к не могу.  Благодарю  вас,  -  нет,  нет,  ни
кусочка. Пищеварение у меня  совершенно  испорчено,  и  я  всегда  ем  очень
умеренно, а если бы я позволил себе принять сытную пищу в такой час дня,  не
знаю, какие получились бы последствия.  Поскольку  все  выяснено  начистоту,
сэр, я теперь, с вашего позволения, распрощаюсь с вами.
     - Хотелось бы мне, - с горечью проговорил опекун, - чтобы и вы,  мистер
Воулс, и все мы навсегда распрощались с тяжбой, столь хорошо вам знакомой.
     Мистер Воулс, чье одеяние, от сапог до цилиндра, было так густо покрыто
черной краской, что она испарялась от близости к огню,  распространяя  очень
неприятный запах, коротко и как-то  криво  кивнул,  потом  медленно  покачал
головой.
     - Если мы, практикующие юристы, претендуем на то,  чтобы  нас  уважали,
сэр, мы должны налегать плечом на колесо. И мы  налегаем,  сэр.  По  крайней
мере я налегаю и хочу думать, что все мои собратья  по  профессии  поступают
так же. Вы не забудете, мисс, что обещали не упоминать обо мне в разговоре с
мистером Карстоном?
     Я ответила, что ни слова о нем не скажу.
     - Пожалуйста, мисс. До  свиданья.  Мистер  Джарндис,  желаю  вам  всего
доброго, сэр.
     Мистер Воулс прикоснулся к моим пальцам, потом к пальцам опекуна  своей
холодной перчаткой, в которой, казалось, не было руки, и длинный, узкий - ни
дать ни взять тень - уполз прочь.  А  мне  представилось,  как  эта  "тень",
взобравшись на империал почтовой кареты, будет ползти по  озаренным  солнцем
полям, между Холодным домом и  Лондоном,  замораживая  на  своем  пути  даже
семена в земле.
     Я, конечно, вынуждена была сказать Аде, куда еду и  с  какой  целью,  а
она, разумеется, очень встревожилась и расстроилась. Но она была так предана
Ричарду, что только жалела и оправдывала его, и в порыве все более  глубокой
любви - милая моя, любящая девочка! - написала  длинное  письмо,  которое  я
обещала передать ему.
     Пришлось взять с собой Чарли, хотя мне, конечно, не нужно было  никаких
провожатых, и я охотно оставила бы ее дома. В тот же день мы вместе  выехали
в Лондон, и узнав, что в  почтовой  карете  есть  два  свободных  места  для
пассажиров, уплатили за них. В тот час, когда у нас обычно  ложились  спать,
мы с Чарли покатили к морю вместе с письмами, адресованными в Кент.
     Во времена почтовых карет ехать до Дила приходилось целую  ночь,  но  в
карете мы были одни, и эта ночь не показалась нам  слишком  утомительной.  Я
провела ее так, как, наверное, провел бы каждый, будь он на  моем  месте.  В
иные минуты моя поездка казалась мне многообещающей, в другие - безнадежной.
То я думала, что мне удастся помочь Ричарду, то удивлялась,  как  это  могло
взбрести мне в голову. То  приходила  к  выводу,  что,  тронувшись  в  путь,
поступила очень умно, то - что совсем не умно. В  каком  состоянии  я  найду
Ричарда, что я скажу ему, что он скажет мне -  все  эти  вопросы  поочередно
занимали меня, сочетаясь с моими противоречивыми  чувствами;  а  колеса  всю
ночь отстукивали одну и ту же  песню,  и  письмо  опекуна  казалось  мне  ее
припевом.
     Наконец мы въехали в  узкие  улицы  Дила,  очень  унылые  в  это  сырое
туманное  утро.  Длинное  плоское  взморье  с   беспорядочно   разбросанными
домишками - деревянными и кирпичными, - загроможденное кабестанами, большими
лодками, навесами, шестами с талями и блоками,  и  рядом  обширные  пустыри,
усыпанные галькой, поросшие травой и сорняками, -  все  это  показалось  мне
невыносимо скучным. Море волновалось под слоем густого белого тумана;  а  на
суше все словно оцепенело, если не считать  нескольких  канатчиков,  которые
встали спозаранку и, обмотавшись пенькой, имели такой вид, словно,  тяготясь
своим теперешним существованием, собрались вплести в канаты самих себя.
