что-то  смешное  -  время  от
времени раздавался хохот, а за ним возглас: "Тише!".  Очевидно,  происходило
что-то интересное - все старались  протиснуться  поближе.  Очевидно,  что-то
очень потешало джентльменов-юристов, - несколько молодых адвокатов в париках
и с бакенбардами стояли кучкой в стороне от толпы,  и,  когда  один  из  них
сказал что-то остальным, те сунули руки в карманы и так  расхохотались,  что
даже согнулись в  три  погибели  от  смеха  и  принялись  топать  ногами  по
каменному полу.
     Мы спросили у стоявшего возле нас джентльмена, не знает  ли  он,  какая
тяжба сейчас разбирается? Он ответил, что "Джарндисы против Джарндисов".  Мы
спросили, знает ли он, в какой она стадии. Он ответил, что, сказать  правду,
не знает, да и никто никогда не  знал,  но,  насколько  он  понял,  судебное
разбирательство кончено. Кончено на сегодня, то есть отложено до  следующего
заседания? - спросили мы. Нет, ответил он, совсем кончено.
     Кончено!
     Выслушав этот неожиданный ответ, мы опешили и  переглянулись.  Возможно
ли, что найденное завещание наконец-то внесло ясность в дело и Ричард с Адой
разбогатеют? Нет, это было бы слишком хорошо, - не  могло  этого  случиться.
Увы, этого и не случилось!
     Нам не пришлось долго ждать объяснений; вскоре толпа пришла в движение,
люди хлынули к выходу, красные и  разгоряченные,  и  с  ними  хлынул  наружу
спертый воздух. Однако все были очень веселы и скорей  напоминали  зрителей,
только  что  смотревших  фарс  или   выступление   фокусника,   чем   людей,
присутствовавших на  заседании  суда.  Мы  стояли  в  сторонке,  высматривая
кого-нибудь из знакомых, как вдруг из зала  стали  выносить  громадные  кипы
бумаг - кипы в мешках и кипы такой величины, что в  мешки  они  не  влезали,
словом - неохватные груды бумаг в связках всевозможных форматов и совершенно
бесформенных, под тяжестью которых тащившие их клерки шатались и, швырнув их
до поры до времени  на  каменный  пол  зала,  бежали  за  другими  бумагами.
Хохотали даже эти клерки. Заглянув в бумаги, мы увидели на каждой  заголовок
"Джарндисы против Джарндисов" и спросили  какого-то  человека  (по-видимому,
судейского), стоявшего среди этих бумажных гор, кончилась ли тяжба.
     - Да, - сказал он, - наконец-то кончилась! - и тоже расхохотался.
     Тут мы увидели мистера Кенджа, который выходил из зала суда и, с  самым
достойным и любезным видом,  слушал,  что  говорил  ему  почтительным  тоном
мистер Воулс, тащивший свой собственный мешок с  документами.  Мистер  Воулс
увидел нас первый.
     - Взгляните, сэр, вон стоит мисс Саммерсон, - сказал  он.  -  И  мистер
Вудкорт.
     - А, вижу, вижу! Да. Они самые! - отозвался мистер Кендж, снимая передо
мною цилиндр с изысканной вежливостью. - Как поживаете? Рад  вас  видеть.  А
мистер Джарндис не пришел?
     Нет. Он никогда сюда не ходит, напомнила я ему.
     - По правде сказать, это хорошо, что  он  не  пришел  сюда  сегодня,  -
сказал мистер Кендж, - ибо его  -  позволительно  ли  будет  сказать  это  в
отсутствие нашего доброго друга? - его столь  непоколебимые  и  своеобразные
взгляды,  пожалуй,  только  укрепились  бы;  без  разумных   оснований,   но
укрепились бы.
     - Скажите, пожалуйста, что произошло сегодня? - спросил Аллен.
     - Простите, что вы изволили сказать? -  переспросил  его  мистер  Кендж
чрезвычайно вежливым тоном.
     - Что произошло сегодня?
     - Что произошло? - повторил мистер Кендж.  -  Именно.  Да,  ну  что  ж,
произошло  немногое...  немногое.   Перед   нами   возникло   непредвиденное
препятствие... мы были вынуждены, я бы сказал, внезапно остановиться... если
можно так выразиться... на пороге.
     - А найденное завещание,  оно  признано  документом,  имеющим  законную
силу, сэр? - спросил Аллен. - Разъясните нам это, пожалуйста.
