уверенности,  пошлите  ко  мне  Чарли  "за
письмом" ровно через неделю. Но не присылайте ее,  если  не  будете  уверены
вполне. Запомните, в этом случае, как и во всех остальных,  я  полагаюсь  на
вашу правдивость. Если у вас не будет уверенности, не присылайте Чарли!
     - Опекун, - отозвалась я, - да ведь я уже уверена. Я  так  же  не  могу
изменить свое убеждение, как вы не можете перемениться ко мне. Я пошлю Чарли
за письмом. Он пожал мне руку и не сказал больше ни слова. И в течение  всей
следующей недели ни он, ни я не говорили об этом. Когда  настал  назначенный
им вечер, я, как только осталась одна, сказала Чарли:
     - Чарли, пойди постучись к мистеру Джарндису и скажи ему, что пришла от
меня "за письмом".
     Чарли  спускалась  по  лестнице,  поднималась  по  лестнице,   шла   по
коридорам, а я прислушивалась к ее шагам, и в тот вечер  извилистые  ходы  и
переходы в этом старинном доме казались мне непомерно  длинными;  потом  она
пошла обратно, по коридорам, вниз по лестнице, вверх по лестнице и, наконец,
принесла письмо.
     - Положи его на стол, Чарли, - сказала я.
     Чарли положила письмо на стол и  ушла  спать,  а  я  сидела,  глядя  на
конверт, но не дотрагивалась до него и думала о многом.
     Сначала я вспомнила свое угрюмое детство, когда  была  такой  робкой  и
застенчивой, потом - тяжелые дни,  когда  моя  тетка  лежала  мертвая  и  ее
непреклонное лицо было таким холодным и неподвижным, а  потом  -  то  время,
когда я жила вдвоем с миссис Рейчел и чувствовала себя такой  одинокой,  как
будто мне не с кем было перемолвиться словом, не  на  кого  бросить  взгляд.
Затем я вспомнила иные дни, когда мне было даровано счастье находить  друзей
среди всех окружающих и быть любимой. Я вспоминала все вплоть до  того  дня,
когда впервые увидела мою дорогую девочку, принявшую меня с той  сестринской
любовью, которая так украсила и  обогатила  мою  жизнь.  Я  вспомнила  яркие
приветственные огни, которые в одну холодную звездную  ночь  засверкали  нам
навстречу из этих самых окон, впервые озарив наши полные ожидания лица, и  с
тех пор уже не меркли. Я вновь пережила свою счастливую жизнь,  перебрала  в
памяти дни своей болезни и выздоровления. Я думала о том, как  изменилась  я
сама и как неизменно ласковы со мной все мои друзья, и все это счастье сияло
мне, словно яркий свет, исходя от лучшего из друзей, который сейчас  прислал
мне письмо, лежащее на столе.
     Я вскрыла и прочла его. Я  была  так  потрясена  любовью,  бескорыстной
заботливостью, вниманием ко мне, которые проглядывали в каждом  слове  этого
письма, что слезы то и дело застилали мне глаза, и я не сразу  дочитала  его
до конца. Но потом я прочла его три раза  подряд  и  только  тогда  положила
обратно на стол. Я и раньше догадывалась о его содержании, и не ошиблась.  В
письме мне был задан вопрос: соглашусь ли я стать хозяйкой Холодного дома?
     Это было не любовное письмо, хотя оно дышало любовью ко мне,  -  опекун
писал так, как говорил со мной всегда. В каждой строчке я видела  его  лицо,
слышала его голос, чувствовала его доброту и стремление  защитить  меня.  Он
писал так, как будто мы  поменялись  местами,  как  будто  все  добрые  дела
исходили от меня, а все чувства, пробужденные ими, - от него.