     Но когда мы вошли в теплую  комнату  превосходной  гостиницы,  умылись,
переоделись и сели завтракать (ложиться  спать  уже  не  стоило),  Дил  стал
казаться наиболее веселым. Наша комнатка чем-то напоминала  каюту,  и  Чарли
была от нее в восторге. Но вот туман начал подниматься, как  занавес,  и  мы
увидели множество кораблей, о близости которых раньше и не  подозревали.  Не
помню, сколько всего их было, хотя слуга назвал нам число судов, стоявших на
рейде. Были там и большие корабли - особенно один, только что  прибывший  на
родину из Индии; и когда солнце засияло, выглянув из-за облаков,  и  бросило
на темное море светлые блики, казавшиеся серебристыми  озерками,  изменчивая
игра света и тени на кораблях, суета маленьких лодок, снующих между  ними  и
берегом, жизнь и движение на судах и во всем, что их  окружало,  -  все  это
стало необычайно красивым.
     Огромный корабль, прибывший из  Индии,  больше  других  привлекал  наше
внимание, потому что он стал на рейд этой ночью. Он был окружен  лодками,  и
мы с Чарли толковали о том, как, должно быть, радуются люди  на  его  борту,
что наконец-то могут сойти на берег. Чарли хотелось знать, по каким  океанам
он плыл, правда ли, что в Индии очень жарко, какие там змеи и  тигры  и  так
далее; а так  как  подобные  сведения  она  запоминала  гораздо  лучше,  чем
грамматические правила, то я рассказала ей все, что сама об  этом  знала.  Я
добавила  также,  что  во  время  морских   путешествий   иногда   случаются
кораблекрушения, море выбрасывает людей на скалы, и тут  несчастных  спасает
один-единственный человек, бесстрашный и добрый.  Чарли  спросила,  как  это
может быть, и я рассказала ей, что мы дома узнали об одном таком случае.
     Я хотела было послать Ричарду записку,  чтобы  известить  его  о  своем
приезде, но потом решила, что гораздо лучше пойти к нему без предупреждения.
Он жил в казармах, и я немного сомневалась, удобно ли нам туда идти;  но  мы
все-таки отправились на разведку. Заглянув в ворота казарменного  двора,  мы
увидели, что в этот ранний час там почти безлюдно, и  я  спросила  сержанта,
стоявшего на крыльце гауптвахты, где живет Ричард. Он дал мне  в  провожатые
солдата, а тот, поднявшись с нами по лестнице с голыми стенами,  постучал  в
какую-то дверь и ушел.
     - Кто там? - крикнул Ричард из комнаты. Я оставила Чарли в  коридорчике
и, подойдя к полуоткрытой двери, спросила:
     - Можно войти, Ричард? Это я, Хлопотунья.
     Ричард что-то писал за столом, а вокруг, на полу, в  полном  беспорядке
валялись костюмы, жестянки, книги, сапоги, щетки, чемоданы. Он был полуодет,
- и не в военном, а в штатском, - не причесан, и вид у  него  был  такой  же
растерзанный, как у его комнаты. Все это я заметила лишь после того, как  он
радостно поздоровался со мной, а я села рядом с ним, - ведь едва он  услышал
мой голос, как вскочил  из-за  стола  и  немедленно  заключил  меня  в  свои
объятья. Милый Ричард! Со мной он был все тот же. Вплоть до...  ах,  бедный,
бедный, мальчик! - вплоть  до  конца  он  всегда  встречал  меня  с  прежней
мальчишеской веселостью.
     - Праведное небо! -  воскликнул  он.  -  Милая  моя  Старушка,  как  вы
очутились здесь?  Мог  ли  я  думать,  что  увижу  вас?  Ничего  плохого  не
случилось? Ада здорова?
     - Вполне здорова. И еще больше похорошела, Ричард!
     - Эх! - вздохнул он, откинувшись на спинку кресла. - Бедная моя кузина!
А я, Эстер, сейчас писал вам.
     Он сидел, развалившись в кресле, комкая мелко исписанный лист бумаги, и
такой он был молодой, красивый - в самом расцвете, -  но  какой  измученный,
издерганный!
     - Раз уж вы  потрудились  столько  написать,  неужели  мне  не  удастся
прочесть ваше письмо? - спросила я.
     - Эх,  дорогая,  -  ответил  он,  безнадежно  махнув  рукой,  -  только
поглядите на эту комнату, и вы прочтете все, что я написал. Вот оно - всюду,
во всех углах!
     Я ласково уговаривала его не унывать. Сказала, что,  случайно  узнав  о
его тяжелом положении, приехала, чтобы  поговорить  с  ним  и  вместе  найти
какой-нибудь выход.
