ким и чужим. Слушая его речи,  Кристоф  понимал,  как
пропитана  эгоизмом  эта  вера.  Леонгард  что-то  заподозрил  и  поспешил
пояснить свои слова. Он, мол, имеет в виду жизнь созерцательную, но отнюдь
не бездеятельную. Напротив, молитва куда деятельнее любого  действия,  без
молитвы - что сталось бы с нашим миром? Молящийся искупает грехи  ближних,
берет на себя все бремя их заблуждений, служит  им  своими  добродетелями,
предстательствует за них перед лицом бога.
   Кристоф слушал, не перебивая,  но  враждебное  чувство  к  проповеднику
росло в его душе. Он понимал, как лицемерен  Леонгард  в  этом  призыве  к
отречению. Но у него хватило справедливости признать, что не все  верующие
- Леонгарды. Он отлично знал, что у ничтожной кучки людей это отречение от
живой жизни не что иное, как просто неспособность жить,  острое  отчаяние,
желание умереть... и что у единиц  -  это  страстный  экстаз  (но  сколько
времени длится этот экстаз? Вот в чем вопрос). В  большинстве  же  случаев
подобный отказ от жизни  -  результат  холодного  умозаключения  человека,
которому дороже  свое  собственное  спокойствие,  чем  счастье  людей  или
истина. И если чистые сердцем сознают это, как же должны они страдать  при
мысли, что так грубо попирается их идеал!..
   А Леонгард, весь сияя от счастья, разглагольствовал теперь о красоте  и
гармонии мира, открывающегося с его  небесной  колокольни.  Здесь,  в  сей
юдоли, все - мрак, все - несправедливость, все  -  страдание,  оттуда  все
предстает светом, ясностью, порядком; мир  в  его  изображении  становился
подозрительно похож на аккуратно выверенный часовой механизм...
   Теперь Кристоф слушал рассеянно. Он думал: "Верит ли Леонгард на  самом
деле или только верит,  что  верит?"  Однако  собственная  его  вера,  его
страстная жажда веры не поколебалась. Не дурачку  вроде  Леонгарда  с  его
жалкими и пошлыми аргументами  дано  было  смутить  такого  человека,  как
Кристоф.
   Над городом спускалась ночь. Галерею,  где  они  сидели,  окутал  мрак;
зажглись звезды; от реки тянулся белый туман; на  кладбище  под  деревьями
трещали сверчки. Послышался  благовест:  прозвучал  удар  колокола  -  его
пронзительная жалоба, как птичий крик, о чем-то  вопросила  небеса;  потом
прозвучал другой, на терцию ниже, и присоединился к  жалобе;  и,  наконец,
рокочущей квинтой ответил последний колокол. Три голоса  слились  в  один.
Отсюда, снизу, казалось, что там, на колокольне,  вдруг  загудел  огромный
пчелиный рой. Воздух и  сердце  затрепетали.  Удерживая  дыхание,  Кристоф
думал, как бедна наша музыка по  сравнению  с  этим  океаном  музыки,  где
сливаются голоса мириадов существ: здесь - целый мир дикой природы,  ничем
не скованный мир звуков, а там - прирученная,  зажатая  в  рамки,  холодно
перенумерованная человеческим разумом музыка. И он растворился Весь в этой
звучащей громаде без берегов и границ...
   Когда могучее бормотание стихло, когда последние его отзвуки  угасли  в
небе, Кристоф очнулся. Он испуганно огляделся... И не узнал знакомых мест.
Все изменилось вокруг него, в нем самом. Бога больше не было.
   Часто вера и благодать осеняют человека  вдруг,  и  так  же  часто,  во
внезапном прозрении, человек теряет веру. Разум тут ни при чем,  а  решает
все сущий пустяк  -  слово,  молчание,  удар  колокола.  Человек  спокойно
гуляет, мечтает, не подозревая ни о чем. И вдруг все рушится разом. Кругом
тебя одни развалины. Ты один. И ты не веришь более.
   Испуганный Кристоф не мог понять, почему и как  произошел  в  нем  этот
перелом. Так вдруг начинается весной ледоход...
   А голосок Леонгарда по-прежнему звучал рассудительно, однообразно,  как
трескотня кузнечиков. Кристоф уже не слушал его. Совсем стемнело. Леонгард
замолчал.  Взглянув  на  неподвижную  фигуру  Кристофа,  он  удивился   и,
обеспокоенный тем, что они опоздают домой, предложил вернуться. Кристоф не
ответил. Леонгард  взял  его  за  руку.  Кристоф  задрожал  всем  телом  и
испуганно посмотрел на него.