     В письме он говорил о том, что я молода, а он уже пережил  свою  лучшую
пору и достиг зрелости в то время, когда я была еще  ребенком;  а  теперь  у
него уже седая голова и он пишет мне, отлично  понимая  значение  разницы  в
возрасте, и напоминает мне о ней, чтобы я хорошенько подумала. Говорил, что,
согласившись на этот брак, я ничего  не  выиграю,  а  отказавшись  от  него,
ничего не потеряю,  ибо  никакие  новые  отношения  не  могут  углубить  его
нежность ко мне, и, как бы я ни решила поступить, он уверен, что мое решение
будет правильным. Свое предложение он обдумал  еще  раз,  уже  после  нашего
последнего откровенного разговора, и решил сделать его, хотя  бы  для  того,
чтобы  на  одном  скромном  примере  показать  мне,  что  весь   мир   готов
опровергнуть суровое предсказание, омрачившее мое детство. Он писал, что я и
представить себе не могу, какое счастье я способна ему дать, но об  этом  он
больше ничего не скажет, ибо мне всегда следует помнить, что я ничем ему  не
обязана, а вот он - мой неоплатный должник. Он часто думал о нашем  будущем;
он предвидел, что настанет время, - как ни грустно, - очень  скоро  настанет
время, когда Ада (которая уже почти достигла совершеннолетия) уйдет от нас и
нам больше не придется жить,  как  мы  живем  теперь;  а  предвидя  это,  он
постоянно размышлял о своем предложении. Вот как вышло, что он  его  сделал.
Если я и чувствую, что могу дать ему законное право  быть  моим  защитником,
что могу радостно и охотно сделаться нежно любимой спутницей  его  последних
лет во всех превратностях жизни и до самой смерти, он все же не хочет, чтобы
я навеки связала себя согласием, пока это письмо еще так ново для меня; нет,
даже если я  все  это  чувствую,  я  должна  дать  себе  много  времени  для
размышления. Так ли я решу, или  иначе,  он  хочет  сохранить  наши  прежние
отношения, хочет обращаться со мною по-прежнему, хочет, чтобы я  по-прежнему
называла  его  опекуном.  Что  же  касается  его  чудесной  Хлопотуньи,  его
маленькой Хозяюшки, он знает, что она навсегда останется  такой,  какая  она
теперь.
     Вот главное, что он сказал в этом письме, где каждая строчка от  первой
до  последней  была   внушена   чувством   справедливости   и   собственного
достоинства; и написал он его  в  таком  тоне,  словно  и  правда  был  моим
опекуном по закону, беспристрастно передающим мне предложение своего друга и
бескорыстно перечисляющим все, что можно сказать за и против него.
     Но он ни одним намеком не дал мне понять, что обдумывал все это  еще  в
то время, когда я была красивее, чем теперь, но тогда решил  ничего  мне  не
говорить. Он не сказал, что, когда мое лицо изменилось  и  я  подурнела,  он
продолжал любить меня так же, как и в лучшую мою пору. Не сказал, что, когда
открылась тайна моего рождения,  это  не  было  для  него  ударом.  Что  его
великодушие выше обезобразившей меня перемены и унаследованного мною позора.
Что чем больше я нуждаюсь в подобной верности, тем больше могу полагаться на
него до конца.
     Впрочем, я теперь сама знала все это: знала очень хорошо. Это было  для
меня как бы завершением возвышенной повести,  которую  я  читала,  и  я  уже
видела, к какому решению должна прийти  -  других  решений  быть  не  могло.
Посвятить мою жизнь его счастью в благодарность за  все,  что  он  для  меня
сделал? Но этого мало, думала я, и чего же я хотела в тот  вечер,  несколько
дней назад, как не придумать, чем еще я могу отблагодарить его?
     И все же, прочитав письмо, я долго плакала,  и  не  только  от  полноты
сердца, не только от неожиданности Этого предложения,  -  ибо  оно  все-таки
оказалось неожиданным для меня, хоть я и предвидела его; нет, я чувствовала,
что безвозвратно утратила что-то, чему нет названия и что  неясно  для  меня
самой. Я была очень счастлива, очень  благодарна,  очень  спокойна  за  свое
будущее, но я долго плакала.
     Немного погодя я подошла к своему старому зеркалу. Глаза  у  меня  были
красные и опухшие; и я сказала себе: "Ах, Эстер, Эстер, ты ли это?"  Лицо  в
зеркале, кажется, снова  собиралось  расплакаться  от  этого  упрека,  но  я
погрозила ему пальцем, и оно стало спокойным.
     - Вот это больше похоже на то сдержанное выражение, которым ты  утешила
меня, моя прелесть, когда я заметила в тебе такую  перемену!  -  сказала  я,
распуская волосы. - Когда ты станешь хозяйкой Холодного дома, тебе  придется
быть веселой, как птичка. Впрочем, тебе постоянно надо быть веселой; поэтому
начнем теперь же.
     Я начала расчесывать волосы и совсем успокоилась.  Правда,  я  все  еще
немножко всхлипывала, но только потому, что плакала раньше; а сейчас  я  уже
не плакала.