     - Это похоже на вас, Эстер; но это - бесполезно, а потому -  не  похоже
на вас! - отозвался он с грустной улыбкой. - Сегодня я  уезжаю  в  отпуск  -
должен был уехать через час, - чтобы уладить дело с продажей моего  патента.
Пускай! Что сделано, того не воротишь. Итак, военная  служба  кончилась  тем
же,  чем  и  прочие  мои  занятия.  Не  хватало  только,  чтобы  я  сделался
священником, а не то я обошел бы полный круг всех профессий.
     - Ричард, - начала я, - неужели вы действительно не можете  остаться  в
полку?
     - Никак не могу, Эстер, - ответил он. -  Мне  угрожает  позор,  да  так
скоро, что "власть имущим" (как  говорится  в  катехизисе)  гораздо  удобнее
обойтись без меня, чем оставить меня на службе. И они правы. Не говоря уже о
моих долгах, настойчивых кредиторах и тому подобных неприятностях, я  и  сам
не гожусь даже для этой службы. Ни к чему у меня не лежит душа; ни к  какому
делу, кроме одного, нет у меня ни интереса, ни охоты, ни любви. Если бы этот
мыльный пузырь и не лопнул, - добавил он, разорвав в клочки  свое  письмо  и
разбрасывая обрывки, - все равно я не мог бы уехать  из  Англии.  Ведь  меня
должны были командировать за границу, но как могу  я  уехать?  Как  могу  я,
умудренный горьким опытом, доверять ведение тяжбы даже Воулсу, если  сам  не
стою у него над душой!
     Очевидно, он прочел на моем лице то, что я хотела ему сказать,  и  взяв
мою руку, лежавшую у него на плече, поднес ее к моим губам,  чтобы  помешать
мне произнести хоть слово.
     - Her, Хлопотунья! Я запрещаю... вынужден запретить всякие разговоры на
некоторые темы. Их две: первая - Джон Джарндис. Вторая... сами  знаете  что.
Назовите это помешательством, а я скажу, что теперь уж ничего не  поделаешь,
- я не могу остаться в здравом уме. Но это не помешательство - у  меня  есть
одна-единственная цель, и к  ней  я  стремлюсь.  Жаль,  что  меня  заставили
свернуть с моего настоящего  пути  ради  каких-то  других  целей.  Вы,  чего
доброго, скажете, что теперь, после того как я ухлопал на это  дело  столько
времени, после того как я столько мучился и тревожился, надо его бросить,  и
это будет разумно! Да, разумно, чего уж  разумней!  А  также  очень  приятно
некоторым лицам; только я никогда этого дела не брошу.
     Он был в таком состоянии, что я  решила  не  возражать  ему,  чтобы  не
укреплять его решимости (хотя крепче она,  пожалуй,  и  быть  не  могла).  Я
вынула и отдала ему письмо Ады.
     - Вы хотите, чтобы я прочел его сейчас? - спросил он.
     Я ответила утвердительно, а он положил письмо перед собой,  облокотился
на стол и, опустив голову на руки, начал читать. Но не прочтя  и  нескольких
строк, обеими руками прикрыл лицо, чтобы я его не видела. Немного погодя  он
встал под тем предлогом, что за столом ему не  хватает  света,  и  отошел  к
окну. Там он читал письмо стоя ко мне спиной, а дочитав, сложил  его  и,  не
выпуская из рук, молча стоял еще  несколько  минут.  Когда  он  вернулся  на
прежнее место, я заметила на его глазах слезы.
     - Вы, Эстер, конечно, знаете, о чем она мне пишет?
     Он сказал это мягче, чем говорил раньше, и поцеловал письмо.
     - Да, Ричард.
     - Она предлагает мне свое маленькое наследство, которое  вскоре  должна
получить, - сказал он и топнул ногой, - денег как  раз  столько,  сколько  я
промотал, - и она просит и умоляет принять их, чтобы я мог уладить свои дела
и остаться на военной службе.
     - Я знаю, что ничего она так не желает, как вашего счастья,  -  сказала
я. - Ах, дорогой Ричард, у нее золотое сердце, у вашей Ады.
     - Я это знаю. Я... лучше бы мне умереть!
     Он снова отошел к окну и, взявшись за раму, опустил голову на руку. Мне
было очень больно видеть его в таком состоянии, но я  надеялась,  что,  быть
может, он сделается более уступчивым, и не говорила ни слова. Однако  я  его
плохо знала. Могла ли я ожидать, что он от волнения перейдет к новой вспышке
чувства обиды?