   - Кристоф, нам пора домой, - начал было Леонгард.
   - Да иди ты к черту! - яростно прокричал Кристоф.
   - Боже мой! Кристоф, чем же я  вас  обидел?  -  боязливо  и  недоуменно
спросил Леонгард.
   Кристоф спохватился.
   - Прости меня, дружок, - сказал он более мягким тоном. - Я сам не знаю,
что говорю. Иди с богом! Иди с богом!
   Он остался один. Сердце его сжималось от тоски.
   - Ах, боже мой!  Боже  мой!  -  воскликнул  он,  судорожно  сжав  руки,
запрокинув голову и со страстной надеждой глядя в черное небо. - Почему  я
не верю больше? Почему я не могу больше верить? Что произошло во мне?
   Слишком уж большое несоответствие было между полным крушением его  веры
и разговором, который произошел у него только что с Леонгардом; значит, не
в разговоре тут было дело, так же как и не в Амалии с ее вечными  криками,
и  не  в  странностях  семейства  Эйлер,  -  не  это  стало  причиной  тех
нравственных потрясений, которые происходили в  нем.  Все  это  было  лишь
предлогом. Источник потрясения был не вне его,  а  в  нем  самом.  Кристоф
чувствовал, как со дна его души подымаются неведомые  чудища,  и  не  имел
мужества заглянуть в глубь своих собственных мыслей и в  упор  рассмотреть
свой недуг... Недуг? Полно, разве это  недуг?  Это  томление  и  пьянящая,
сладостная тоска. Кристоф не принадлежал более самому себе. Тщетно пытался
он замкнуться, застыть в своем стоицизме, который был так силен еще вчера.
Все рухнуло разом. Он вдруг почувствовал,  как  огромен  мир  -  пылающий,
дикий, ни с чем не соизмеримый мир... и как узки для него рамки религии!..
   Это был лишь краткий миг. Однако  и  его  оказалось  достаточно,  чтобы
нарушить равновесие прежней жизни Кристофа.


   Из всей семьи старика Эйлера Кристоф меньше всего обращал или,  вернее,
вовсе не обращал внимания на  Розу.  Девушка  не  отличалась  красотой,  а
Кристоф, сам не будучи красавцем, предъявлял весьма строгие  требования  к
чужой внешности. В  нем  говорила  хладнокровная  жестокость  юности,  для
которой некрасивая женщина вообще не существует - разве что она уже  вышла
из того возраста,  когда  внушают  нежные  чувства,  и  к  ней  относишься
спокойно, уважительно, почти благоговейно. Роза была  неглупая,  ничем  не
примечательная девушка, но ее болезненная болтливость обращала Кристофа  в
бегство. Потому он и не дал себе труда  изучить  ее,  решив  заранее,  что
изучать тут нечего. Он ее просто не видел.
   Однако Роза была достойнее многих своих сверстниц,  во  всяком  случае,
куда  достойнее  обожаемой  Минны:  не  кокетка,  она  ничего  о  себе  не
воображала и до встречи с Кристофом даже не  замечала  своей  некрасивости
или, во всяком случае, мало тревожилась по этому поводу,  потому  что  все
домашние тоже не тревожились. Если иногда под сердитую  руку  дедушка  или
мать обзывали ее дурнушкой, она от души  хохотала  и  не  придавала  этому
никакого значения, да и они тоже. Сколько дурнушек  -  порой  даже  совсем
безобразных - находят человека, который любит их всей душой! Немцы  вообще
обладают счастливой снисходительностью к физическим  несовершенствам:  они
умеют не видеть их, более того, умеют  приукрашать  их  силою  услужливого
воображения,  которое  вдруг  находит  самое  неожиданное  сходство  между
понравившимся лицом и наиболее признанными образцами человеческой красоты.
