зрелый  ум
мог  понять  закономерность  этого  поражения.  Кристофу  же  не   хватало
спокойствия, которое не сразу дается подлинному художнику, страдающему  от
непонимания,  от  неизлечимой  глупости  публики.  Рушилась  наивная  вера
Кристофа в справедливость публики и в свой  успех,  которого  он  надеялся
достигнуть по той простой причине, что он его заслуживал. Кристоф счел  бы
естественным иметь врагов. Но у него не оказалось ни единого друга, и  это
ошеломило его. Даже те, на кого он рассчитывал, кто до сих пор  как  будто
проявлял интерес к его музыке, не нашли для него после концерта ни  одного
доброго  слова.  Он  попытался  выяснить  причину  их  молчания,  но   они
отделывались ничего не значащими фразами. Он упорствовал, он хотел  знать,
что  же  они  думают  о  нем.  Наиболее  искренние  хвалили  его   прежние
произведения, его  детский  лепет,  не  приемля  теперешнего  Кристофа.  И
сколько раз еще ему придется слушать, как осуждают его новые  произведения
и хвалят старые  -  те  самые,  которые  подвергались  столь  же  суровому
осуждению, когда они были новыми; таков закон. Кристоф не желал мириться с
этим. Он громко выражал свое негодование.  Его  не  любят  -  отлично!  Он
ничего не имеет против, он даже доволен,  он  не  напрашивается  в  друзья
всему свету. Но объясняться ему, Кристофу, в любви и запрещать ему  расти,
требовать, чтобы он всю жизнь оставался в пеленках, - это  уж  превосходит
всякую меру! Что хорошо в двенадцать лет, то  плохо  в  двадцать.  Кристоф
надеялся, что он не застрянет  на  полпути,  будет  еще  меняться,  всегда
меняться... Глуп тот, кто  стремится  задержать  течение  жизни!..  В  его
детских сочинениях интересен не ребяческий лепет, а та сила, которая зреет
для будущего! И это будущее хотят убить!.. Нет, они никогда  не  понимали,
никогда не любили его! Их привлекало только то, что было в нем заурядного,
что роднило его с посредственностью, а не  подлинный  Кристоф.  Их  дружба
была лишь недоразумением.
   Быть  может,  он  преувеличивал.  Даже  не  все  благожелательные  люди
способны полюбить новое произведение - они проникаются искренней любовью к
нему, когда оно обретает двадцатилетнюю давность.  Слишком  крепок  аромат
новой жизни для их слабых голов, им надо, чтобы он выветрился на сквозняке
времени. Произведение искусства становится понятным для них не прежде, чем
оно покроется многолетним слоем пыли.
   Но Кристоф не мог допустить, чтобы понимали _вчерашнего Кристофа_, а не
_сегодняшнего_. Он предпочитал думать, что его не  понимают  вовсе,  да  и
никогда не понимали. И это приводило его в бешенство. Кристоф - не  смешно
ли! - добивался, чтобы его поняли, пускался в объяснения, в споры;  пустая
трата сил: для этого пришлось бы привить своему времени иные вкусы. Но  он
ни перед чем не останавливался. Он решил, добром ли, силой ли,  произвести
основательную чистку немецких вкусов.  Однако  возможности  Кристофа  были
ограниченны: можно ли убедить кого-нибудь мимоходом, в торопливой  беседе,
когда с трудом находишь слова и  с  необузданной  резкостью  нападаешь  на
великих музыкантов и даже на своих  собеседников?  Он  лишь  наживал  себе
новых врагов. Ему бы не торопясь все обдумать,  привести  в  порядок  свои
мысли, а уж тогда бы заставить публику выслушать себя...


   И вот подоспела минута, когда судьба - его злосчастная судьба - вложила
ему в руки желанное оружие.
   Кристоф сидел за  столиком  в  театральном  ресторане,  в  кругу  своих
товарищей-музыкантов, и ошарашивал их суждениями об искусстве. Не все  они
сходились во взглядах друг с другом, но вольность его речей коробила всех.
Старый Краузе - альт, добрая душа и отличный музыкант,  искренне  любивший
Кристофа, - пытался переменить разговор: он кашлял, искал случая  вставить
каламбур. Но Кристоф не слушал его, он  упорно  продолжал  развивать  свою
мысль. И Краузе сокрушался:
   "К чему это он? Ах ты господи!  Такие  вещи  можно  думать,  но  их  не
говорят, черт возьми!"
