Итак, их жизнь была построена на беззаветном подвиге мужества,  веры  и
благородного честолюбия. Оба всем существом своим стремились к одной  цели
- к успеху Оливье. Антуанетта взяла на  себя  все  тяготы,  все  унижения:
служила гувернанткой в семьях, где с ней обращались почти как с прислугой;
она должна была вместо няни водить детей на прогулку, часами  таскаться  с
ними по улицам  под  предлогом  практики  в  немецком  языке.  Но  в  этих
нравственных страданиях, в утомительных трудах находила удовлетворение  ее
любовь к брату и даже ее гордость.
   Она приходила измученная и тут  же  начинала  хлопотать  по  хозяйству,
потому что Оливье был в лицее полупансионером и возвращался домой вечером.
Она стряпала обед - убогий обед на газовой плитке или на спиртовке. Оливье
никогда не хотелось есть, все ему было  противно,  к  мясу  он  чувствовал
непреодолимое отвращение; приходилось насильно пичкать его или изощряться,
приготовляя какие-нибудь  лакомые  кушанья,  а  бедняжка  Антуанетта  была
довольно посредственной стряпухой. Она старалась изо всех сил  и  в  итоге
выслушивала обидные заявления, что стряпня  ее  несъедобна.  Сколько  раз,
стоя у кухонной плиты, втихомолку испытывала она знакомое неумелым молодым
хозяйкам отчаяние никому не ведомое, но отравляющее им жизнь и даже сон!


   После  обеда,  перемыв  то  небольшое  количество  посуды,  каким   они
обходились  (от  помощи  Оливье  она  решительно  отказывалась),   она   с
материнской  заботливостью  спрашивала  у  него   уроки,   проверяла   его
письменные  работы,  даже  помогала  ему,  стараясь  не  задеть  самолюбия
обидчивого мальчика. Они проводили вечера за  своим  единственным  столом,
который  служил  им  и  обеденным  и  письменным.  Оливье  готовил  уроки,
Антуанетта шила или занималась перепиской. Когда  он  ложился  спать,  она
приводила в порядок его одежду или что-нибудь делала для себя.
   Как ни трудно было им сводить концы с концами, они  единодушно  решили,
что все деньги, какие удастся скопить, пойдут на уплату материнского долга
супругам Пуайе. Те, правда, отнюдь не были докучными кредиторами:  они  не
подавали признаков жизни, даже не вспоминали об этих  деньгах,  считая  их
пропавшими и втайне  радуясь,  что  так  дешево  отделались  от  неудобных
родственников. Но брат и сестра были горды, чтили память матери и не могли
допустить, чтобы она осталась должна этим недостойным людям.  Они  боялись
истратить лишний грош на развлечения, на одежду,  на  питание,  -  словом,
всячески урезали расходы, чтобы скопить двести франков  -  сумму  для  них
огромную. Конечно, Антуанетта предпочла бы экономить только  на  себе.  Но
когда брат узнал о ее намерении, он во что бы то ни стало решил  подражать
ей. И теперь оба всячески ограничивали себя и были счастливы в  тот  день,
когда могли отложить несколько су.
   Ценой постоянных лишений им удалось в три года по  грошам  собрать  всю
сумму. Это была  для  них  большая  радость.  Однажды  вечером  Антуанетта
отправилась к Пуайе. Ее приняли  довольно  неприветливо,  решив,  что  она
пришла просить помощи. Сочтя за благо забежать вперед, родственники  стали
резко выговаривать ей за то, что она не  давала  о  себе  знать,  даже  не
известила  их  о  смерти  матери  и  пришла,  только   когда   ей   что-то
понадобилось. Антуанетта спокойно прервала их, заявив, что  не  собиралась
причинять им беспокойство, а пришла просто отдать деньги, которые брала  у
них взаймы, и, положив на стол два кредитных билета, потребовала расписку.
Дядя и тетка тотчас переменили тон, сделали вид, что не  хотят  брать  эти
деньги;  они  воспылали  к  ней  внезапной  любовью,  какая  вспыхивает  у
кредитора к должнику, через много лет приносящему долг, на котором был уже
поставлен крест. Пуайе стали расспрашивать Антуанетту, где  они  с  братом
поселились и как им живется. Она уклонилась от ответа,  снова  потребовала
расписку, сказала, что спешит, холодно  попрощалась  и  ушла.  Пуайе  были
возмущены неблагодарностью дерзкой девчонки.
