приласкаться к  сыну,  узнать,  в  чем  его  горе,
утешить. Но бедняжка давно отвыкла говорить  по  душам  с  Кристофом;  уже
много  лет,  как  он  замкнулся,  скрывал  от  нее  свои  мысли;  а  мать,
поглощенная повседневными заботами, не  имела  времени  задумываться"  над
тем, что он чувствует. Теперь же, когда ей так хотелось  помочь  Кристофу,
она не умела к нему приступиться; она как неприкаянная бродила вокруг него
- ей хотелось найти нужные слова, от которых Кристофу станет легче; но она
не осмеливалась начать разговор из боязни рассердить сына; несмотря на все
маневры матери, само ее присутствие, ее вид раздражали Кристофа, ибо Луиза
была не очень-то ловка, а он не очень-то снисходителен.  Однако  он  любил
мать, они любили друг друга. Но какой  малости  подчас  достаточно,  чтобы
разлучить два дорогих друг другу существа! Слишком громкое  слово,  резкий
жест, самая безобидная привычка,  подергивание  века  или  ноздри,  манера
есть, ходить и смеяться, просто присутствие другого  человека,  вызывающее
непонятную физическую скованность! Сколько ни убеждаешь себя, что все  это
пустяки, однако это целый мир. Иногда из-за пустяков мать и  сын,  братья,
близкие, друзья на всю жизнь остаются далекими и чужими.
   Итак, Кристоф не мог найти в материнской любви опоры,  которая  помогла
бы ему пережить кризис. Впрочем,  какую  цену  имеет  любовь  близкого  по
сравнению с эгоизмом страсти, особенно если страсть всецело поглощена сама
собою!
   Ночью, когда домашние спали, а Кристоф сидел у стола,  не  думая  ни  о
чем, весь уйдя в свои  опасные  Размышления,  на  их  тихой  улочке  вдруг
послышались шаги, и стук во входную дверь вывел мальчика из оцепенения.  В
комнату донесся неясный гул голосов. Кристоф вспомнил,  что  отец  еще  не
возвращался, и со злостью подумал, что опять его привели пьяного,  как  на
той неделе, когда его подобрали на тротуаре в беспамятстве, - в  последнее
время Мельхиор совсем опустился и предался  своему  пороку.  Впрочем,  его
богатырское здоровье, казалось, не страдало  от  излишеств  и  безобразий,
которые давно убили бы другого. Ел он за  четверых,  пил  до  бесчувствия,
ночами бродил под ледяным дождем, выходил невредимым  из  любой  драки,  а
наутро как ни в чем не бывало вставал  с  постели,  шумный  и  веселый,  и
требовал, чтобы все вокруг были веселы.
   Луиза, услышав стук, вскочила с постели и бросилась  отпирать.  Кристоф
не тронулся с  места  и,  не  желая,  слышать  пьяный  голос  Мельхиора  и
насмешливые замечания соседей, заткнул себе уши...


   Вдруг необъяснимая тревога сжала ему сердце; он  затрясся  всем  телом,
закрыл лицо руками. И сразу вскинул голову, услышав раздирающий душу крик.
Одним прыжком он бросился к дверям...
   В коридоре, тускло  освещенном  дрожащим  светом  фонаря,  среди  кучки
мужчин, разговаривавших вполголоса, на носилках лежало,  как  лежал  тогда
дедушка, неподвижное тело в мокрой одежде. Луиза рыдала, припав  к  трупу.
Соседи нашли Мельхиора - он утонул в ручье у мельницы.
   Кристоф закричал. Весь мир исчез, все былые муки вдруг словно вымело из
его души. Он упал на тело отца рядом с Луизой, и они долго плакали вместе.
   Сидя возле кровати, оберегая последний сон Мельхиора, на лице  которого
застыло  торжественное  и  строгое  выражение,  Кристоф  чувствовал,   как
проникает в него мрачное спокойствие смерти. Его детская  страсть  прошла,
точно приступ лихорадки: ее унесло  ледяное  дыхание  могилы.  Минна,  его
гордость, его любовь, он сам... Увы, как все это мелко  и  ничтожно  перед
лицом этой реальности, единственной реальности, перед лицом смерти! Стоило
ли так страдать, желать чего-то, метаться, чтобы все кончилось вот этим!