   Краузе, что любопытнее всего, и сам не чужд был "таких вещей"  или,  во
всяком случае, смутно подозревал об их  существовании,  и  слова  молодого
композитора пробуждали в нем немало сомнений, но он не смел  признаться  в
этом отчасти из боязни уронить  себя  во  мнении  окружающих,  отчасти  из
скромности, из неуверенности в себе.
   Вейгль, корнет-а-пистон, и слушать не хотел речей Кристофа: у него была
привычка восторгаться всеми и всем, хорошим и дурным, звездой или  газовым
рожком, - все было у него под один  колер;  в  своем  вечном  восторге  он
забывал о степенях сравнения: он  восторгался,  восторгался,  восторгался.
Это была для  него  насущная  потребность;  он  физически  страдал,  когда
пытались умерить его восторги.
   Еще сильнее страдал виолончелист Кух. Он обожал плохую музыку. Все, над
чем Кристоф так язвительно смеялся, что он поносил, было бесконечно дорого
виолончелисту; он от природы тяготел к самому искусственному в музыке, его
душа была неиссякаемым кладезем слезливых  и  выспренних  чувств.  Он  был
абсолютно честен в своем поклонении лжегениям, а лгал именно тогда,  когда
убеждал себя, что преклоняется перед истинным искусством - правда, лгал  в
полной душевной невинности. Есть такие "брамины"; они верят, что обрели  в
своем новоявленном божестве дыхание гениев прошлого: они любят Бетховена в
Брамсе. Кух их превзошел: в Бетховене он любил Брамса.
   Но больше всех возмущался необычными суждениями  Кристофа  фагот  Шпиц.
Они  задевали  не  столько  его  музыкальные  вкусы,  сколько   врожденное
раболепие. Один из римских императоров выразил желание умереть стоя.  Шпиц
желал бы умереть, как он жил: ползая на брюхе; это  была  для  него  самая
естественная поза. Он наслаждался, припадая к стопам своих кумиров -  всех
и всего, что носит на себе  печать  официального  признания,  успеха,  что
освящено вышестоящими; и он был вне себя, когда ему мешали лакействовать.
   Итак, Кух стонал, Вейгль хватался за голову. Краузе каламбурил, а  Шпиц
визгливо протестовал. Но Кристоф, не смущаясь, старался всех  перекричать,
он изрекал немыслимые сентенции о Германии и о немцах.
   За соседним столиком сидел молодой  человек  и,  надрываясь  от  смеха,
прислушивался к их беседе. У него были курчавые  черные  волосы,  красивые
умные глаза, довольно солидный  нос,  который  у  самого  кончика  как  бы
останавливался  и,  не  решаясь  идти  ни  вправо,  ни  влево,  ни  прямо,
раздавался в обе  стороны;  губы  у  него  были  толстые,  лицо,  умное  и
подвижное, выражало сочувственное и ироническое  внимание  ко  всему,  что
говорил Кристоф; на лбу, на висках, в уголках глаз, вдоль щек и у  ноздрей
собирались тонкие морщинки - весь он сотрясался  от  судорожных  приступов
смеха и забавно гримас - начал. Он не вмешивался в разговор, но слышал все
от слова до слова.  Особенно  он  потешался,  когда  Кристоф,  завязнув  в
доказательствах  и  разъяренный  замечаниями  Шпица,  сбивался,   бормотал
что-то, захлебывался от гнева в поисках того единственного слова,  которым
он раздавит, как лавиной, своего противника. И удовольствию незнакомца  не
было границ, когда страсть подсказывала Кристофу то,  чего  он  и  сам  не
думал, и на свет появлялись невероятные парадоксы, исторгавшие вопли ужаса
у слушателей.
   Наконец они разошлись, устав от спора, в котором  каждый  чувствовал  и
старался утвердить свое превосходство над другими. Кристоф задержался, и в
ту минуту, когда он уже хотел взяться  за  ручку  двери,  к  нему  подошел
юноша, которого так забавляли его речи. Кристоф до сих пор не замечал его.
Незнакомец учтиво снял шляпу и с улыбкой отрекомендовался:
   - Франц Маннгейм.
   Извинившись   за   нескромность,   он   признался,   что    внимательно
прислушивался к спору, и поздравил Кристофа с мастерским  разгромом  своих
противников. При одном воспоминании об этом его и  сейчас  разбирал  смех.
Кристоф смотрел на незнакомца со счастливой улыбкой, не  совсем,  впрочем,
доверяя ему.
   - Вы это серьезно? - спросил он. - Вы не смеетесь надо мной?