     - Конечно, разъяснил бы, если бы мог, -  ответил  мистер  Кендж,  -  но
этого вопроса мы не обсуждали... не обсуждали...
     - Этого вопроса мы не обсуждали, - как эхо, повторил мистер Воулс своим
глухим утробным голосом.
     - Вам следует иметь в виду, мистер Вудкорт,  -  заметил  мистер  Кендж,
убеждающе и успокоительно помахав рукой, точно серебряной лопаточкой, -  что
тяжба эта была незаурядная,  тяжба  это  была  длительная,  тяжба  это  была
сложная. Тяжбу "Джарндисы против  Джарндисов"  довольно  остроумно  называют
монументом канцлерской судебной практики.
     - На котором с давних пор стояла статуя Терпения, - сказал Аллен.
     - Поистине  очень  удачно  сказано,  сэр,  -  отозвался  мистер  Кендж,
снисходительно посмеиваясь, - очень удачно! Далее, вам следует иметь в виду,
мистер Вудкорт, - тут  внушительный  вид  мистера  Кенджа  перешел  в  почти
суровый  вид,  -  что  на  разбирательство  этой  сложнейшей  тяжбы   с   ее
многочисленными  трудностями,  непредвиденными  случайностями,   хитроумными
фикциями  и  формами  судебной  процедуры  была  затрачена  уйма   стараний,
способностей, красноречия, знаний, ума,  мистер  Вудкорт,  высокого  ума.  В
течение многих лет... э... я бы сказал, цвет Адвокатуры и...  э...  осмелюсь
добавить, зрелые осенние плоды Судейской мудрости в изобилии предоставлялись
тяжбе Джарндисов. Если общество желает, чтобы ему служили, а страна -  чтобы
ее украшали такие Мастера своего дела, за  это  надо  платить  деньгами  или
чем-нибудь столь же ценным, сэр.
     - Мистер Кендж, - сказал Аллен, который, видимо,  сразу  все  понял,  -
простите меня, но мы спешим. Не значит ли это, что  все  спорное  наследство
полностью истрачено на уплату судебных пошлин?
     - Хм! Как будто так, - ответил мистер Кендж. - Мистер Воулс, а  вы  что
скажете?
     - Как будто так, - ответил мистер Воулс.
     - Значит, тяжба прекратилась сама собой?
     - Очевидно, - ответил мистер Кендж. - Мистер Воулс?
     - Очевидно, - подтвердил мистер Воулс.
     - Родная моя, - шепнул мне Аллен, - Ричарду это разобьет сердце!
     Он переменился в лице  и  так  встревожился,  -  ведь  он  хорошо  знал
Ричарда, чье постепенное падение я сама наблюдала уже давно,  -  что  слова,
сказанные  моей  дорогой  девочкой  в  порыве  проникновенной  любви,  вдруг
вспомнились мне и зазвучали в моих ушах похоронным звоном.
     - На случай, если вам понадобится мистер Карстон, сэр, - сказал  мистер
Воулс, следуя за нами, - имейте в виду, что он в зале суда.  Я  ушел,  а  он
остался, чтобы  немножко  прийти  в  себя.  Прощайте,  сэр,  прощайте,  мисс
Саммерсон.
     Завязывая шнурки своего мешка с документами, он  впился  в  меня  столь
памятным мне взглядом хищника, медленно пожирающего добычу, и приоткрыл рот,
как бы затем, чтобы проглотить  последний  кусок  своего  клиента,  а  затем
поспешил догнать мистера Кенджа, - должно  быть,  из  боязни  оторваться  от
благожелательной сени велеречивого столпа юриспруденции  -  и  вот  уже  его
черная, застегнутая на все пуговицы зловещая фигура проскользнула  к  низкой
двери в конце зала.
     - Милая моя, - сказал мне Аллен, - оставь меня ненадолго с тем, кого ты
поручила мне. Поезжай домой с этой новостью и потом приходи к Аде!
     Я не позволила ему проводить меня до кареты, но попросила его как можно
скорее пойти к Ричарду, добавив, что  сделаю  так,  как  он  сказал.  Быстро
добравшись до дому, я пошла к опекуну и сообщила ему,  с  какой  новостью  я
вернулась.
