им такую  штуку;  попытался
встать. Это ему не удалось. Тогда он сел поудобнее, прислонившись к  ножке
стола, и стал обозревать окрестность. Он увидел плачущего навзрыд Кристофа
и поманил его  к  себе.  Кристофу  очень  хотелось  убежать,  но  ноги  не
слушались. Мельхиор опять его позвал, но, убедившись, что мальчик не идет,
разразился бранью. Кристоф наконец подошел,  дрожа  всем  телом.  Мельхиор
привлек его к себе, посадил на колени. Для начала  он  надрал  ему  уши  и
заплетающимся языком повел речь о том,  что  дети  должны  почитать  своих
родителей. И тут же настроение его изменилось, - он  принялся  подкидывать
Кристофа на коленях, хохоча во все горло и бормоча какой-то вздор.  Затем,
без всякого перехода, предался мрачным мыслям: он начал оплакивать  судьбу
Кристофа и собственную горькую участь; сжимая мальчика в объятиях, так что
тот задыхался, он осыпал его поцелуями и обливал слезами; а под конец стал
баюкать, как младенца, и  громко  затянул  "De  Profundis"  ["Из  глубины"
(взываю к тебе, господи) (лат.).  Псалтирь,  129,  1].  Кристоф  не  делал
попыток высвободиться: он оцепенел от  страха  и  отвращения.  В  нос  ему
шибало винным перегаром и зловонной  отрыжкой,  все  лицо  было  мокро  от
пьяных слез отца и его слюнявых поцелуев; он задыхался,  его  тошнило.  Он
хотел закричать, но ни один звук не вылетал  из  его  горла.  Этот  кошмар
продолжался, как ему казалось, целую вечность; вдруг растворилась дверь, и
вошла Луиза, неся в  руках  корзину  с  бельем.  Она  вскрикнула,  уронила
корзину, бросилась к Кристофу и с нежданной силой вырвала сына из  объятий
Мельхиора.
   - Ах ты! - закричала она. - Мерзкий пьяница!
   Глаза ее пылали гневом.
   Кристоф подумал, что отец убьет ее. Но Мельхиора  так  поразил  грозный
вид жены, что он даже не пикнул, а потом ударился в слезы. Он  валялся  на
полу, колотясь головой о стулья, причитая и всхлипывая: да, да, она права,
он мерзкий пьяница, он разорил семью, пустил  детей  по  миру,  лучше  ему
умереть! Луиза с презрением отвернулась.  Она  унесла  Кристофа  в  Другую
комнату, ласкала его, старалась утешить. Но мальчик только дрожал и на все
ее расспросы не отвечал ни слова; потом вдруг разразился рыданиями.  Луиза
вымыла ему лицо, нежно его уговаривала, плакала вместе с ним. Наконец  оба
успокоились. Луиза опустилась на колени, поставила Кристофа рядом с собой.
Они  стали  молиться:  дай,  господи,  чтобы  папа  исцелился   от   этого
отвратительного порока и опять стал таким же добрым и хорошим,  каким  был
раньше! Луиза уложила  мальчика  в  постель;  он  умолял  ее  не  уходить,
подержать его за руку. И она полночи просидела с ним: у Кристофа  сделался
жар, он бредил. А в комнате рядом храпел Мельхиор, растянувшись на полу.
   Вскоре после этого с Кристофом в школе случилась  неприятность.  Он  не
был примерным учеником и заслужил нелюбовь учителя, так как двух минут  не
мог посидеть смирно и никогда  не  учил  уроков.  В  классе  он  занимался
главным образом тем, что разглядывал мух  на  потолке  или  толкал  в  бок
соседа, стараясь спихнуть его с  парты;  там,  где  сидел  Кристоф,  вечно
слышался смех. Но однажды спихнули его самого;  он  шлепнулся  на  пол,  и
учитель, распекая его, позволил себе намекнуть  на  некое  всем  в  городе
известное лицо, по чьим стопам Кристоф,  по-видимому,  намерен  следовать.
Дети расхохотались, а кое-кто поспешил уточнить этот намек в весьма  ясных
и далеко не учтивых выражениях. Кристоф поднялся на ноги, весь красный  от
стыда, схватил чернильницу и запустил  в  голову  первому,  на  чьем  лице
увидел усмешку. Учитель налетел на  него  с  кулаками;  Кристофа  высекли,
поставили в угол, задали в наказание двойной урок.
   Он вернулся домой бледный и молчаливый, скрывая ярость, и объявил,  что
больше в школу не пойдет. На его слова не обратили внимания. Но  когда  на
следующее утро мать напомнила ему, что пора идти, он  совершенно  спокойно
ответил:
   - Я же сказал, что не пойду!