     - И тот самый Джон Джарндис, чье имя мы с  вами  в  других  случаях  не
упоминаем, пытался оторвать от меня это сердце! - воскликнул  он  негодующим
тоном. - А милая девушка делает мне великодушное предложение,  живя  в  доме
этого самого Джона Джарндиса и,  наверное,  с  милостивого  согласия  и  при
поддержке того же Джона Джарндиса, который вновь  пытается  меня  подкупить,
чтобы я отказался от своих прав.
     - Ричард! - воскликнула я, вскочив с места. - Я не хочу слышать от  вас
такую постыдную  клевету!  -  Первый  раз  в  жизни  я  тогда  по-настоящему
рассердилась на него, но и то лишь на мгновение. Стоило мне взглянуть на его
осунувшееся молодое лицо, уже выражавшее раскаяние, как я положила руку  ему
на плечо и сказала: - Пожалуйста, дорогой Ричард, не говорите так  со  мной.
Одумайтесь!
     Он принялся беспощадно осуждать себя самым искренним тоном, сказал, что
был глубоко неправ и тысячу раз просит у меня прощения. На это я улыбнулась,
но не очень весело, потому что все еще дрожала после своей гневной вспышки.
     - Принять это предложение, моя дорогая Эстер, - сказал он, садясь рядом
со мной и возвращаясь к нашему разговору, - еще  раз  умоляю  вас,  простите
меня, я глубоко раскаиваюсь, - принять это предложение  невозможно;  как  ни
дорога мне Ада, об этом и говорить нечего. Кроме того, я могу  показать  вам
всякие официальные бумаги и документы, которые убедят  вас,  что  с  военной
службой я покончил. Верьте мне, я уже снял с себя красный мундир. Но как  бы
я ни тревожился, как бы ни волновался, меня утешает сознание, что,  заботясь
о своих интересах, я защищаю интересы Ады. Воулс "налег плечом на колесо", а
раз он работает для меня, то, значит, и для нее, благодарение богу!
     В  нем  снова  вспыхнули  какие-то  радужные  надежды,  и   черты   его
прояснились, но видеть его таким мне было еще больнее.
     - Нет, нет! - с жаром  воскликнул  Ричард.  -  Если  бы  все  маленькое
состояние Ады было моим, так и то не стоило бы тратить из него ни  фартинга,
чтоб удержать меня на том  пути,  для  которого  я  не  гожусь,  которым  не
интересуюсь, который мне надоел. Лучше отдать эти деньги  на  дело,  которое
вернет их сторицей, лучше истратить  их  там,  где  перед  Адой  открывается
гораздо больше возможностей. А обо мне не беспокойтесь! Теперь я буду думать
только об одном, и мы с Воулсом будем работать для этой цели. Без средств  я
не останусь. Продам  патент  и  частично  расплачусь  с  некоторыми  мелкими
ростовщиками, которые теперь, по словам Воулеа, ничего не  хотят  слышать  и
пристают со своими векселями. Во всяком случае, у меня еще осталось кое-что,
а будет больше. Ну, довольно об этом! Отвезите Аде мое письмо, Эстер, и  обе
вы побольше верьте в меня - не думайте, что я уже совсем погиб, дорогая.
     Не буду повторять того, что я говорила Ричарду. Я знаю:  все  это  были
скучные увещания, и, конечно,  ничего  умного  я  сказать  не  могла.  Но  я
говорила от всего сердца. Он выслушал меня терпеливо и  сочувственно;  но  я
поняла, что говорить с ним сейчас на "запретные" темы - дело безнадежное. Во
время этой встречи я поняла, как прав был опекун, когда сказал, что, пытаясь
разубеждать Ричарда, мы повредим ему больше, чем если оставим его в покое.
     Поэтому я, наконец, попросила Ричарда дать мне доказательства того, что
он говорит правду и с военной службой у него действительно все  кончено.  Он
охотно показал мне целую  переписку,  из  которой  явствовало,  что  на  его
прошение об отставке уже получено согласие. И тут я услышала от него самого,
что у мистера Воулса имеются копии всех этих  бумаг  и  что  Ричард  не  раз
советовался с ним о продаже  патента.  Итак,  я  узнала,  как  обстоят  дела
Ричарда, привезла ему письмо Ады и  обещала  (а  я  уже  обещала)  вернуться
вместе с ним в Лондон - вот и все; больше никакого толку из моей поездки  не
вышло. С грустью признав это в душе, я сказала, что вернусь  в  гостиницу  и
там подожду его, а он, накинув на плечи  плащ,  проводил  меня  и  Чарли  до
ворот, и мы вдвоем с нею пошли обратно по взморью.