     - Что ж, Хлопотунья, - промолвил  он,  ничуть  не  огорченный  за  себя
самого, - чем бы ни кончилась эта тяжба, счастье, что она кончилась, - такое
счастье, какого я даже не ожидал. Но бедные наши молодые!
     Все утро мы проговорили о них, думая и раздумывая, чем бы им помочь. Во
второй половине дня опекун проводил меня до Саймондс-Инна, и мы расстались у
подъезда. Я поднялась наверх. Услышав мои шаги, моя милая  девочка  вышла  в
коридор и кинулась мне на шею; но сейчас же овладела собой  и  сказала,  что
Ричард уже несколько раз спрашивал обо мне. По ее словам, Аллен отыскал  его
в зале суда - Ричард забился куда-то в угол и сидел как каменный. Очнувшись,
он вспыхнул и, видимо, хотел было обратиться к судье с гневной речью. Но  не
смог, потому что кровь хлынула у него изо рта, и Аллен увез его домой.
     Когда я вошла, он лежал на  диване,  закрыв  глаза.  Рядом  на  столике
стояли лекарства; комнату хорошо проветрили и привели в полный порядок  -  в
ней было полутемно и очень тихо.  Аллен  стоял  около  дивана,  не  сводя  с
больного внимательных глаз. Лицо Ричарда показалось мне мертвенно-бледным, и
теперь, глядя на него, пока он меня еще не видел, я впервые поняла, до  чего
он измучен. Но я давно уже не видела его таким красивым, как в этот день.
     Я молча села рядом с ним. Вскоре он  открыл  глаза  и,  улыбаясь  своей
прежней улыбкой, проговорил слабым голосом:
     - Старушка, поцелуйте меня, дорогая!
     Меня очень утешило, хоть и удивило, что он и в этом  тяжелом  состоянии
не утратил бодрости духа и с надеждой смотрел на будущее.  Он  говорил,  что
радуется нашей предстоящей свадьбе, да так, что слов не хватает. Ведь  Аллен
был ангелом-хранителем для него и Ады; и он благословляет нас обоих и желает
нам всех радостей, какие только может принести нам жизнь.  Я  почувствовала,
что сердце у меня готово разорваться, когда увидела, как он взял руку  моего
жениха и прижал ее к своей груди.
     Мы как можно больше говорили о будущем, и он несколько раз сказал,  что
приедет к нам на свадьбу, если только  здоровье  позволит  ему  встать.  Ада
как-нибудь ухитрится привезти его,  добавил  он.  "Ну,  конечно,  милый  мой
Ричард!"  Откликаясь  на  его  слова,  моя  дорогая  девочка,  спокойная   и
прекрасная, казалось, все еще надеялась на ту поддержку, которую должна была
получить так скоро, а я уже все поняла... все!..
     Ему было вредно много говорить, и когда он умолкал, мы  умолкали  тоже.
Сидя рядом с ним, я  сделала  вид,  что  углубилась  в  какое-то  рукоделье,
предназначенное для моей любимой подруги, - ведь он привык подшучивать  надо
мною за то, что я вечно чем-нибудь занята. Ада облокотилась на его подушку и
положила его  голову  к  себе  на  плечо.  Он  часто  впадал  в  забытье,  а
проснувшись, сразу спрашивал, если не видел Аллена:
     - Где же Вудкорт?
     Настал вечер;  и  вдруг,  случайно  подняв  глаза,  я  увидела,  что  в
маленькой передней стоит опекун.
     - Кто там, Хлопотунья? - спросил Ричард. Он лежал спиной к двери, но по
выражению моего лица догадался, что кто-то пришел.
     Я взглядом спросила у Аллена, как быть; он кивнул, и я тогда  нагнулась
к Ричарду и сказала ему, кто пришел. Опекун  все  это  видел  и,  тотчас  же
подойдя ко мне, тихонько покрыл ладонью руку Ричарда.
     - Вы, вы пришли! - воскликнул Ричард. - Какой вы добрый, какой  добрый!
- И тут впервые за этот день из глаз его хлынули слезы.
     Опекун - олицетворение доброты - сел на мое место,  не  снимая  руки  с
руки Ричарда.
     - Милый Рик, - проговорил он, - тучи рассеялись, и стало светло. Теперь
мы все видим ясно. Все мы когда-нибудь заблуждались, Рик, - кто больше,  кто
меньше. Все это пустяки. Как вы себя чувствуете, мой милый мальчик?