   Тщетно Луиза усовещивала его, бранилась, грозила - ничто  не  помогало.
Кристоф сидел в углу, упрямо сдвинув" брови. Мельхиор  исколотил  его  без
пощады; Кристоф отчаянно ревел, но после каждой трепки - а отец  несколько
раз принимался за него - он на все уговоры отвечал с еще  большей  злобой:
"Нет!" Его просили хоть объяснить, почему он не хочет; он стискивал зубы и
молчал. Наконец Мельхиор сгреб его в охапку,  насильно  отнес  в  школу  и
усадил за-парту. Тогда Кристоф принялся не спеша  приводить  в  негодность
все, что было у него под рукой: разбил чернильницу, сломал  перо,  изорвал
учебник и тетрадки - все это он  делал  в  открытую,  вызывающе  глядя  на
учителя. Его заперли в темный карцер. Немного погодя учитель зашел туда  и
увидел, что Кристоф, обмотав шею платком, изо всех сил тянет за концы:  он
хотел удавиться.
   Пришлось отослать его домой.


   Кристоф был вынослив, как все Крафты. От отца  и  деда  он  унаследовал
могучее здоровье. В семье вообще не принято было нежничать: здоров ты  или
болен - жаловаться не полагалось, и никакая сила в мире не могла, кажется,
заставить Мельхиора и Жан-Мишеля отступить  от  постоянных  привычек.  Они
выходили в любую погоду, и, летом и зимою; часами  мокли  под  дождем  или
жарились на солнце, не  давая  даже  себе  труда  запахнуть  воротник  или
покрыть голову, то ли по небрежности, то ли из  молодечества;  вышагивали,
без всяких признаков усталости, милю за милей и с презрительным сожалением
смотрели на бедную Луизу, которая не смела ничего сказать, но  то  и  дело
останавливалась, бледная как полотно, - ноги у нее  распухали,  а  сердце,
казалось, готово было  выскочить  из  груди.  Кристоф  почти  разделял  их
пренебрежение к матери: сам он просто не понимал, что  это  такое  -  быть
больным; и если ему случалось упасть, ушибиться, порезаться, обжечься,  он
не плакал, а только злился, как на врага, на причинивший ему боль предмет.
Грубость отца и  маленьких  товарищей  Кристофа  -  уличных  мальчишек,  с
которыми он дрался, - послужила ему хорошей  закалкой.  Он  привык  стойко
переносить удары и нередко являлся  домой  с  разбитым  в  кровь  носом  и
шишками на лбу. Один раз Кристофа даже пришлось спасать: его  вытащили  из
свалки еле живого, ибо противник, насев  сверху,  в  упоении  колотил  его
головой о мостовую. Все это Кристоф находил в порядке вещей и всегда готов
был на удар ответить ударом.
   И вместе с тем он многого  боялся.  Правда,  никто  об  этом  не  знал.
Кристоф был очень горд и скорее бы  умер,  чем  выказал  себя  трусом,  но
долгое  время  -  несколько  лет  подряд  -  его  детство  было   омрачено
постоянными страхами. Особенно тяжелы были два-три года: страх  мучил  его
тогда, как болезнь.
   Его  пугало  то  неведомое,  что   таится   в   темноте,   злые   силы,
подстерегающие все живое,  чудовища  и  уроды,  чей  фантастический  образ
ребенок с трепетом носит в своем мозгу и невольно  примешивает  ко  всему,
что видит. Быть может, то  всплывали  в  нем  последние  остатки  древней,
вымершей фауны или вновь оживала память о призраках, терзающих младенца  в
первые дни по выходе из небытия, о  снах  в  плену  материнского  лона,  о
пробуждении зародыша в недрах материи.
   Он боялся, например, двери на чердак. Она  открывалась  на  лестницу  и
почти всегда стояла полуотворенная. Когда надо было пройти мимо, сердце  у
Кристофа начинало  колотиться.  Он  бросался  бегом  и  прыгал  через  три
ступеньки. Ему казалось, что кто-то гонится за ним.  А  в  те  дни,  когда
дверь бывала закрыта, он ясно слышал, через форточку для кошек, что там за
ней что-то шевелится. И неудивительно - на чердаке  было  полно  крыс.  Но
Кристоф представлял себе нечто совсем иное - скелет  с  клочьями  мяса  на
костях, лошадиную голову, глаза, от взгляда которых можно умереть.  Он  не
хотел об этом думать, но ему  думалось  против  воли.  Дрожащей  рукой  он
пробовал, хорошо ли задвинута задвижка; и хотя знал,  что  запор  надежен,
все же десять раз оборачивался, пока спускался по ступенькам.