   Он  смотрел  на  спавшего  вечным  сном  отца,  и  бесконечная  жалость
овладевала им. Он  вспоминал  мельчайшие  проявления  нежности  и  доброты
Мельхиора, - при всех своих пороках Мельхиор был человек не  злой,  в  нем
было много хорошего. Он любил семью, был по-настоящему честен. В нем  жила
крупица несгибаемой крафтовской порядочности, которая в вопросах морали  и
чести  не  терпит  никаких  попустительств  и  не  принимает  даже  мелкой
нравственной нечистоплотности,  той  самой,  какую  люди  из  общества  не
считают грехом. Он был храбр и встречал  любую  опасность  чуть  ли  не  с
радостью. Он транжирил деньги на свои удовольствия, но ничего не  Жалел  и
для других; он не мог видеть печальные лица и щедрою рукой  давал  первому
встречному бедняку все, что ему принадлежало, а также и  то,  что  ему  не
принадлежало. Все эти качества Кристоф теперь видел особенно ясно, а  быть
может, преувеличивал. Ему казалось, что он не знал хорошенько своего отца.
Он упрекал себя за то, что недостаточно горячо любил его.  Считал  теперь,
что отца сломала жизнь;  ему  чудились  сетования  этой  несчастной  души,
которую уносит течением, - души, бессильной бороться  против  соблазнов  и
оплакивающей свою потерянную жизнь. Он, корчась от боли,  слышал  жалобную
просьбу отца, которая однажды так потрясла его:
   "Не презирай меня, Кристоф".
   И Кристоф мучился угрызениями совести. Он бросился на кровать и, рыдая,
целовал остывшее лицо и твердил, как тогда:
   - Папочка, дорогой папочка, я не презираю тебя, я тебя  люблю!  Прости,
прости меня!
   Но сетования не утихали, и снова и снова звучало тоскливое:
   "Не презирай же меня, не презирай!"
   И вдруг Кристоф увидел себя самого на смертном ложе,  услышал  страшные
слова, исходящие из его  собственных  уст,  почувствовал,  как  его  давит
отчаяние,  накопившееся  в  течение   бесплодно   прожитой,   безвозвратно
потерянной жизни. И подумал со страхом: "Пусть все, любые  страдания,  все
муки мира, только не это!" А ведь он был на один шаг  от  этого!  Чуть  не
поддался искушению, чуть сам  не  прервал  свою  жизнь,  надеясь  трусливо
ускользнуть от ее горестей. Ведь все горести, все измены - лишь ребяческие
огорчения  перед  лицом  той  пытки,  того  неслыханного  преступления,  к
которому ведет измена самому себе, отречение от своей  веры,  презрение  к
себе в свой смертный час.
   Он видит, что жизнь - это битва без передышки и пощады,  где  тот,  кто
хочет стать человеком, достойным имени человека, должен неустанно бороться
против целого сонма  невидимых  врагов:  гибельных  сил  природы,  смутных
желаний,  темных  помыслов,  которые  исподтишка  толкают  тебя  на   путь
унижения, грозят небытием. Он  видит,  что  чуть-чуть  не  попался  в  эту
ловушку. Видит,  что  счастье  и  любовь  -  минутный  обман  -  стремятся
обезоружить сердце и  заставить  сдаться.  И  маленький,  пятнадцатилетний
пуританин услышал голос бога своего:
   "Иди, иди, не зная отдыха".
   "Но куда идти мне, господи? Ведь что бы я ни делал,  куда  бы  ни  шел,
разве конец не всегда один, разве не сбудутся сроки мои?"
   "Вы, кто обречен на смерть, идите к смерти!  Страдайте,  обреченные  на
страдание! Жизнь дана вам не  на  радость!  Жизнь  дана,  чтобы  исполнить
закон. Мой закон... Страдай! Умри! Но будь тем, кем ты должен  быть:  будь
человеком!"




КНИГА ТРЕТЬЯ. ОТРОЧЕСТВО


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ДОМЕ У ЭЙЛЕРА

   Дом погрузился в тишину.  После  смерти  отца  все,  казалось,  умерло.
Сейчас, когда умолкли раскаты его  громового  голоса,  с  утра  до  вечера
слышался только назойливый плеск реки.
   Кристоф упорно трудился. С безмолвным ожесточением  он  карал  себя  за
свое дерзкое желание быть счастливым. Он словно окаменел от гордыни  и  не
отвечал ни на утешения, ни на сердечные слова. Стиснув зубы,  он  выполнял
свои каждодневные обязанности и глядел на  учеников  леденяще-внимательным
взглядом.  А  они,  слышавшие  о  несчастье  Кристофа,   возмущались   его
бесчувственностью. И только те, кто  был  постарше  и  уже  сталкивался  с
человеческим  горем,  понимали,  что  под  внешним  холодным  спокойствием
подросток скрывает  душевную  муку,  и  жалели  его.  А  он  даже  не  был
благодарен им за сочувствие. Музыка - и та не приносила Кристофу  обычного
облегчения. Он занимался музыкой без удовольствия, словно по  обязанности.