     - Так вот, милая Эстер, ты счастлива на  всю  жизнь.  Счастлива  своими
лучшими  друзьями,  счастлива   своим   старым   родным   домом,   счастлива
возможностью делать  много  добра,  счастлива  незаслуженной  тобой  любовью
лучшего из людей.
     И вдруг я подумала: а что, если бы опекун женился на другой, как  бы  я
себя почувствовала и  что  стала  бы  делать?  Вот  уж  когда  действительно
изменилось бы все вокруг меня. Я вообразила свою жизнь после этого  события,
и она представилась мне такой непривычной и пустой, что я немного побренчала
своими ключами и поцеловала их, а потом положила в корзиночку.
     Расчесывая на ночь волосы перед зеркалом, я стала  думать  о  том,  как
часто  я  сама  сознавала  в  душе,  что  неизгладимые   следы   болезни   и
обстоятельства моего рождения тоже требуют, чтобы  я  была  всегда,  всегда,
всегда занята делом... полезна для других, приветлива, услужлива, и все  это
- искренне и без всяких претензий. Вот уж,  право,  самое  подходящее  время
теперь унывать и лить слезы! А если мысль о том,  чтобы  сделаться  хозяйкой
Холодного дома, сначала показалась мне странной (хотя это  и  не  оправдание
для слез), то, в сущности, что же в ней странного? Если не  мне,  то  другим
людям она уже приходила в голову.
     - Разве ты не помнишь, милая моя дурнушка, - спросила я себя,  глядя  в
зеркало, - что говорила миссис Вудкорт о твоем замужестве, когда ты  еще  не
была рябой?..
     Быть может, это имя напомнило мне о... засушенных цветах. Теперь  лучше
было расстаться с ними. Конечно, они хранились лишь  в  память  о  том,  что
совсем прошло и кончилось, но все-таки лучше было с ними расстаться.
     Они были заложены в книгу, которая стояла на полке в соседней комнате -
нашей гостиной, отделявшей спальню Ады от моей. Я взяла свечу и, стараясь не
шуметь, пошла туда за этой книгой. Сняв ее с полки, я заглянула  в  открытую
дверь, увидела, что моя милая красавица спит, и тихонько прокралась  к  ней,
чтобы поцеловать ее.
     Я знаю, что это была слабость, и плакать  мне  было  совершенно  не  от
чего, но я все-таки уронила слезу на ее милое личико, потом  другую,  еще  и
еще. Слабость еще большая - я вынула засохшие цветы и на мгновение приложила
их к губам Ады. Я думала о ее любви к Ричарду... хотя, в сущности, цветы  не
имели к этому никакого отношения. Потом я принесла их в свою комнату, сожгла
на свечке, и они мгновенно обратились в пепел.
     Наутро, сойдя в столовую к первому завтраку, я нашла опекуна таким  же,
как всегда, - по-прежнему искренним, откровенным  и  непринужденным.  В  его
обращении со мной не чувствовалось ни малейшей натянутости; не было ее  (или
мне так казалось) и в моем обращении с ним.  В  это  утро  я  несколько  раз
оставалась с ним вдвоем и думала тогда, что он, вероятно,  сейчас  заговорит
со мной о письме; но об этом он не сказал ни слова.
     Не сказал ни на другое утро, ни на следующий день, ни  в  один  из  тех
дней, которые прожил у нас мистер Скимпол, задержавшийся в Холодном доме  на
целую неделю. Я каждый день ждала, что опекун заговорит со мной о письме, но
он молчал.
     Тогда я стала волноваться и решила, что мне следует написать ответ.  По
вечерам, оставшись одна в своей комнате, я  не  раз  пыталась  приняться  за
него, но не могла даже начать как следует - что бы я ни написала, все мне не
нравилось, и каждый вечер я думала, что лучше подождать  еще  денек.  Так  я
прождала еще семь дней, но опекун по-прежнему ничего не говорил.
     Наконец, как-то раз после обеда, когда мистер Скимпол уже уехал,  а  мы
трое собирались покататься верхом, я переоделась раньше Ады и, спустившись в
гостиную, подошла к опекуну, который стоял ко мне спиной и смотрел в окно.
     Когда я вошла, он оглянулся и сказал с улыбкой:
     - А, это вы, Хлопотунья? - и снова повернулся к окну.
     Я решила поговорить с ним теперь же.  Точнее,  для  этого  только  я  и
пришла сюда.
     - Опекун, - промолвила я, запинаясь и  дрожа,  -  когда  бы  вы  хотели
получить ответ на письмо, за которым ходила Чарли?