     - Я очень слаб,  сэр,  но  надеюсь,  что  поправлюсь.  Придется  теперь
начинать новую жизнь.
     - Правильно; хорошо сказано! - воскликнул опекун.
     - Я начну ее не так, как раньше, - сказал Ричард с печальной улыбкой. -
Я получил урок, сэр. Жестокий был урок, но  я  извлек  из  него  пользу,  не
сомневайтесь в этом.
     - Ну полно, полно, - утешал его  опекун,  -  полно,  полно,  милый  мой
мальчик!
     - Я думал, сэр, - продолжал Ричард, - что ничего на свете  мне  так  не
хотелось бы, как увидеть их дом, то есть дом Хлопотуньи и Вудкорта. Вот если
бы можно было перевезти меня туда, когда  я  начну  поправляться,  -  там  я
наверное выздоровлю скорее, чем в любом другом месте.
     - А я и сам уже думал об этом, Рик,  -  сказал  опекун,  -  да  и  наша
Хлопотунья тоже - мы как раз сегодня говорили об этом с нею. Надеюсь, муж ее
ничего не будет, иметь против. Как вы думаете?
     Ричард улыбнулся и поднял руку, чтобы дотронуться до Аллена,  стоявшего
у его изголовья.
     - Об Аде я не говорю  ничего,  -  сказал  Ричард,  -  но  думаю  о  ней
постоянно. Взгляните на нее!  Видите,  сэр,  как  она  склоняется  над  моей
подушкой, а ведь ей самой так нужно положить на нее свою  бедную  головку  и
отдохнуть... любовь моя, милая моя бедняжка!
     Он обнял ее, и все мы умолкли. Но вот он медленно выпустил Аду из своих
объятий, а она оглядела всех нас, обратила взор к небу, и губы ее дрогнули.
     - Когда я приеду в новый  Холодный  дом,  -  продолжал  Ричард,  -  мне
придется многое рассказать вам, сэр, а вы  многому  меня  научите.  Вы  тоже
приедете туда, правда?
     - Конечно, дорогой Рик!
     - Спасибо!.. Узнаю вас, узнаю! - сказал Ричард. - Впрочем, я узнаю  вас
во всем, что вы теперь сделали... Мне рассказали, как вы  устроили  их  дом,
как вспомнили о вкусах и привычках Эстер. - Вот приеду  туда,  и  мне  будет
казаться, что я вернулся в старый Холодный дом.
     - Но, надеюсь, вы и туда приедете, Рик? Вы знаете, я теперь  буду  жить
совсем один, и тот, кто ко мне приедет,  окажет  мне  великую  милость.  Да,
дорогая моя, великую милость! - повторил он, повернувшись к Аде, и,  ласково
погладив ее по голове, отделил от ее золотистых волос один локон и  приложил
его к губам. (Мне кажется, он тогда в душе дал себе обет заботиться  о  ней,
если ей придется остаться одной.)
     - Все это было как страшный сон! -  проговорил  Ричард,  крепко  сжимая
руки опекуну.
     - Да, но только сон, Рик... только сон.
     - А вы, такой добрый, можете ли вы забыть все это, как сон, простить  и
пожалеть спящего, отнестись к нему снисходительно и ободрить его,  когда  он
проснется?
     - Конечно, могу. Кто я сам, как не спящий, Рик?
     - Я начну новую жизнь! - сказал Ричард, и глаза его засияли.
     Мой жених наклонился к Аде, и я увидела,  как  он  торжественно  поднял
руку, чтобы предупредить опекуна.
     - Когда ж я уеду отсюда в те чудесные места, где все будет, как было  в
прежние годы, где у меня хватит сил рассказать, чем была для меня Ада, где я
смогу искупить многие свои ошибки и заблуждения, где  я  буду  готовиться  к
воспитанию своего ребенка? - сказал Ричард. - Когда я уеду туда?
     - Когда вы достаточно окрепнете, милый Рик, - ответил опекун.
     - Ада, любимая!
     Ричард силился приподняться. Аллен приподнял его, так чтобы Ада  смогла
обнять его, как ему этого хотелось.
     - Я много огорчал  тебя,  родная  моя.  Я  пересек  твой  путь,  словно
какая-то бедная заблудшая тень; я взял  тебя  замуж  и  принес  тебе  только
бедность и горе; я промотал твое состояние. Ты простишь  мне  все  это,  моя
Ада, прежде чем я начну новую жизнь?