Казалось, он испытывал жестокую радость, ни в чем не находя  или  стараясь
не находить отрады, - с умыслом не видел смысла в жизни и все-таки жил.
   Оба младших брата, не выдержав пугающей  тишины  погруженного  в  траур
дома,  при  первой  возможности  уехали.  Рудольф  поступил   в   торговое
предприятие дяди Теодора и поселился в его семье. А Эрнст  перепробовал  с
десяток различных занятий, пока, наконец, не нанялся на пароход,  ходивший
между Майнцем и Кельном. О семье он вспоминал,  только  когда  нуждался  в
деньгах. Кристоф остался вдвоем с матерью, в слишком теперь просторном для
них доме; вечный недостаток средств, долги,  обнаружившиеся  после  смерти
Мельхиора, побудили их искать другое помещение, поскромнее да и подешевле,
как ни печально им было расставаться с насиженным углом.
   Они подыскали квартиру в третьем этаже - две-три комнатки  в  одном  из
домов на Рыночной улице. Квартал был шумный - самый центр города, вдали от
реки, вдали от  деревьев,  вдали  от  всех  родных  мест.  Но  приходилось
считаться с доводами рассудка, а не  с  чувствами.  Лишний  и  к  тому  же
прекрасный повод для Кристофа ощутить нелегкую усладу уничижения. Впрочем,
хозяин дома, старик Эйлер, бывший секретарь суда, был дедушкиным другом  и
хорошо  знал  Крафтов;  этот  довод  окончательно  убедил  Луизу,  которая
растерянно бродила по опустевшим комнатам и всей душой  влеклась  к  тому,
что еще хранило память о дорогих ей существах.
   Кристоф и Луиза стали готовиться к переезду. Оба  без  конца  упивались
горькой печалью последних дней, которые доживаешь у осиротевшего домашнего
очага, столь милого  тому,  кто  покидает  его  навеки.  Даже  намеком  не
осмеливались они выказать  свою  боль,  стыдились  ее,  а  быть  может,  и
боялись. Каждый считал себя не вправе открыть свою слабость другому.  Сидя
за столом в мрачной  комнате,  при  полузакрытых  ставнях,  они,  не  смея
произнести ни слова, наспех проглатывали обед, стараясь даже  случайно  не
встретиться взглядом, страшась вдруг выдать свое смятение. После обеда они
тут же  молча  расходились;  Кристоф  шел  по  делам,  но  когда  выпадала
свободная минутка, он возвращался, тайком проскальзывал в дом и  подымался
на цыпочках в  свою  спаленку  или  на  чердак.  Там,  заперев  дверь,  он
пристраивался в углу на  каком-нибудь  старом  чемодане  или  на  узеньком
подоконнике и сидел там без мыслей, вбирая в себя невнятные шорохи старого
дома, сотрясавшегося даже от шагов на улице. И сердце его дрожало вместе с
этими ветхими стенами. Он тревожно ловил легчайшие шумы с улицы или же  из
недр самого дома: вот хрустнула половица, вот послышались почти неуловимые
и такие привычные звуки - он знал их все до одного.  Мысли  его  путались,
уносились в прошлое, и, только когда на колокольне  святого  Мартина  били
часы, он спохватывался, вспоминал, что пора отсюда уходить.
   Этажом ниже раздавались робкие шаги Луизы. Целыми  часами  ее  не  было
слышно - она  двигалась  бесшумно.  Кристоф  напряг  слух.  Он  спустился,
испытывая  тревогу,  какая  долго  еще  таится  в  сердце  после  большого
несчастья. Он заглянул в полуоткрытую дверь: Луиза сидела  спиной  к  нему
перед стенным шкафом, среди  наваленного  кучей  старого  хлама,  каких-то
тряпок, разрозненных подсвечников, дорогих по воспоминаниям вещей, которые
она вытащила якобы для укладки. Но силы оставили ее - каждая вещь о чем-то
напоминала; она долго вертела ее в  пальцах  и  уносилась  мыслями  вдаль;
вещица выпадала из рук, а Луиза, не замечая этого,  поникнув  всем  телом,
часами сидела, погруженная в болезненное оцепенение.
   Теперь несчастная Луиза жила только прошлым, это были лучшие ее часы, -
жила трудным прошлым, таким скупым на радости; но она привыкла страдать  и
благоговейно хранила память о  малейших  знаках  внимания,  -  эти  жалкие
огоньки, вспыхивавшие так редко, освещали теперь ярким огнем всю ее жизнь.