   Молодой человек стал клясться всеми богами. Лица Кристофа прояснилось.
   - Значит, по-вашему, я прав, не так ли? Вы согласны со мной?
   - Знаете ли, - сказал Маннгейм, - по совести говоря, я  не  музыкант  и
ничего не смыслю в музыке. Если какая-нибудь музыка мне по душе,  так  это
ваша (может быть, для вас это и  не  особенно  лестно).  То  есть  я  хочу
сказать, что вкус мой не так уж дурен.
   - О! - с сомнением в голосе произнес Кристоф, все же польщенный. -  Это
еще не доказательство.
   - На вас не угодишь. Но правда ваша: это  не  доказательство.  И  я  не
берусь судить,  насколько  верно  все  то,  что  вы  говорили  о  немецких
музыкантах. Зато вы очень верно судите о немцах вообще - о  стариках,  обо
всех этих романтических идиотах с их заплесневевшими идеями, плаксивостью,
старческим шамканьем, которым мы почему-то обязаны  восхищаться,  -  _этим
вечным вчера, которое  всегда  было  и  всегда  будет,  которое  останется
законом завтра на том основании, что оно было законом сегодня_!".
   Он продекламировал известные стихи Шиллера:

   ...Das ewig Gestrige
   Das immer war und immer wiederkehrt...
   [Вечно вчерашнее, всегда бывшее
   и всегда возвращающееся (нем.)]

   - И у него самого в первую очередь!..  -  воскликнул  молодой  человек,
обрывая чтение.
   - У кого? - спросил Кристоф.
   - У сапожника, написавшего эти стихи.
   Кристоф ничего не понял. Но Маннгейм продолжал:
   - Я, например, желал  бы,  чтобы  каждые  пятьдесят  лет  производилась
генеральная чистка мысли и искусства, чтобы после нее камня  на  камне  не
оставалось.
   - Это уж вы хватили через край, - с улыбкой ответил Кристоф.
   - Нисколько, уверяю вас, пятьдесят лет - это еще слишком редко,  вернее
было бы - тридцать... Да и то!.. Это гигиеническая мера. Ведь не храним же
мы  у  себя  дома  наших  прадедушек.  Когда  они  умирают,   их   вежливо
спроваживают, пусть себе  тлеют  в  другом  месте,  да  еще  для  верности
придавливают   сверху   камнем,   чтобы   они   не   вздумали   вернуться.
Чувствительные души, кроме того, убирают могилы цветами. Пусть! Мне-то что
до этого! Мне нужно одно: чтобы они оставили меня в покое. Ведь  я  же  их
оставляю в покое! Каждому свое! Пусть мертвые будут с  мертвыми,  живые  с
живыми.
   - Есть покойники, которые живее живых.
   - Нет, нет! Вернее было бы сказать, что  есть  живые,  которые  мертвее
мертвых.
   - Пожалуй, что и так. Во всяком случае, есть старое,  в  котором  много
юного.
   - Ну что ж, юное от нас не уйдет... Но что-то не верится. То, что  было
хорошо однажды, не бывает таким вторично. Хороша  только  перемена.  Самое
важное для нас оградить себя от  стариков!  В  Германии  их  тьма-тьмущая.
Смерть старикам!
   Кристоф внимательно слушал заносчивые афоризмы молодого человека, но не
соглашался с ним; впрочем, отчасти  он  разделял  высказанные  незнакомцем
мнения и даже узнавал в его словах некоторые свои мысли; его смущало  лишь
то, что молодой человек все преувеличивает до карикатуры. Но,  приписывая,
как обычно, свою серьезность  другим,  Кристоф  убеждал  себя,  что,  быть
может, его собеседник, который казался ему образованнее  и  красноречивее,
чем он сам, более последователен  в  своих  логических  выводах.  Кристофу
многие не прощали его гордой веры в себя, а между тем он  часто  бывал  до
наивности скромен; его легко было поддеть на  удочку  ученым  людям,  если
только они не  слишком  козыряли  своими  знаниями,  желая  уклониться  от
стеснительного спора. Маннгейма тешили собственные  парадоксы,  постепенно
он утратил всякую меру и щеголял изречениями, одного другого сумасбродней:
он и сам в душе над  ними  подсмеивался,  ибо  не  привык,  чтобы  к  нему
относились  серьезно.  Его  искренне   забавлял   Кристоф,   добросовестно
оспаривавший его вздорные утверждения, вникавший в  них;  но,  подтрунивая
над Кристофом, Маннгейм все  же  был  польщен  уважительным  тоном  своего
собеседника, - он находил его смешным и очаровательным.