   Избавившись от этой заботы, Антуанетта продолжала урезать себя, но  уже
ради брата. Только теперь она делала это  украдкой,  чтобы  он  ничего  не
заметил: отказывала себе в нарядах,  даже  в  пище,  стараясь  скопить  на
одежду и развлечения брату, побаловать его, скрасить ему жизнь,  дать  ему
возможность время от времени пойти в концерт и даже в оперу  -  величайшее
блаженство для  Оливье.  Он  не  желал  ходить  без  нее.  Но  она  всегда
придумывала какой-нибудь предлог, чтобы отказаться и вместе с тем избавить
его от угрызений совести:  говорила,  что  она  устала  и  ей  не  хочется
выходить из дому, даже уверяла, что ей это неинтересно. Он не верил в  эту
ложь, подсказанную любовью, но детский эгоизм брал верх. Он шел в театр, а
там угрызения совести снова одолевали его: до конца спектакля он ни о  чем
другом не мог думать  и  не  получал  никакого  удовольствия.  В  одно  из
воскресений  Антуанетта  отправила  его  слушать  концерт  в  "Шатле";  он
возвратился через полчаса и заявил, что дошел до моста Сен-Мишель, но  тут
у него не хватило духа идти дальше - концерт перестал его интересовать,  и
вообще развлекаться без нее -  не  радость,  а  мучение.  Это  было  очень
приятно Антуанетте, хотя она  и  пожалела,  что  брат  лишился  из-за  нее
воскресного развлечения. Но сам Оливье не жалел ни о чем. Когда он увидел,
как просияло лицо сестры, несмотря на все ее старания скрыть свои чувства,
он испытал такое удовольствие, какое не доставила бы ему самая  прекрасная
музыка в мире. Они провели этот воскресный  день  сидя  рядышком  у  окна:
Оливье - с книгой, Антуанетта - за шитьем, но он не читал, а она не  шила,
и оба болтали о пустяках, не занимавших ни его, ни ее. Они уговорились  не
ходить  в  концерты  врозь:  удовольствие  в   одиночку   перестало   быть
удовольствием.
   Антуанетта  тайком  скопила  достаточно  денег,  чтобы  сделать  Оливье
сюрприз  -  взять  напрокат  пианино,  которое,  согласно   существовавшим
правилам проката, через определенный срок становилось  их  собственностью.
Таким образом, она взвалила на себя еще одно тяжелое обязательство.  Сроки
платежа стояли перед ней, как мучительный кошмар; она из  сил  выбивалась,
чтобы набрать нужную сумму. Но эта безрассудная прихоть  так  радовала  их
обоих! Музыка была райским уголком в  их  суровой  жизни.  Постепенно  она
захватила их целиком. Они отгораживались ею от прочего  мира.  Но  в  этом
таилась и своего  рода  опасность.  Музыка  порой  оказывает  растлевающее
действие на  душу  современного  человека.  Подобно  жаркой  парильне  или
осенней истоме, она взвинчивает нервы и убивает волю.  И  в  то  же  время
музыка служит отдохновением  для  того,  кто,  как  Антуанетта,  принужден
заниматься непосильным  и  безрадостным  трудом.  Воскресный  концерт  был
единственным светлым проблеском за целую неделю  непрерывном  работы.  Они
жили воспоминанием о последнем концерте и надеждой на  следующий,  на  эти
два-три часа вне Парижа, вне времени. После долгого стояния на улице,  под
дождем или снегом, на ветру и холоде, когда они, прижавшись друг к  другу,
со страхом ждали, будут ли билеты, их вместе с  общим  потоком  вносило  в
театр, и они, заняв неудобные, тесные места, терялись в толпе. Их толкали,
им было душно и чуть не делалось дурно от давки и жары. И все же каждый из
них был счастлив, счастлив собственным наслаждением и наслаждением другого
- счастлив ощущать, как в сердце  струятся  волны  добра,  света  и  силы,
изливаемые великими душами Бетховена и Вагнера, счастлив видеть, как рядом
проясняется родное  лицо,  побледневшее  от  утомления  и  преждевременных
забот. Антуанетте казалось, что ее, усталую,  баюкают  чьи-то  материнские
объятия. Она нежилась  в  этом  мягком  и  теплом  гнездышке  и  беззвучно
плакала. Оливье держал ее руку. Никто не замечал их в темноте  гигантского
зала, где было столько израненных душ,  искавших  приюта  под  материнским
крылом Музыки.