   Он боялся  ночью  выходить  из  дому.  Ему  случалось  иногда  допоздна
задерживаться у дедушки,  а  иногда  его  вечером  посылали  к  старику  с
каким-нибудь поручением. Старый Крафт жил на отлете,  в  крайнем  доме  на
шоссе по дороге в Кельн. От последних освещенных  окон  города  надо  было
пройти еще шагов триста; Кристофу это расстояние казалось втрое больше.  В
одном месте дорога делала поворот, тут даже городские  огни  пропадали  из
виду. Кругом были только пустынные поля;  в  сумерках  земля  становилась,
черной, небо зловеще-бледным.  Когда  кончались  кусты,  росшие  по  краям
дороги, и Кристоф поднимался на пригорок, впереди низко над горизонтом еще
тлели желтые отблески заката. Но этот свет ничего не освещал: он давил  на
сердце хуже любого мрака, и темнота от  него  делалась  гуще,  -  это  был
какой-то  кладбищенский  свет.  Тучи  нависали  над  самой  землей.  Кусты
становились огромными; в них что-то шевелилось. Голые деревья походили  на
уродливых стариков. Белые придорожные  столбики  тускло  отсвечивали,  как
саван на покойнике. Тьма оживала. В канавах, притаившись, сидели гномы,  в
траве вспыхивали искры, что-то проносилось в воздухе,  что-то  стрекотало,
потрескивало то тут, то там, не поймешь где.  Кристоф  каждый  миг  ожидал
увидеть что-то ужасное,  противное  всем  законам  естества.  Он  пускался
бежать со всех ног, и сердце у него билось, как птица в клетке.
   Завидев свет в окнах у дедушки, он успокаивался. Но иногда оказывалось,
что старый Крафт еще не вернулся. Это было  хуже  всего.  В  ветхом  доме,
затерянном среди полей, на Кристофа даже и днем иной раз находила жуть. Он
не боялся, когда дедушка был дома, но иногда старик куда-нибудь отлучался,
не сказавшись Кристофу. Мальчик не сразу это  замечал.  Комната  выглядела
так мирно! Всюду давно знакомые, привычные предметы.  Широкая  кровать  из
некрашеного дерева; на полочке  у  изголовья  большая  Библия;  на  камине
букетики бумажных цветов  и  выстроившиеся  в  ряд  фотографии  обеих  жен
старого Крафта и его одиннадцати детей; под  каждой  старик  записал  даты
рождения и смерти того, кто был на ней изображен. По стенам в рамках стихи
из Священного писания и две плохие литографии - Моцарт и Бетховен. В одном
углу кабинетный рояль, в другом виолончель; несколько полок  -  и  на  них
книги, в большом беспорядке; развешанные на крючках трубки; на подоконнике
горшки с геранью. Казалось, тебя со всех сторон окружают друзья. В комнате
рядом слышались шаги дедушки; он что-нибудь строгал  или  приколачивал,  а
иногда разговаривал сам с собой, обзывал себя  дураком,  басистым  голосом
напевал вперемежку  отрывки  из  хоралов,  сентиментальные  Lieder  [песни
(нем.)], воинственные марши и застольные песни. Кристоф чувствовал себя  в
безопасности. Он сидел в большом кресле у  окна  с  книгой  на  коленях  и
рассматривал картинки. День угасал,  становилось  все  темнее;  под  конец
Кристоф уже не глядел в книгу: он грезил  бог  весть  о  чем  с  открытыми
глазами. Издалека с дороги доносилось тарахтенье телеги;  на  лугу  мычала
корова. В городе устало и  сонно  начинали  звонить  к  вечерне  колокола.
Неясные желания, смутные предчувствия  вставали  в  сердце  замечтавшегося
ребенка.
   Вдруг  Кристоф  пробуждался  от  грез,  охваченный  беспокойством.   Он
поднимал глаза - темно! Он прислушивался - тишина! Значит,  дедушка  ушел.