   Расстались они, как старые друзья.  Часа  через  три,  на  репетиции  в
театре, Кристоф, к удивлению  своему,  внезапно  увидел  в  приоткрывшейся
маленькой двери, которая вела в оркестр, голову Маннгейма. Он  весь  сиял,
гримасничал и делал  Кристофу  какие-то  непонятные  знаки.  По  окончании
репетиции Кристоф подошел к нему. Маннгейм  по-приятельски  взял  его  под
руку.
   - Найдется у вас свободная минутка? Послушайте! Меня осенила одна идея.
Вам она, может быть, покажется вздорной. Нет ли у вас желания изложить  на
бумаге все ваши размышления о музыке и наших музикусах?  Вы  надрываетесь,
поучая четырех ослов из вашей братии, которые знают одно: дуть в трубу или
пилить на деревяшке.  Не  лучше  ли  вместо  этого  обратиться  к  широкой
публике?
   - Не лучше ли? Нет ли у меня желания?!  Ах,  черт...  Да  где  же  меня
напечатают? Хорош совет!
   - Подождите. У меня есть предложение... Дело в том, что я и мои  друзья
- Адальберт фон  Вальдгауз,  Рафаэль  Гольденринг,  Адольф  Май  и  Люциан
Эренфельд -  основали  журнал  (вам  он,  конечно,  знаком),  единственный
свободомыслящий журнал во всем городе - "Дионис". Все мы - ваши поклонники
и были бы счастливы, если бы вы к нам  примкнули.  Хотите  взять  на  себя
музыкальную критику?
   Кристоф пришел в замешательство от оказанной ему чести: ему  до  смерти
хотелось принять предложение Маннгейма. Но он  боялся,  что  не  оправдает
доверия редакции: он не умел писать.
   -  Да  будет  вам!  -  сказал  Маннгейм.  -  Ручаюсь,  что  вы  отлично
справитесь. И, наконец, раз вы станете критиком, вам и  книги  в  руки.  С
публикой не церемоньтесь. Она тупа, как чурбан. Что ей художник! Художника
можно освистать. А вот критик - тот имеет право сказать: "Освищите-ка  мне
этого человека!" Ведь это снимает с публики тяжелую повинность: думать.  А
вы - думайте все, что вам взбредет в голову. Или, вернее, делайте вид, что
думаете. Лишь бы задать корм гусям, а уж какой - не важно. Подберут все до
крошки!
   Кристоф в конце концов согласился  и  стал  рассыпаться  в  изъявлениях
благодарности. Но  поставил  одно  условие:  чтобы  ему  было  дано  право
говорить все, что он сочтет нужным сказать.
   - А как же, - ответил  Маннгейм.  -  Безусловная  свобода!  У  нас  все
свободны!


   В третий раз Маннгейм подстерег Кристофа в театре, где и представил его
после спектакля Адальберту Вальдгаузу и своим друзьям. Кристофу был оказан
дружеский прием.
   Кроме  Вальдгауза,  который  принадлежал  к  одному  из   старейших   и
знатнейших родов во  всем  крае,  все  остальные  происходили  из  богатых
еврейских семей:  отец  Маннгейма  был  банкир,  Гольденринга  -  владелец
известной винодельческой фирмы, Мая - директор  металлургического  завода,
Эренфельда - крупный ювелир. Эти отцы  принадлежали  к  старому  поколению
немецких  евреев,  трудолюбивых  и  упорных,  верных  национальному  духу,
приумножавших свое благосостояние жесткой и  энергичной  рукой  и  в  этом
упорстве черпавших больше наслаждения,  чем  в  своем  богатстве.  Сыновья
были, казалось, рождены, чтобы расточать созданное отцами:  они  глумились
над семейными традициями,  над  скопидомством  и  муравьиным  трудолюбием,
которыми были одержимы их отцы; они корчили из себя свободных художников и
делали вид, что презирают богатство, что готовы бросить свое состояние  на
ветер. Но на деле они держались за него крепко и, каким бы  безумствам  ни
предавались, никогда не теряли до конца трезвости  мысли  и  практического
чутья. Да и отцы были начеку и в случае надобности натягивали вожжи. Самый
ветреный из этих молодых людей, Маннгейм,  охотно  раздарил  бы  все,  что
имел; но у него ничего не было; и, браня отца за его крохоборство, он  про
себя лишь посмеивался и находил, что отец прав. И  только  Вальдгауз,  сам
распоряжавшийся  своим  капиталом,  отдавал  журналу  и  душу  и   деньги.