   Дедушка Эйлер, например, мог вполне серьезно заявить,  что  нос  у  его
внучки, точь-в-точь как у Юноны, и ему не пришлось бы долго  в  этом  себя
убеждать. К счастью, старый ворчун не склонен был делать комплименты  кому
бы то ни было, и Роза, забывая о несовершенстве своего носа,  все  девичье
самолюбие вкладывала в пресловутые домашние хлопоты, неукоснительно следуя
семейным обычаям. Как божественному  гласу,  внимала  она  всем  поучениям
домашних. Редко встречаясь  с  чужими  людьми,  она  не  имела  достаточно
поводов для сравнений и наивно восхищалась родными, свято веря каждому  их
слову. Экспансивная,  доверчивая,  умевшая  довольствоваться  малым.  Роза
старалась ни в чем не нарушать царившего в доме  унылого  тона  и  покорно
повторяла пессимистические рассуждения родителей. А сердечко у нее было на
редкость  преданное:  Роза  думала  только  о  других,  старалась  угодить
каждому, разделить с каждым его горе, угадывала чужие желания - так велика
была в ней потребность любить, не помышляя о взаимности. Естественно,  что
близкие злоупотребляли этой склонностью, хотя вообще люди они были  добрые
и, безусловно, любили Розу, - все мы склонны злоупотреблять любовью  того,
кто всецело отдает нам себя. Все Эйлеры  были  так  уверены  в  неизменной
услужливости Розы, что не испытывали к ней особенной благодарности, -  чем
больше Роза делала для других, тем больше от нее ждали. К тому же  она  не
отличалась ловкостью, движения ее были неуклюжие, быстрые, ухватки резкие,
почти  мальчишеские,  а  бурные  изъявления   нежности   обычно   вели   к
катастрофам. То разбивался стакан, то  падал  графин,  то  слишком  громко
хлопала дверь, и каждая оплошность со стороны  Розы  вызывала  негодование
домашних. Огорченная грубым  окриком,  девочка  забивалась  куда-нибудь  в
уголок и горько плакала. Но слезы быстро высыхали  на  ее  глазах,  спустя
минуту она снова весело смеялась и болтала с обидчиком, не помня зла.
   Переезд Крафтов к ним на квартиру стал для нее важным событием.  Она  и
раньше часто слышала разговоры о молодом музыканте.  Имя  Кристофа  охотно
поминалось городскими сплетниками: это была своего рода маленькая  местная
слава; упоминалось его имя и в их домашнем кругу, особенно когда  был  еще
жив дедушка Жан-Мишель, который, гордясь внуком, во время своих визитов  к
знакомым пел хвалы его таланту. Раза три девочку водили на концерты  юного
музыканта. Когда она узнала, что Кристоф поселится у них, она  от  радости
даже в ладоши захлопала. Но,  строго  одернутая  за  непристойные  манеры,
совсем смешалась. Ничего дурного ведь она не  подумала.  Просто  появление
нового человека в их монотонной жизни  было  нечаянной  радостью.  В  дни,
предшествовавшие переезду Крафтов, она жила в  лихорадочном  ожидании.  Ее
охватил страх, что Крафтам у них не понравится, и она старалась  изо  всех
сил привести квартиру в наиболее  привлекательный  вид.  В  знаменательное
утро переезда она поставила на камине маленький букет цветов, что означало
"добро пожаловать". Зато даже не подумала прихорашиваться, и с первого  же
взгляда Кристоф заметил, что юная особа дурна  собой  и  безвкусно  одета.
Сама Роза вынесла о Кристофе иное суждение,  хотя  к  этому  имелось  мало
оснований, ибо Кристоф, озабоченный, исхудалый, давно не  стриженный,  был
еще менее красив, чем обычно. Но Роза, неспособная плохо подумать о ком бы
то ни было, Роза, почитавшая деда, отца и мать совершенством  красоты,  не
преминула увидеть Кристофа таким, каким хотела его видеть,  и  восхитилась
им от души. Сидя с ним рядом за столом,  она  не  знала,  куда  деться  от
смущения, но, к несчастью, смущение ее  выражалось  в  потоках  слов,  что
сразу же лишило ее симпатии Кристофа.  Сама  Роза  не  заметила  этого,  и
первый их совместный ужин стал  для  нее  лучезарным  воспоминанием.  Сидя
после ужина у себя в спальне, она прислушивалась к  шагам  новых  жильцов,
доносившимся сверху, и каждый шаг радостно отдавался в ее сердце;  их  дом
теперь словно ожил.
   На следующий день  Роза  впервые  в  жизни  посмотрелась  в  зеркало  с
каким-то тревожным вниманием. Она еще не отдавала себе отчета в том, сколь
велико ее несчастье, но  почуяла  недоброе.  Разглядывая  в  зеркале  свое
отражение, она пыталась увидеть себя со стороны, но это  не  удавалось,  и
сердце ее сдавили печальные предчувствия.  Глубоко  вздохнув,  она  решила
хоть чем-нибудь украсить свой обычный наряд. Но от этого стала только  еще
некрасивее. И тут ей пришла в голову злополучная мысль  покорить  Кристофа
своей неутомимой предупредительностью. По наивности она решила видеться  с
жильцами как можно чаще и быть им приятной, для  чего  целый  день  бегала
взад и вперед по лестнице, приносила какие-то ненужные им вещи,  назойливо
предлагала свои услуги и помощь - и все это со смехом, криками, болтовней.