   Антуанетту по-прежнему поддерживала вера.  Она  была  очень  набожна  и
каждый день истово, подолгу молилась, каждое воскресенье ходила к  обедне.
В своей несправедливо жестокой судьбе она не  могла  отречься  от  веры  в
божественного Друга, который страдает вместе со страждущими и когда-нибудь
утешит их. Еще больше, чем с богом, ощущала она духовную связь с  дорогими
покойниками и втайне приобщала их ко всем своим горестям. Но  мыслила  она
самостоятельно и рассуждала трезво; она  держалась  в  стороне  от  других
верующих, которые косились на нее, обвиняли в строптивости и усматривали в
ее поведении чуть не вольнодумство потому лишь, что она, как истинное дитя
Франции, не желала отказываться от свободы суждений: она  веровала  не  из
слепого послушания, как тупое стадо, а по велению сердца.
   Оливье перестал верить. Медленный процесс распада  веры,  начавшийся  в
нем с первых месяцев пребывания в Париже, привел к полному ее уничтожению.
Юноша перенес это очень тяжело, он не был  из  числа  тех,  кто  настолько
силен или настолько ограничен, чтобы обойтись без всякой  веры,  а  потому
долго мучился  жестокими  сомнениями.  Но  религиозная  мистика  сохранила
власть над его сердцем, и хотя он сам не верил, духовный  мир  сестры  был
ему очень близок. Оба - и брат и сестра - жили в атмосфере высоких чувств.
Когда они сходились после  целого  дня  разлуки,  их  крохотная  квартирка
становилась для них тихой пристанью,  неприкосновенным  убежищем,  убогим,
холодным, но незапятнанным. Как далеки они были  здесь  от  Парижа  с  его
шумом, с его растленным мышлением!..
   Они почти не говорили о своих занятиях:  когда  возвращаешься  усталый,
нет никакой охоты, рассказывая о прошедшем дне, вновь переживать  все  его
тяготы. Они инстинктивно  помогали  друг  другу  забыть  парижские  будни.
Особенно в первые минуты, встретившись за столом,  они  избегали  задавать
друг другу вопросы, здоровались взглядом и, случалось, не  произносили  ни
слова  до  конца  обеда.  Антуанетта  смотрела  на  брата,  а  он   сидел,
задумавшись над тарелкой, точь-в-точь как в детстве. Она  ласково  гладила
его руку.
   - Ну что же ты! - улыбаясь, говорила она. - Живей!
   Он тоже улыбался и начинал есть. У них была такая потребность в тишине,
что они не делали ни малейшего усилия  поддержать  беседу.  Лишь  позднее,
отогревшись в атмосфере чуткой взаимной любви и стряхнув с  себя  нечистые
следы дня, они становились словоохотливее.
   Оливье садился за пианино. Антуанетта почти перестала играть, чтобы  не
мешать ему, - это  ведь  была  его  единственная  радость,  и  он  всецело
отдавался ей. У него были недюжинные способности к музыке: его женственная
натура, которой более  свойственно  было  любить,  чем  созидать,  любовно
воспринимала мысль  исполняемых  им  композиторов,  сливалась  с  ней,  со
страстной проникновенностью передавала малейшие ее оттенки, насколько  ему
позволяли  слабые  руки  и  грудь,  изнемогавшая  от   титанической   мощи
"Тристана" и последних сонат Бетховена. Потому-то  он  искал  прибежища  у
Моцарта и Глюка; Антуанетта тоже предпочитала их.
   Иногда она пела, но только самые простые старинные песенки. Голос у нее
был глуховатый - меццо-сопрано, глубокое, но несильное.  От  застенчивости
она не могла петь ни при ком, кроме Оливье, - у нее делался спазм в горле.
Особенно любила она одну шотландскую песню Бетховена  -  "Верный  Джонни",
такую ровную, покойную, а под этим покоем  столько  страстной  нежности!..
Песня была похожа на нее. У Оливье слезы навертывались на глаза, когда она
пела "Верного Джонни".
   Но она предпочитала слушать  игру  Оливье.  Она  спешила  управиться  с
хозяйством и оставляла  дверь  из  кухни  открытой,  чтобы  было  слышнее;
однако, как ни старалась она не шуметь, Оливье сердился, что она громыхает
посудой. Антуанетта прикрывала дверь;  кончив  убирать,  она  приходила  и
садилась в низенькое кресло, только не возле инструмента  (Оливье  не  мог
играть, когда кто-нибудь сидел рядом), а  у  камина.  И  тут,  свернувшись
клубком, как кошечка, спиной к пианино, вперив глаза  в  золотистое  пламя
очага, где неслышно догорал уголь, она  баюкала  себя  образами  прошлого.