     - Когда он будет готов, дорогая моя, - ответил он.
     - Мне кажется, он готов, - сказала я.
     - Его принесет Чарли? - с улыбкой спросил он.
     - Нет; я сама принесла его, опекун, - ответила я.
     Я обвила руками его шею и поцеловала его, а он  спросил,  считаю  ли  я
себя хозяйкой Холодного дома, и я сказала: "Да"; но пока  что  все  осталось
по-старому, и мы все вместе уехали кататься, и  я  даже  ничего  не  сказала
своей милой девочке.


ГЛАВА XLV

     Священное поручение

     Как-то раз утром, кончив бренчать ключами, я вместе с  моей  красавицей
прогуливалась по саду и, случайно посмотрев в сторону дома, увидела,  что  в
него вползает какая-то длинная, узкая тень,  которая  смахивает  на  мистера
Воулса. В это самое утро Ада говорила  мне  о  своих  надеждах  на  то,  что
Ричард, может быть, скоро охладеет к канцлерской тяжбе,  -  охладеет  именно
потому, что теперь занимается ею с таким пылким увлечением, и,  вспомнив  об
этом, я ничего не сказала о тени мистера Воулса моей дорогой девочке,  чтобы
не огорчить ее.
     Немного погодя появилась Чарли и кинулась в нашу сторону, легко  обегая
кусты и мчась вприпрыжку по дорожкам, румяная и хорошенькая, словно спутница
Флоры *, а не просто моя служанка, и на бегу крикнула мне:
     - С  вашего  позволения,  мисс,  извольте  пойти  домой,  поговорить  с
мистером Джарндисом!
     У Чарли была одна особенность: когда ее посылали  передать  что-нибудь,
она начинала говорить, едва завидев, хотя  бы  издалека,  того,  к  кому  ее
послали. Поэтому я поняла, что Чарли, в обычных для нее  выражениях,  просит
меня "изволить  пойти  домой,  поговорить  с  мистером  Джарндисом"  гораздо
раньше, чем услышала ее голос. Когда же я, наконец, его услышала, она успела
столько раз произнести эти слова, что совсем запыхалась.
     Я сказала Аде, что скоро вернусь, а  направляясь  к  дому,  спросила  у
Чарли, не приехал ли к мистеру Джарндису какой-нибудь джентльмен. Чарли, чье
знание  грамматики,  к  стыду  моему,   никогда   не   делало   чести   моим
педагогическим способностям, ответила:
     - Да, мисс, который был приехавши в деревню с мистером Ричардом.
     Трудно было представить себе людей, более разных, чем опекун  и  мистер
Воулс. Когда я вошла, они сидели за столом друг против  друга,  и  один  был
такой открытый, другой - такой скрытный; один - такой широкоплечий и прямой,
другой - такой узкогрудый и сутулый;  один  откровенно  высказывал  то,  что
хотел сказать, сочным, звучным голосом, другой - все чего-то недосказывал  и
говорил бесстрастно, разевая рот как-то по-рыбьи, - словом, мне  показалось,
будто я в жизни не видывала людей, столь разительно несходных.
     - Вы уже знакомы с мистером Воулсом, дорогая,  -  сказал  опекун,  надо
сознаться, не слишком любезным тоном.
     Мистер Воулс, как всегда в перчатках и  застегнутый  на  все  пуговицы,
встал, затем снова сел, совершенно так же, как в тот раз, когда  он  садился
рядом с Ричардом в двуколку. Поскольку у него не было перед глазами Ричарда,
он смотрел прямо перед собой.
     - Мистер Воулс, - начал опекун, глядя на  эту  черную  фигуру,  как  на
какую-то зловещую птицу, - привез нам очень печальные вести  о  нашем  столь
несчастном Рике. - Он сделал сильное ударение на словах "столь  несчастном",
словно желал подчеркнуть, что они характеризуют отношение мистера  Воулса  к
Ричарду.
     Я села между собеседниками. Мистер Воулс сидел недвижный, как  истукан,
только украдкой трогал рукой в черной перчатке  один  из  красных  прыщиков,
усеявших его желтое лицо.
     - Вы, к счастью, очень дружны с Риком,  дорогая,  -  сказал  опекун,  -
поэтому мне хотелось бы знать, что вы обо всем этом думаете.  Будьте  добры,
мистер Воулс, высказаться как можно... как можно яснее.