Только нетерпеливый окрик Амалии, звавшей  дочь,  мог  положить  конец  ее
неумеренному  рвению  и  столь  же  неумеренной  болтовне.  Кристоф  сидел
насупившись; если  бы  не  принятое  заранее  решение,  он  бы  уже  давно
взорвался. Так прошло два дня, а на третий он не выдержал и запер дверь на
ключ. Роза стучалась, звала; наконец, пристыженная, спустилась вниз  и  не
возобновляла больше своих попыток. При встрече Кристоф объяснил Розе,  что
у него была срочная работа, от которой он  не  хотел  отрываться.  Девочка
смиренно попросила прощения. Она не  могла  не  видеть,  как  неудачны  ее
невинные авансы: они возымели обратное действие, отдалив от нее  Кристофа.
А он  уже  не  давал  себе  труда  скрывать  свою  досаду,  не  дослушивал
обращенных к нему слов, явно выказывая нетерпение. Роза сама  чувствовала,
что болтовня ее раздражает Кристофа, и ей удавалось  иногда  усилием  воли
промолчать почти весь вечер; но такой искус был ей не по силам: она  вдруг
срывалась, слова лились из ее  уст  еще  более  неудержимым  потоком,  чем
обычно, а Кристоф вставал во время ее разглагольствований и  уходил.  Роза
не сердилась на Кристофе. Она сердилась  на  себя.  Она  упрекала  себя  в
глупости, в назойливости, в неуклюжести; каждый недостаток вырастал  в  ее
глазах до размеров преступления, ей хотелось побороть свои  слабости,  но,
обескураженная неудачей первых попыток, она твердила  про  себя,  что  все
равно ничего не получится, что она не сумеет. И тем не менее снова и снова
начинала борьбу.
   Но против других недостатков Роза была бессильна. Как, например, быть с
уродством? Теперь она уже не сомневалась, что некрасива.  Уверенность  эта
пришла к ней внезапно,  когда,  глядясь  в  зеркало,  она  уразумела  свое
несчастье; это было как удар грома среди  ясного  неба.  Естественно,  что
девочка еще и преувеличивала свою беду -  нос  ей  казался  в  десять  раз
больше, чем на самом деле: по ее мнению, на всем лице только и  виден  был
этот нос и больше ничего; теперь она не осмеливалась  даже  попадаться  на
глаза  Кристофу,  ей  хотелось   умереть.   Но   юность   обладает   таким
неисчерпаемым запасом надежд, что эти приступы отчаяния  длились  недолго.
Роза попыталась убедить себя, что она ошибается, и временами  ей  начинало
казаться, что нос у нее  самый  обыкновенный  и  даже  довольно  красивый.
Тогда, почти инстинктивно, она стала прибегать - правда, довольно неудачно
- к ребячьим хитростям: например, начесывала волосы на лоб, чтобы  не  так
выделялся и не так бросался в  глаза  непропорционально  крупный  нос.  Но
делала она это без всякого кокетства; ни разу мысль о любви не мелькнула в
ее голове, а если и мелькнула, то  втайне  от  самой  девочки.  Ведь  Роза
просила так мало - немножко дружбы, но и  эту  малость  Кристоф,  по  всей
видимости, был не расположен ей дарить. Роза считала, что была бы  наверху
блаженства, если б Кристоф при их случайных встречах ласково пожелал бы ей
"доброго утра" или "спокойной ночи". Но взгляд  Кристофа  был  обычно  так
строг, так холоден, что Роза вся внутренне сжималась. Кристоф  не  говорил
ей ничего невежливого или неприятного, но ей, бедняжке, любые упреки  были
бы милее жестокого молчания.