Когда часы били девять, она скрепя  сердце  напоминала  Оливье,  что  пора
кончать. Ей тяжело было отрывать от грез и его и себя, но Оливье надо было
еще поработать вечером, а ложиться поздно ему не следовало. Он  подчинялся
не  сразу:  ему  требовалось   некоторое   время,   чтобы   после   музыки
сосредоточиться на занятиях. Мысли его где-то витали. И нередко часы  били
уже половину десятого, а он  все  не  мог  вернуться  к  действительности.
Антуанетта сидела напротив него, склонившись над работой, и знала, что  он
ничего не делает, но не решалась слишком часто  смотреть  в  его  сторону,
боясь досадить ему излишней опекой.
   Оливье был в том неблагодарном - в  том  блаженном  -  возрасте,  когда
проводишь целые дни, предаваясь праздным мечтам. У него  был  чистый  лоб,
девичьи глаза - и порочные и  простодушные,  нередко  окруженные  синевой;
большой рот  с  припухшими,  как  у  грудного  младенца,  губами,  которые
кривились едва уловимой  усмешкой,  рассеянной  и  озорной;  копна  волос,
падавших на лоб и очень густых, сзади пышная,  с  непокорным  хохолком  на
макушке; вокруг шеи небрежно болтался галстук,  который  сестра  тщательно
повязывала каждое утро; куртка была вечно  без  пуговиц,  хотя  Антуанетта
тратила уйму времени, пришивая их; из рукавов без манжет  торчали  большие
руки с костлявыми запястьями. Он мог часами витать в облаках с полусонным,
лукавым и томным видом. Глаза его без цели блуждали по комнате  Антуанетты
(стол для занятий находился  у  нее),  останавливаясь  на  узкой  железной
кровати, над которой висело распятие слоновой кости с  буксовой  веточкой,
на портретах отца и матери и на старой фотографии провинциального  городка
с  колокольней  и  зеркалом  каналов.  Когда  же  его  взгляд  доходил  до
бледненького  личика  сестры,  молча  работавшей  рядом,  ему  становилось
бесконечно жалко ее и досадно на себя, - он встряхивался, сердясь на  свое
безделье, и ревностно брался за работу, чтобы наверстать потерянное время.
   В свободные дни он много читал. Они всегда читали врозь.  При  всей  их
взаимной любви они не могли читать вслух  друг  другу.  Это  их  коробило,
казалось нецеломудренным. Хорошая книга была для них тайной, которую можно
нашептывать только себе. Когда какая-нибудь  страница  особенно  восхищала
одного из них, ни он, ни она не читали  ее  вслух;  кто-нибудь  протягивал
книгу другому, указывая пальцем волнующее место, и говорил:
   - Прочти.
   И пока другой читал, тот, кто уже прочел,  блестящими  глазами  следил,
как отражаются на  лице  близкого  человека  испытываемые  им  чувства,  и
наслаждался вдвойне.
   Но часто, облокотясь на стол перед раскрытой книгой, они не  читали,  а
разговаривали. Особенно к концу вечера у них нарастала потребность  излить
душу, и уже не так было трудно говорить. Оливье всегда одолевали печальные
думы, и он, как существо слабое, стремился избавиться от  своих  терзаний,
переложив их бремя на плечи другого. Сомнения  мучили  его.  И  Антуанетта
должна была  ободрять  брата,  защищать  от  самого  себя,  -  эта  борьба
возобновлялась непрерывно, изо дня  в  день.  Оливье  высказывал  горькие,
мрачные мысли и, высказавшись, чувствовал себя легче,  но  не  задумывался
над тем, что они ложатся гнетом на сестру. Слишком поздно  он  понял,  как
изводил ее: брал себе ее силу, а в нее вселял свои сомнения. Антуанетта не
роптала.  По  характеру  бодрая  и  жизнерадостная,  она  заставляла  себя
казаться по-прежнему веселой, хотя  веселость  ее  давно  исчезла.  У  нее
бывали минуты безмерной усталости и  возмущения  против  этой  исполненной
непрерывного самоотречения жизни, на которую  она  себя  обрекла.  Но  она
осуждала такие мысли, не желала в  них  углубляться  и,  против  воли,  не
приемля,  терпела  их.  На  помощь  ей  приходила  молитва,  -  кроме  тех
мгновений, когда сердце отказывается молиться (бывает и  так),  когда  оно
словно иссушено. Тогда оставалось лишь молча, дрожа и стыдясь, дожидаться,
чтобы благодать снова осенила ее.  Оливье  даже  не  догадывался  об  этих
муках. В такие минуты Антуанетта под любым предлогом уходила из  дому  или
запиралась у себя в комнате. Только справившись с  собой,  она  появлялась
снова, улыбающаяся, истомленная, и была еще ласковее, чем  всегда,  словно
каялась в своих страданиях.