     В одном месте  собралось  много  любопытных,  -  они  окружили  морских
офицеров, выходивших из шлюпки на берег, и старались подойти поближе к  ним.
Я сказала Чарли, что эта шлюпка, наверное, с того огромного корабля, который
прибыл из Индии, и мы тоже остановились посмотреть.
     Офицеры медленно поднимались на набережную,  оживленно  болтая  друг  с
другом и с окружившими их людьми,  и  смотрели  по  сторонам,  явно  радуясь
своему возвращению в Англию.
     - Чарли, Чарли! - сказала я. - Уйдем отсюда! - И я вдруг так заспешила,
что моя маленькая горничная не могла скрыть своего удивления.
     Лишь тогда, когда мы с ней остались вдвоем в нашей комнатке-каюте  и  я
смогла перевести дух, начала я понимать, почему  так  поторопилась  уйти.  В
одном из этих загорелых моряков я узнала  мистера  Аллена  Вудкорта,  и  мне
стало страшно - а вдруг он узнает меня? Мне не хотелось, чтобы он видел  мое
изменившееся лицо. Я была застигнута врасплох и совсем растерялась.
     Но я поняла, что так не годится, и сказала себе: "Слушай, милая моя,  у
тебя нет никаких оснований -  нет  и  не  может  быть  никаких  оснований  -
страдать от этого больше, чем всегда. Какой ты была в прошлом месяце,  такая
ты и сегодня - не хуже, не лучше. Ты не выполняешь своего  решения.  Вспомни
его, Эстер! Вспомни!" Я вся дрожала - от быстрой ходьбы - и вначале никак не
могла успокоиться, но потом мне стало лучше, и я Этому очень обрадовалась.
     Моряки вошли в гостиницу. Я слышала, как они разговаривают на лестнице.
Не было сомнений, что это они, так как я узнала их голоса... вернее,  узнала
голос мистера Вудкорта. Мне было бы гораздо легче уехать, не  повидавшись  с
ним, но я твердо решила не спасаться бегством. "Нет, милая  моя,  нет.  Нет,
нет и нет!"
     Я развязала ленты своей шляпы  и  приподняла  вуаль  -  лучше  сказать,
наполовину опустила ее, хотя это почти одно и то же,  -  написала  на  своей
визитной карточке, что нахожусь здесь вместе с мистером Ричардом  Карстоном,
и послала карточку мистеру Вудкорту. Он пришел сейчас же. Я сказала ему, что
очень рада случайно оказаться в числе первых соотечественников,  встретивших
его по возвращении на родину, в Англию. И я поняла, что ему очень жаль меня.
     - За то время, что мы не виделись с вами,  мистер  Вудкорт,  вы  многое
испытали - кораблекрушение, опасности, - сказала  я,  -  но  едва  ли  можно
назвать несчастьем то, что позволило вам сделать столько  добра  и  проявить
такое мужество. Мы читали об этом с самым искренним сочувствием.  Я  впервые
узнала  все  от  вашей  прежней  пациентки,   бедной   мисс   Флайт,   когда
выздоравливала после своей тяжкой болезни.
     - А! Маленькая мисс Флайт! - отозвался он. - Она живет по-прежнему?
     - По-прежнему.
     Я уже настолько овладела собой, что могла обойтись без  вуали  и  сняла
ее.
     - Она вам так благодарна, мистер Вудкорт, что это просто трогательно. И
ведь она очень любящая душа, - я ее хорошо знаю.
     - Вы... вы так думаете?  -  проговорил  он.  -  Мне...  мне  это  очень
приятно.
     Ему было до того жаль меня, что он едва мог говорить.
     - Верьте мне, - сказала я, - я была глубоко тронута  ее  сочувствием  и
вниманием в те трудные для меня дни.
     - Я очень огорчился, когда узнал, что вы были тяжело больны.
     - Да, я была очень больна.
     - Но теперь вы совсем поправились?
     - Да, совсем поправилась и по-прежнему жизнерадостна, - сказала я. - Вы
знаете, как добр мой опекун и как счастливо мы живем; словом,  мне  есть  за
что благодарить судьбу и решительно нечего желать.
     Я чувствовала, что он жалеет меня больше, чем я когда-либо сама  жалела
себя. Оказалось, что это я должна его успокаивать, и на меня нахлынул прилив
новых сил, я ощутила в себе новый источник спокойствия. Я стала  говорить  с
ним о его путешествии и планах на будущее, спросила,  не  собирается  ли  он
вернуться в Индию. Он ответил, что вряд ли вернется туда. В