Зло, которое причинял ей Мельхиор, забылось, в памяти осталась только  его
доброта. История их брака стала великим романом всей  ее  жизни.  Мельхиор
женился на ней из каприза и быстро  раскаялся  в  своем  поступке,  а  она
отдала ему свое сердце, верила, что любима так же сильно, как любит  сама,
чувствовала теперь к мужу только нежную  благодарность.  Она  не  пыталась
понять,  почему  вдруг  Мельхиор   покатился   по   наклонной   плоскости.
Неспособная  видеть  действительность  такой,  какова  она  есть,   Луиза,
мужественная и смиренная женщина, умела лишь переносить ее  любые  тяготы;
чтобы жить, ей не требовалось понимать жизнь. А  то,  чего  она  не  могла
объяснить сама, она  надеялась,  что  объяснит  господь  бог.  В  простоте
благочестивой души она возлагала на господа бога ответственность за все те
огорчения, что причинял ей Мельхиор и другие люди, а все хорошее,  что  ей
делали, приписывала их доброму  нраву.  Поэтому  жалкое  существование  не
отравило ее душу горечью. Но, некрепкая от природы,  она  ослабла  за  эти
годы лишений и утомительного труда, и теперь, когда Мельхиора  не  было  с
нею, когда оба ее младших сына выпорхнули из родного гнезда, да и  третий,
казалось ей, уже может обойтись без матери, Луиза  как-то  сразу  утратила
всю энергию: она чувствовала себя усталой, ей все  время  хотелось  спать,
воля сдала. На нее находили приступы неврастении, которая нередко поражает
на старости лет трудолюбивых людей, когда после какого-нибудь неожиданного
удара работа  наша  теряет  всякий  смысл.  Ей  не  хватало  душевных  сил
заштопать чулок, прибрать в шкафу, откуда она наспех вынимала какую-нибудь
вещь, подняться, чтобы закрыть окно; она подолгу сидела  без  мыслей,  без
сил, - все силы ее уходили теперь в воспоминания. Она сама  понимала,  что
опустилась, и краснела, словно совершила что-то постыдное;  она  старалась
скрыть свое состояние от сына, и Кристоф, эгоистически  поглощенный  своим
горем,  ничего  не  замечал.  Правда,  иногда  он  втайне   негодовал   на
медлительность, с  какою  мать  теперь  разговаривала  и  выполняла  самую
незначительную работу, но ему не приходило в голову,  как  велика  разница
между прежней деятельной Луизой и этой вялой, еле таскающей ноги женщиной.
   Эта мысль впервые поразила его лишь в тот день, когда  он  застал  мать
среди разбросанного тряпья, - тряпки лежали у ног Луизы, она держала их на
коленях, не замечая, что они сползают на  пол.  Луиза  сидела  неподвижно,
вытянув шею, и черты ее лица были искаженные, застывшие. Услышав шаги, она
вздрогнула всем телом, бледные щеки ее порозовели, инстинктивным движением
она отшвырнула тряпки, попыталась их спрятать и смущенно пробормотала:
   - Вот видишь, разбираюсь...
   Щемящая жалость к этой бедной душе, которая угасала  среди  дорогих  ей
вещей, вдруг охватила Кристофа. Однако, желая вывести мать из  апатии,  он
заговорил грубоватым, ворчливым тоном:
   - Ну, знаешь, мама, совершенно незачем тебе целыми днями сидеть в пыли,
в запертой  комнате.  Ведь  так  и  заболеть  недолго.  Встряхнись,  давай
побыстрее укладываться.
   - Хорошо, - покорно ответила мать.
   Луиза попыталась встать, чтобы уложить разбросанное тряпье в  ящик,  но
тут же опустилась на стул и в отчаянии выронила из рук уже сложенные вещи.
   - Ох, не могу я, не могу, - простонала она, - никогда я не уложусь...
   Кристоф испугался. Он нагнулся к матери, ласково провел ладонью  по  ее
лбу.
   - Мама, да что это ты? - спросил он. - Хочешь, я  тебе  помогу?  Уж  не
больна ли ты?
   Луиза не ответила. Она рыдала без слез. Кристоф взял ее  руки  в  свои,
опустился перед ней на колени, стараясь в полумраке разглядеть ее лицо.
   - Мама! - тревожно окликнул он.
   Луиза, упав головой на плечо сына, горько рыдала.
   - Мальчик мой, - повторяла она, прижимая Кристофа к груди, - сынок мой!
Ты меня не бросишь? Обещай мне, что ты со мной не расстанешься.
   Сердце Кристофа раздирала жалость.