Вальдгауз был поэтом. Он писал "Полиметры" в стиле  Арно  Гольца  и  Уолта
Уитмена - длиннейшие строки чередовались  в  них  с  короткими,  а  точки,
двоеточия,  многоточия,  вопросительные  и  восклицательные  знаки,  тире,
прописные буквы, курсив, подчеркнутые слова играли важную роль, наравне  с
аллитерциями  и  повторами  слов,  строк,  целых  фраз.  Кроме  того,   он
вкрапливал в свою поэзию слова на всех языках.  Он  собирался  выразить  в
стихах (непонятно зачем)  живопись  Сезанна.  При  всем  том  его  истинно
поэтическая душа не выносила заурядности. Чувствительность уживалась в нем
с сухостью, простодушие с салонной  изощренностью.  Хотя  его  стихи  были
плодом  усидчивого  труда,  он  старался  придать  им  налет   бесшабашной
небрежности. Вальдгауз был бы недурным поэтом для светского  общества.  Но
эта порода уже расплодилась и в журналах и в гостиных;  а  он  хотел  быть
единственным.  Он  почему-то  решил   разыграть   из   себя   аристократа,
поднявшегося над предрассудками своей касты. На деле же он сам был начинен
ими, хотя и не признавался себе в этом. Вальдгаузу доставляло удовольствие
окружать   себя    в    журнале    только    евреями,    чтобы    досадить
родственникам-антисемитам и лишний раз уверить себя в своем свободомыслия.
С сотрудниками журнала он держался подчеркнуто  учтиво,  на  равной  ноге,
хотя испытывал к ним невозмутимое и безграничное презрение.  Вальдгауз  не
закрывал глаз на то, что они рады пользоваться его именем  и  деньгами,  и
мирился с этим ради удовольствия презирать их.
   А они презирали его за то, что он мирится с этим; они прекрасно  знали,
что внакладе он не остается. За даяние - воздаяние. Вальдгауз предоставлял
в их распоряжение свое имя и капитал, они же  отдавали  ему  свои  талант,
свое деловое чутье и клиентуру. Друзья Вальдгауза были гораздо умнее  его.
Это не значит, что они были крупнее по своей индивидуальности. Может быть,
даже напротив - мельче. Но в маленьком  городке,  как,  впрочем,  везде  и
всегда, они были вследствие  своей  национальной  обособленности,  которая
веками отгораживала их от остального общества и обостряла их насмешливость
и наблюдательность, - самыми передовыми умами; они  чуяли  издали  смешные
черты переживших себя  институтов  и  старозаветных  идей.  Но,  поскольку
характер у них был не такой независимый, как ум, они хотя и подсмеивались,
но заботились не столько о преобразовании этих учреждений и идей,  сколько
о  том,  чтобы  извлечь  из   них   выгоду.   Вопреки   своему   показному
свободомыслию, они были - не менее, чем  дворянин  Адальберт  Вальдгауз  -
мелкими провинциальными снобами, досужими сынками  богачей  и  литературой
занимались, как спортом и флиртом. Эти молодые  люди  становились  в  позу
сокрушителей основ, но, по существу, были смирные обыватели,  и  сокрушали
они только беззащитных - тех,  кто  не  мог  им  повредить  ни  при  каких
условиях. Меньше всего они собирались ссориться с обществом, памятуя,  что
им придется рано или поздно слиться с ним и жить мирно, как и все,  усвоив
те же самые предрассудки, с которыми они  некогда  боролись.  Если  они  и
рисковали ниспровергать устои  или  -  рекламы  ради  -  под  гром  литавр
объявляли войну  модному  кумиру,  когда  он  уже  начинал  шататься,  они
предусмотрительно не сжигали своих  кораблей,  чтобы  в  случае  опасности
вернуться на них. Как бы ни заканчивалась такая кампания - филистеры могли
спать  спокойно.  Молодым   людям   хватало   ее   надолго.   Новоявленные
Davidsbundler'ы стремились лишь к одному: внушить всему городу, что  стоит
им только захотеть, и они все сокрушат, но они, мол,  не  хотят.  Им  куда
приятнее водить дружбу с артистами и ужинать с актрисами.
   Кристофу в этом обществе  было  не  по  себе.  Здесь  говорили  главным
образом о лошадях и женщинах - и говорили, называя  вещи  своими  именами.
Эти люди  отличались  благоразумием.  Адальберт  цеди