Давно или только сейчас? Дрожь пробегала по спине Кристофа. Он  выглядывал
в окно: может быть, дедушка не успел  еще  уйти  далеко?  Но  дорога  была
пуста. И тотчас все знакомые предметы принимали угрожающий вид. Господи! А
вдруг _оно_ войдет! Что? Кристоф и сам не знал. Но что-то ужасное. Ни одна
дверь в доме как следует  не  запиралась.  А  на  лестнице  уже  скрипнула
ступенька как будто под чьими-то шагами. Кристоф вскакивал одним  прыжком,
перетаскивал кресло, оба стула и стол в самый укромный  угол  комнаты.  Он
сооружал из них ограду - кресло к стене, слева один стул,  справа  другой,
спереди стол. Посередине он ставил стремянку и забирался  на  самый  верх,
захватив книгу, которую читал, и еще несколько, как боеприпасы  на  случай
осады. Тут он вздыхал свободнее, ибо у него  был  уговор  с  самим  собой,
правило, созданное его ребяческим воображением: он свято верил,  что  враг
ни за что не посмеет ступить за ограду. Это ему не дозволено.
   Но враг иногда появлялся из книги,  которую  Кристоф  держал  в  руках.
Среди ветхих книжиц, без разбору накупленных  старым  Крафтом,  попадались
иллюстрированные; некоторые из этих  иллюстраций  производили  неотразимое
впечатление на Кристофа: они и притягивали его  и  страшили.  Сюжеты  были
самые фантастические: какое-нибудь искушение святого Антония - одна из тех
странных картин, на которых птичьи скелеты гадят в графины,  в  распоротых
лягушечьих животах копошатся, как  черви,  мириады  зародышей,  отрезанные
головы выступают на звериных  лапах,  толстые  зады  играют  на  трубе,  а
кухонная утварь и трупы животных шествуют торжественным шагом,  драпируясь
в простыни, и приседают в глубоком  реверансе,  словно  старые  дамы.  Эти
картинки внушали  Кристофу  отвращение,  но  его  так  и  тянуло  еще  раз
поглядеть  -  и  отвращение  только  усиливало  соблазн.  Он  подолгу   их
рассматривал и одновременно косился на занавеску: не шевелится ли она,  не
прячется ли что-то там, в складках? Но еще  омерзительнее  был  рисунок  в
анатомическом  атласе,  изображавший  ободранного  человека.  Кристоф   не
решался перевернуть страницу, когда подходил в книге к этому месту.  Грубо
раскрашенная схема приобретала для него  необычайную  живость;  творческое
воображение, присущее детям,  дополняло  недостатки  рисунка.  Кристоф  не
видел разницы между этой пачкотней и действительностью. Ночью, во сне, эти
немудреные изображения вставали перед ним  с  большей  яркостью,  чем  все
увиденное за день.
   Он боялся заснуть. Несколько лет  подряд  страшные  сны  отравляли  ему
ночной отдых. Он блуждал по  бесконечному,  тесному  подземелью;  вдруг  в
слуховое окно просовывался ободранный человек и корчил ему  отвратительные
гримасы. Или же он сидел один в  комнате;  вдруг  в  коридоре  раздавались
шаги, - Кристоф бросался к двери, он успевал еще ухватиться за  ручку,  но
кто-то стоял по ту сторону, кто-то тянул дверь к себе;  Кристоф  никак  не
мог повернуть ключ, руки у него слабели, он звал на помощь  -  ему  хорошо
было известно, _кто_ стоит за дверью, _кто_ хочет войти! Или он  был  дома
среди своих; вдруг лица их  искажались,  они  начинали  проделывать  самые
невероятные вещи... Или же он  спокойно  сидел,  читая;  внезапно  у  него
появлялось ощущение, что он не один - что-то копошилось вокруг... Он хотел
бежать - руки и ноги у него были связаны; хотел закричать - рот у него был
заткнут. Чья-то омерзительная  рука  сжимала  ему  горло.  Он  просыпался,
задыхаясь, стуча зубами,  и  долго  еще  дрожал,  как  в  лихорадке:  даже
пробуждение не освобождало его от страха.
   Он спал с  братьями  в  тесном  чуланчике  без  окон  и  двери;  старая
занавеска на железном пруте отделяла  их  угол  от  спальни  родителей.  В
спертом воздухе было трудно дышать. Братья, спавшие в одной с ним постели,
брыкались  во  сне.  Голова  у  Кристофа  горела;  не  сон,   а   какое-то
лихорадочное полузабытье овладевало им: все  дневные  заботы  и  огорчения
возвращались удесятеренные, чтобы снова его  мучить.  В  этом  напряженном
состоянии, близком к кошмару,  малейший  звук  причинял  ему  боль.  Треск
половицы пугал его до дрожи. Сонное дыхание отца становилось  все  громче,
громче, раскатывалось по всей комнате - и Кристоф холодел от  страха:  это
уже не человек  дышал,  нет,  там  в  углу  притаилось  какое-то  страшное
животное. Ночная темнота давила Кристофа; казалось, этому не будет  конца,
утро никогда не наступит, он уже целые месяцы лежит во мраке. Задыхаясь он
приподнимался в постели, садился, отирал рукавом рубашки  мокрый  от  пота
лоб. Иногда он толкал Рудольфа в надежде, что тот проснется,  но  братишка
только что-то бурчал сквозь сон, стаскивал  с  Кристофа  последний  уголок
одеяла и засыпал еще крепче.