   Комнаты их были рядом, и кровати стояли у одной и той же стены, так что
брат и сестра могли переговариваться  шепотом,  а  когда  им  не  спалось,
легкие постукивания в стену как бы говорили:
   "Ты спишь? Я не сплю".
   Перегородка была такая тонкая, что они словно лежали в  одной  постели,
целомудренно, как два друга. Но  дверь  между  комнатами  на  ночь  всегда
закрывали  из  чувства  глубокой  инстинктивной  стыдливости   -   чувства
священного; она оставалась открытой, только когда Оливье  хворал,  а  это,
увы, случалось нередко.
   Здоровье его все  не  восстанавливалось  и  даже  стало  хуже.  У  него
постоянно что-нибудь болело - горло, грудь, голова, сердце,  самая  легкая
простуда грозила перейти в бронхит; он заболел скарлатиной и чуть не умер;
даже будучи  здоровым,  он  вечно  жаловался  на  какие-нибудь  угрожающие
симптомы, которые, к счастью, ни во что не выливались: то у него кололо  в
боку, то в сердце. Однажды врач, выслушав его, определил не то перикардит,
не то катар легких, и  профессор-специалист,  к  которому  они  обратились
потом, подтвердил эти  опасения.  Однако  диагноз  оказался  ошибочным.  В
сущности, у него были только больные нервы; а  как  известно,  заболевания
такого рода принимают самые неожиданные формы и после многих дней  тревоги
кончаются ничем. Но чего стоили эти дни Антуанетте!  Сколько  она  провела
бессонных ночей! Она поминутно вскакивала  с  постели  и,  стоя  у  двери,
прислушивалась к дыханию брата, потом ложилась снова, терзаясь страхом. Ей
казалось, что он умрет, она это знала, она была  уверена  в  этом.  Дрожа,
приподымалась она на кровати, складывала руки, стискивала их, прижимала  к
губам, чтобы не закричать.
   "Господи, господи! - молила она. - Не отнимай его у меня! Нет,  нет,  я
не отдам его!.. Смилуйся, господи, смилуйся!..  Мамочка,  дорогая!  Помоги
мне! Спаси его, сделай, чтобы он жил!.."
   Все ее тело трепетало, как натянутая струна.
   "Как! Умереть на полдороге, когда уже столько сделано, когда  цель  уже
близка, когда ему скоро будет хорошо?.. Нет, это невозможно,  это  слишком
жестоко!.."


   Вскоре Оливье стал причинять сестре беспокойства другого рода.
   Как и она, он был глубоко порядочен по натуре,  но  воля  у  него  была
слабая, а ум сложный: крайне независимый, слегка скептический и  вместе  с
тем неустойчивый и потому несвободный  от  путаных  представлений;  отсюда
снисходительность к дурному и тяга к  наслаждениям.  Антуанетта  по  своей
душевной чистоте долго не могла понять,  что  творится  с  братом.  И  вот
однажды она сделала совершенно неожиданное открытие.
   Оливье думал, что сестры нет дома. Обычно в это время у нее  был  урок,
но  в  последнюю  минуту  ученица  известила  ее  запиской,  что   сегодня
заниматься не может. Антуанетта этому  втайне  обрадовалась,  хотя  из  их
скудного бюджета выпадало несколько франков; но она была очень утомлена  и
прилегла на кровать, радуясь, что  может  отдохнуть  денек  без  угрызений
совести.  Оливье  вернулся  из  лицея  и  привел  с  собой  товарища.  Они
расположились в соседней комнате и принялись болтать. Каждое их слово было
слышно, а говорили они, не стесняясь, думая, что, кроме них,  никого  нет.
Антуанетта с улыбкой  слушала  веселый  голос  брата.  Однако  вскоре  она
перестала улыбаться, кровь застыла у нее в жилах. Они