     И мистер Воулс, высказываясь отнюдь не ясно, начал так:
     -  Как  я  уже  говорил,  мисс  Саммерсон,  будучи  поверенным  мистера
Карстона, я осведомлен о том, что он теперь  находится  в  очень  стесненных
обстоятельствах, и дело не столько в  общей  сумме  его  долгов,  сколько  в
особых условиях и срочности векселей, выданных мистером Карстоном, и  в  его
возможностях погасить эти векселя, иными словами - уплатить долги.  Я  много
раз добивался для мистера Карстона отсрочек по мелким  платежам,  но  всяким
отсрочкам есть предел, и мы до него дошли. Я не раз выручал его  ссудами  из
собственного кармана, дабы уладить все  эти  неприятности,  но,  разумеется,
хочу получить деньги обратно, ибо не выдаю себя за богача и к тому же обязан
содержать отца, проживающего в Тоунтонской долине, не говоря уж о  том,  что
стремлюсь  оставить  маленькое  состояние  своим   трем   дорогим   дочерям,
проживающим вместе со мною. Я опасаюсь, что мистер  Карстон  попал  в  такое
положение, выпутаться из коего он может только продав свой  патент;  а  если
так, об этом, во всяком  случае,  желательно  поставить  в  известность  его
родных.
     Во время своей речи мистер Воулс не  сводил  с  меня  глаз,  а  теперь,
погрузившись в молчание, - которого он, можно сказать, и не  нарушал,  такой
глухой у него был  голос,  -  снова  устремил  недвижный  взгляд  куда-то  в
пространство.
     - Подумать только, - бедный юноша останется даже  без  того  небольшого
жалованья, которое получает теперь, - сказал мне опекун. -  Но  что  я  могу
поделать? Вы знаете его, Эстер. Теперь он ни за что не согласится принять от
меня помощь. Предлагать ее или даже намекать на это - значит довести его  до
крайности, если только он уже не доведен до нее чем-нибудь другим.
     Мистер Воулс снова обратился ко мне:
     - Мнение мистера Джарндиса, мисс, несомненно соответствует истине, и  в
ртом вся трудность. Я не считаю, что надо что-нибудь сделать. Я  не  говорю,
что  надо  что-то  сделать.  Отнюдь  нет.  Я  просто  приехал  сюда   строго
конфиденциально, и рассказал обо всем с целью  вести  дела  начистоту,  так,
чтобы впоследствии не говорили, будто дела не  велись  начистоту.  Я  всегда
стремлюсь вести все дела начистоту. Я хочу оставить после себя  доброе  имя.
Если бы я, заботясь лишь о  своих  собственных  интересах,  посоветовался  с
мистером Карстоном, меня бы здесь не было, ибо, как вам хорошо известно,  он
горячо восстал бы против моей поездки. Наши сегодняшние переговоры не  носят
характера  юридической  консультации.  Платы  за  них   я   не   требую.   Я
заинтересован в них лишь в  качестве  члена  общества,  отца...  и  сына,  -
добавил мистер Воулс,  чуть  было  не  позабыв  о  родителе,  проживающем  в
Тоунтонской долине.
     Нам стало ясно,  что,  сообщая  о  своем  намерении  разделить  с  нами
ответственность, которую  он  нес  как  человек  осведомленный  о  положении
Ричарда, мистер Воулс сказал истинную правду. Я могла  придумать  лишь  один
выход: надо мне съездить в Дил *, где теперь служит Ричард, увидеться с  ним
и по мере сил попытаться предотвратить беду. Не считая нужным советоваться с
мистером Воулсом, я отвела опекуна в сторону, чтобы изложить ему  свой  план
действий, а мистер Воулс, унылый и длинный, крадучись  подошел  к  камину  и
протянул к огню свои траурные перчатки.
     Опекун, конечно, сейчас же заспорил со мной, доказывая, что путешествие
меня утомит, но других возражений у него  не  было,  а  мне  очень  хотелось
поехать, так что я добилась его согласия. Теперь надо было только отделаться
от мистера Воулса.
     - Так вот, сэр, - сказал мистер Джарндис, - мисс Саммерсон повидается с
мистером Карстоном, а нам остается лишь уповать на то, что его положение еще
не безнадежно. Позвольте мне приказать, чтобы вам  подали  завтрак;  вам  не
худо подкрепиться с дороги, сэр.
     - Благодарю вас, мистер Джарндис, - отозвался мистер Воулс,  протягивая
свой длинный черный рукав, чтобы  остановить  опекуна,  который  хотел  было
позвонить, - завтракать я ника