     Улыбка озарила его лицо, когда  Ада  нагнулась  и  поцеловала  его.  Он
медленно склонил голову ей  на  грудь,  крепче  обвил  руками  ее  шею  и  с
прощальным вздохом начал новую жизнь... Не в нашем мире, о нет, не в  нашем!
В том мире, где исправляют ошибки нашего.
     Поздно вечером, когда дневной шум утих, бедная  помешанная  мисс  Флайт
пришла ко мне вся в слезах и сказала, что выпустила на волю своих птичек.


ГЛАВА LXVI

     В Линкольншире

     Тихо стало в Чесни-Уолде с тех пор, как жизнь там  течет  по-новому,  с
тех пор, как смолкли сплетни об одной главе из истории рода Дедлоков.  Ходит
слух, будто сэр Лестер деньгами замкнул уста тем, что могли бы говорить;  но
это слух недостоверный, он передается шепотом,  ползет  еле-еле,  а  если  и
вспыхивает в нем искра жизни, то она скоро угасает. Известно, что  красавица
леди Дедлок покоится теперь в родовом мавзолее под темной сенью деревьев,  в
парке, где по ночам гулко кричат совы; но откуда ее  привезли  домой,  чтобы
положить в этом уединенном месте, и отчего  она  умерла  -  все  это  тайна.
Некоторые ее прежние приятельницы, главным образом  из  числа  прелестниц  с
персиковыми шечками и костлявыми шейками, обмолвились  как-то  раз,  зловеще
играя огромными веерами - подобно  прелестницам,  вынужденным  флиртовать  с
неумолимой смертью после того, как растеряли всех прочих своих  вздыхателей,
- обмолвились как-то раз, когда весь "большой свет" был  в  сборе,  что  они
удивляются, почему останки Дедлоков, погребенных в мавзолее, не возмущены ее
кощунственным присутствием. Но покойные Дедлоки относятся к нему  совершенно
невозмутимо и никогда не протестуют.
     Время от времени  в  этом  глухом  углу  слышен  топот  копыт,  который
доносится из лощины, заросшей папоротником, и  с  тропинки,  вьющейся  между
деревьями, и вскоре верхом  на  коне  появляется  сэр  Лестер,  одряхлевший,
сгорбленный, почти слепой, но все  еще  представительный,  и  с  ним  другой
всадник, рослый крепкий мужчина, готовый в любую минуту подхватить  поводья,
если их уронит его хозяин. Как только они подъезжают к мавзолею,  конь  сэра
Лестера привычно останавливается перед входом, а сэр Лестер  снимает  шляпу,
и, молча постояв тут, всадники удаляются.
     Война с дерзким Бойторном все еще  свирепствует,  хотя  вспыхивает  она
лишь изредка, то разгораясь, то угасая, как пламя, трепещущее  на  ветру.  А
все  потому,  как  слышно,  что,  когда  сэр  Лестер  навсегда  переехал   в
Линкольншир, мистер Бойторн недвусмысленно  выразил  желание  отказаться  от
своего права на спорную тропинку и выполнить все требования сэра Лестера; но
сэр Лестер, поняв это как снисхождение к  его  немощам  или  несчастью,  так
вознегодовал и так величественно оскорбился,  что  мистер  Бойторн  оказался
вынужденным снова нарушить мир и среди  бела  дня  вторгнуться  во  владения
соседа, чтобы вернуть ему спокойствие духа. Итак, мистер Бойторн по-прежнему
воздвигает на спорной тропинке деревянные щиты с грозными предупреждениями и
(с птичкой на голове) держит громовые речи против сэра Лестера  в  святилище
собственного дома, а в церковке ведет себя по-прежнему вызывающе, делая вид,
будто совершенно не замечает присутствия баронета. Однако  ходит  слух,  что
чем более яростно гневается мистер Бойторн  на  своего  давнего  врага,  тем
больше он в глубине души печется о его благе; но сэр Лестер в  своей  гордой
непреклонности и не догадывается, как его ублажают. Нимало не подозревает он
и о том, как близко подошел его путь к пути противника, когда оба они сплели
свои судьбы с судьбами двух сестер, и оба от этого пострадали;  а  противник
его, который теперь об этом узнал, уж, конечно, ничего ему не скажет.  Таким
образом, ра