   - Да нет, мама, я всегда буду с тобой. Что это тебе взбрело на ум?
   - Я так несчастна! Все меня покинули, все...
   Она обвела рукой комнату, и нельзя было понять, говорит ли она о вещах,
о сыновьях или об умерших.
   - Ты останешься со мной? Не бросишь меня?.. Что со мной будет, если  ты
тоже уйдешь!
   - Я не уйду. Говорю тебе: мы будем жить вместе. Не плачь, мама.  Обещаю
тебе.
   Но Луиза не могла удержать слезы.  Сын  отер  ей  глаза  своим  носовым
платком.
   - Да что с тобой, мамочка? Ты больна?
   - Не знаю, сама не знаю, что со мной.
   Она попыталась взять себя в руки, успокоиться, улыбнуться.
   - Как я ни  старалась  образумиться,  ничего  не  помогает,  по  любому
пустяку начинаю плакать... Вот видишь, опять плачу... Прости меня, глупую.
Я ведь уже старуха. Сил больше у меня нет. Ничто мне не мило. Ни на что  я
не гожусь. Хоть бы меня похоронили вместе с ними!
   Кристоф, как ребенок, прижался к ее груди.
   - Не мучай себя, мама. Отдохни, не думай больше...
   Мало-помалу Луиза утихла.
   - Мне даже стыдно, до чего все  глупо  получается...  Но  что  со  мной
такое? Что со мной?
   Эта вечная труженица не могла понять, почему силы вдруг оставили ее,  и
в глубине души чувствовала себя униженной. Сын притворился, что ничего  не
замечает.
   - Ты, мама, просто немножко устала,  -  сказал  он,  стараясь  говорить
равнодушным тоном. - Это пустяки, вот ты сама увидишь...
   Но и он взволновался. С детских лет он привык  видеть  другую  Луизу  -
покорную и мужественную, молча  противостоящую  всем  испытаниям.  И  этот
внезапный упадок сил его испугал.
   Он помог матери собрать разбросанные вещи и уложить их в шкаф. Луиза не
сразу решалась расстаться с какой-нибудь вещицей, но сын ласково  брал  ее
из рук матери, и она покорно разжимала пальцы.


   Кристоф решил как можно больше времени  проводить  с  матерью.  Окончив
занятия, он не запирался в своей комнате, а сразу шел к Луизе. Он понимал,
что она одинока и у  нее  не  хватает  сил  переносить  свое  одиночество;
оставлять ее одну в таком состоянии было опасно.
   Вечерами Кристоф садился рядом с Луизой у открытого  окна,  выходившего
на дорогу. Поля окутывал сумрак. Люди расходились по  домам,  а  вдали,  в
городе, загорались слабые огоньки. Сколько  раз  мать  и  сын  видели  эту
картину! Но скоро больше не увидят.  Говорили  они  мало,  перебрасывались
отрывистыми фразами. Перед ними  была  все  та  же  давным-давно  знакомая
улица, и, однако, они с неослабеваемым  интересом  следили  за  всем,  что
происходило там вечерами. Подолгу молчали;  или  вдруг  Луиза  без  всякой
видимой причины начинала  рассказывать  какую-нибудь  бессвязную  историю,
почему-то пришедшую ей в голову. Теперь,  когда  она  почувствовала  подле
себя любящее сердце, язык ее развязался.  Она  принуждала  себя  говорить.
Давалось  ей  это  с  трудом:  слишком  долго   она   молчала,   привыкнув
стушевываться  при  домашних:  сыновей  и   мужа   она   считала   слишком
образованными людьми, чтобы свободно  с  ними  разговаривать,  даже  в  их
беседы не смела вмешиваться. Благоговейное внимание Кристофа  -  нечто  ей
совершенно незнакомое - хоть и было  ей  сладостно,  но  немного  смущало.
Луиза подыскивала слова, с трудом составляла из них  фразы,  однако  фразы
получались кургузые,  туманные.  Иногда  ей  самой  стыдно  было  за  свое
косноязычие, она взглядывала  на  сына  и  вдруг  замолкала,  не  досказав
начатого. Но он нежно пожимал ей руку, и, воспрянув духом, она заканчивала
рассказ. Кристофа охватывала острая жалость и любовь к этой детской и в то
же время материнской душе, служившей ему когда-то надежной защитой от всех
его мальчишеских бед, а теперь искавшей поддержки в  сыне.  И  мало-помалу
эта неинтересная для  любого  постороннего,  нескончаемая  болтовня  стала
доставлять ему грустное удовольствие; он подолгу слушал рассказы о  мелких
событиях э