   Вечерами  Кристоф  усаживался  за  пианино  и  играл.  Он  поселился  в
маленькой, узкой комнатушке под самым чердаком, чтобы хоть как-то укрыться
от постоянного шума. А внизу Роза,  задыхаясь  от  волнения,  слушала  его
игру. Она любила музыку, хотя вкус у нее был плохой, необработанный.  Если
Амалия  сидела  тут  же,  Роза  устраивалась  в  уголке  столовой,   низко
склонившись над шитьем, но вся ее душа устремлялась к звукам, которые  шли
сверху, и жадно  ловила  их.  Однажды,  когда  Амалия  вышла  из  комнаты,
призываемая неотложными хозяйственными  делами,  Роза  вскочила  с  места,
бросила работу и с замирающим сердцем поднялась по лестнице.  Там,  затаив
дыхание, она приникла ухом к двери и продолжала стоять  так  до  тех  пор,
пока Амалия не вернулась в столовую. Тогда, осторожно ступая, на цыпочках,
чтобы не зашуметь. Роза  принялась  было  спускаться  с  лестницы,  но  по
обычной своей неловкости - да еще в спешке, - чуть не  скатилась  вниз.  В
другой раз, когда она  слушала  игру  Кристофа,  наклонившись  всем  телом
вперед и прижавшись щекой к замочной скважине, она вдруг поскользнулась  и
ударилась лбом о косяк. От растерянности и отчаяния она чуть  не  упала  в
обморок. Игра смолкла, но у Розы даже не хватило сил спастись бегством.  И
когда дверь распахнулась, она успела лишь выпрямиться. Кристоф  метнул  на
нее испепеляющий взгляд,  потом  в  полном  молчании  невежливо  оттолкнул
девочку, сбежал по лестнице, яростно стуча каблуками,  и  вышел  из  дому.
Вернулся он только к обеду и не обратил никакого внимания на Розу,  словно
ее и в комнате не было, - не заметил ее отчаянных  взглядов,  вымаливавших
прощение. В течение нескольких недель он ни разу не подошел к инструменту.
Роза втихомолку оплакивала свое горе, - никто не видел ее слез, никому  не
было до нее дела. Девочка горячо молила бога...  О  чем?  Она  и  сама  не
знала. Просто ей необходимо было поведать кому-то свою  печаль.  Она  была
убеждена, что Кристоф ее ненавидит.
   И все же она не теряла надежды. То ей казалось, что Кристоф  пристально
посмотрел на нее, то - прислушался  к  ее  словам,  то  -  пожал  ей  руку
ласковее, чем обычно...
   К тому же несколько фраз, которыми родители неосторожно обменялись в ее
присутствии, направили мысли девочки на ложный путь.


   Старик  Эйлер  и  его  семья  питали  к  Кристофу  искреннюю  симпатию.
Шестнадцатилетний  мальчик,   серьезный   и   замкнутый,   имевший   самые
возвышенные представления о долге, внушал им известное уважение. А в таком
доме, как их, вспышки Кристофа, упорное молчание, хмурый  вид  и  неловкие
манеры  никого  не  удивляли.  Даже  г-жа  Фогель,  которая  всех   людей,
причастных к искусству, обзывала бездельниками, - даже она, при всей своей
напористости, не  осмеливалась,  как  ей  подчас  ни  хотелось,  упрекнуть
Кристофа в смертном грехе безделья, когда  вечерами  он  без  всякой  цели
торчал у окна в своей  комнатушке  и  до  поздней  ночи  глядел  во  двор,
перевесившись через подоконник. Она знала, что весь день, с самого раннего
утра, мальчик бегает по урокам, и не трогала его,  -  так  же  как  другие
члены семьи,  -  лелея  про  себя  некий  замысел,  который  все  домашние
одобряли, хотя и не говорили о нем вслух.
   Роза не раз замечала, что, когда она беседует с Кристофом, родители  ее
обмениваются  многозначительными  взглядами   и   о   чем-то   таинственно
шушукаются.  Сначала  девочка  не  придавала  этому  значения.  Потом   ее
заинтересовало их странное поведение, но спросить о  его  причине  она  не
смела.
   Как-то вечером Роза привязывала к дереву веревку для белья и, прыгая  с
садовой скамейки, оперлась на плечо Кристофа. В эту минуту взгляд ее  упал
на деда и отца, которые сидели у порога, покуривая трубочку.  Дед  и  отец
выразительно посмотрели друг на друга, и Юстус Эйлер сказал вполголоса:
   - А не дурная получилась бы парочка.
   Но, почувствовав резкий удар в бок, - это  Фогель,  заметив,  что  Роза
прислушивается к их разговору, ткнул тестя локтем, - дедушка весьма  ловко
(так, по крайней  мере,  казалось  ему  самому)  вышел  из  положения:  он
закашлял столь оглушительно, что его  было  слышно  за  двадцать  шагов  в
окружности. Кристоф, стоявший к мужчинам спиной,  ничего  не  заметил.  Но
Роза в смятении чувств неосторожно спрыгнула на землю и  подвернула  ногу.
Она непременно упала бы, если бы  Кристоф,  проклиная  в  душе  ее  вечную
неуклюжесть, не