   Так продолжалось,  пока  на  пол  из-под  края  занавески  не  ложилась
тусклая, чуть светлеющая во мгле полоска. Это  первое,  робкое  предвестие
далекой еще зари проливало мир в душу Кристофа. Он улавливал  эту  смутную
белизну, когда еще ничей глаз не смог бы отличить ее  от  тени.  И  тотчас
лихорадка начинала спадать, биение крови утихало, как  будто  вышедшая  из
берегов река мирно возвращалась в свое русло. По  всему  телу  разливалось
ровное тепло, воспаленные от бессонницы веки смыкались сами собой.
   Но вечером он опять со страхом ждал часа,  когда  надо  будет  ложиться
спать. Он  решал  про  себя,  что  ни  за  что  не  поддастся  сну,  будет
бодрствовать всю ночь - что угодно, только не переживать опять эти  ужасы!
Но усталость брала свое, и, как раз когда он меньше всего ожидал, на  него
вновь набрасывались чудовища.
   О грозная ночь! Столь мирная для большинства детей, но для  иных  столь
мучительная! Кристоф боялся заснуть. И боялся  не  засыпать.  Во  сне  ли,
наяву ли под покровом ночи его обступали  безобразные  видения,  призраки,
порожденные его собственным мозгом,  таинственные  страшилища,  населяющие
предрассветный сумрак детства, так же как населяют  они  мрачную  полутьму
болезни.
   Но вскоре пришел для Кристофа час, когда все  эти  воображаемые  страхи
отступили перед страхом величайшим,  тем,  который  грызет  всех  людей  и
который мудрость тщетно силится  отрицать  или  забыть,  -  перед  страхом
Смерти.


   Однажды, когда Кристоф зачем-то рылся в шкафу, под  руку  ему  попались
две вещицы, которых он еще  не  видал,  -  детское  платьице  и  полосатая
шапочка. Он с торжеством принес свою находку матери, но Луиза, вместо того
чтобы улыбнуться, строго приказала ему положить все  обратно.  Кристоф  не
сразу послушался: он стал спрашивать,  почему  эти  вещи  нельзя  трогать;
мать, не отвечая, вырвала их у него из рук и  спрятала  на  самую  верхнюю
полку, куда он не мог дотянуться; Это разожгло его любопытство,  и  он  до
тех пор приставал к матери, пока она наконец не объяснила, что платьице  и
шапочка принадлежали маленькому братцу, который  умер  еще  до  того,  как
Кристоф родился. Кристоф был очень удивлен: он никогда не слыхал  об  этом
маленьком братце. Помолчав с минуту, он опять принялся за расспросы.  Мама
отвечала как-то рассеянно, но рассказала все-таки, что  маленького  братца
тоже звали Кристофом, только  он  был  куда  умнее  и  послушнее.  Кристоф
спрашивал еще и еще, но маме, видно, не хотелось  говорить:  она  ответила
только, что сейчас братик на небе и молится за всех родных. Больше Кристоф
от нее ничего не добился. Под конец она даже прикрикнула на него:  замолчи
и не мешай работать! И склонилась над шитьем; вид у нее  был  озабоченный,
она не поднимала глаз. Но немного погодя она  посмотрела  на  Кристофа,  -
тот, надувшись, сидел в углу, -  улыбнулась  и  сказала:  "Иди  на  улицу,
играй..."
   Этот случайный разговор глубоко взволновал Кристофа. Значит, у мамы был
еще ребенок, еще один маленький мальчик, совсем как он, и звали  его  тоже
Кристофом - и он умер! Что такое "умер", Кристоф ясно себе не представлял;
он знал лишь, что это что-то страшное. И  подумать  только,  что  об  этом
другом Кристофе в семье никогда не  говорили:  он  был  совершенно  забыт.
Значит, и с ним так будет, если он умрет? Эта мысль еще  грызла  Кристофа,
когда вечером все сели за стол и он вместе со всеми; он смотрел на  них  и
видел, что они смеются, он слышал, как весело они разговаривают  о  всяких
пустяках. Вот так же они будут болтать и смеяться, когда и он  умрет.  Кто
бы подумал, что мама может быть такой бессердечной! Смеяться  по