рнуться к нашему делу.
     Но так же, как у меня, дело, должно быть, ни на миг не выходило у  него
из головы, о чем можно было догадаться по его лицу. Все наши  домашние  были
поражены моим неожиданным появлением в столь ранний час, да еще  в  обществе
подобного спутника, а расспросы мои удивили их еще больше. Мне ответили, что
никто в Холодный дом не приходил. И это, конечно, была правда.
     - Если так, мисс Саммерсон, - сказал мой спутник, - нам надо как  можно
скорей попасть в тот дом, где живут кирпичники. Вы уж сами  их  расспросите,
будьте так добры. Чем проще с ними разговаривать, тем лучше,  а  вы  -  сама
простота.
     Мы немедленно тронулись в  путь.  Дойдя  до  памятною  мне  домика,  мы
увидели, что он заперт  и,  по-видимому,  необитаем;  но  одна  из  соседок,
знавших меня, вышла на улицу, в то время  как  я  старалась  достучаться,  и
сказала, что обе женщины с мужьями живут теперь все вместе в другом  доме  -
ветхом домишке, сложенном из старого кирпича,  на  краю  того  участка,  где
находятся печи и длинными рядами сушатся кирпичи. Мы сразу же пошли к  этому
дому, стоявшему в нескольких сотнях ярдов от прежнего, и, увидев, что  дверь
полуоткрыта, я ее распахнула.
     Обитатели его сидели за завтраком, но их было только  трое,  не  считая
ребенка, который спал в углу на койке. Дженни, матери умершего ребенка, дома
не было. Увидев меня, другая женщина встала, а мужчины,  как  всегда,  хмуро
промолчали, но все-таки угрюмо кивнули мне, как старой  знакомой.  Когда  же
вслед за мной вошел мистер Баккет,  все  переглянулись,  и  я  с  удивлением
поняла, что женщина его знает.
     Я, конечно, попросила разрешения войти. Лиз  (я  знала  только  это  ее
уменьшительное имя), поднявшись, хотела было уступить мне свое место,  но  я
села на табурет у камина, а мистер Баккет  присел  на  край  койки.  Теперь,
когда мне пришлось говорить с людьми, к  которым  я  не  привыкла,  я  вдруг
разволновалась и почувствовала себя неловко. Было очень трудно начать,  и  я
не удержалась от слез.
     - Лиз, - промолвила я, - я приехала издалека, ночью,  по  снегу,  чтобы
спросить насчет одной леди...
     - Которая была здесь, как вам известно, - перебил меня  мистер  Баккет,
обращаясь ко всем троим сразу и вкрадчиво глядя на них, -  о  ней-то  вас  и
спрашивают. О той  самой  леди,  что  была  здесь  вчера  вечером,  как  вам
известно.
     - А кто сказал вам, что здесь кто-то был? - спросил муж Дженни, который
даже перестал есть, прислушиваясь к разговору, и хмуро уставился на  мистера
Банкета.
     - Мне это сказал некто Майкл Джексон - тот, что носит синий вельветовый
жилет с двумя рядами перламутровых пуговиц, - недолго думая, ответил  мистер
Баккет.
     - Кто б он там ни был, пусть занимается своими делами и не сует носа  в
чужие, - проворчал муж Дженни.
     - Он, должно быть, безработный, - объяснил мистер Баккет  в  оправдание
мифическому Майклу Джексону, - вот и чешет язык от нечего делать.
     Женщина не села на свое место, а стояла в нерешительности, положив руку
на сломанную спинку стула и глядя на меня.  Мне  казалось,  что  она  охотно
поговорила бы со мной наедине, если бы только у нее  хватило  смелости.  Она
все еще колебалась, как вдруг ее муж, который держал ломоть хлеба с салом  в
одной руке и складной нож - в другой, с  силой  стукнул  рукояткой  ножа  по
столу и, выругавшись, приказал жене не соваться в  чужие  дела  и  сесть  за
стол.
     - Мне очень хотелось бы видеть Дженни, - сказала  я,  -  она,  конечно,
рассказала бы мне все, что знает об этой леди, которую мне, право же,  очень
нужно догнать - вы не представляете себе, как нужно!.. А что,  Дженни  скоро
вернется домой? Где она?
     Женщине не терпелось ответить, но мужчина с новым ругательством пнул ее
в ногу своим тяжелым сапогом. Впрочем, он предоставил  мужу  Дженни  сказать
все, что тому заблагорассудится, а тот сначала упорно молчал,  но,  наконец,
повернул в мою сторону свою косматую голову:
     - Терпеть не могу, когда ко мне  приходят  господа,  о  чем  вы,  может
статься, уже слышали от меня, мисс. Я-то ведь не лезу к ним  в  дом,  значит
довольно странно с их стороны, что они лезут ко мне.  Хорошенький  переполох
поднялся бы у них в доме, надо полагать, вздумай я прийти в гости к ним.  Но
на вас я не так злюсь, как на других, и вам не прочь ответить вежливо,  хоть
и предупреждаю, что не позволю травить себя как  зверя.  Скоро  ли  вернется
домой Дженни? Нет, не скоро. Где она? Ушла в Лондон.
     - Она ушла вчера вечером? - спросила я.
     - Ушла ли она вчера вечером? Да, вчера вечером, - ответил  он,  сердито
мотнув головой.
     - Но она была здесь, когда пришла леди? Что ей говорила леди? Куда леди
ушла? Прошу вас, умоляю, будьте так добры,  скажите  мне,  -  просила  я,  -
потому что я очень встревожена и мне надо знать, где она сейчас.
     - Если мой хозяин позволит мне сказать и не обругает... - робко  начала
женщина.
     - Твой хозяин, - перебил ее муж, медленно, но выразительно, пробормотав
ругательство, - твой хозяин тебе шею свернет, если ты будешь лезть не в свое
дело.
     Немного помолчав,  муж  Дженни  снова  повернулся  ко  мне  и  принялся
отвечать на мои вопросы, но по-прежнему неохотно и ворчливым тоном:
     - Была ли здесь Дженни, когда пришла леди? Да, была.  Что  ей  говорила
леди? Так и быть, скажу вам, что леди  ей  говорила.  Она  сказала:  "Вы  не
забыли, как я пришла к вам однажды поговорить про ту молодую леди,  что  вас
навещала? Помните, как щедро я вам заплатила за носовой платок, который  она
здесь оставила?" Да, Дженни помнила. И все мы помнили.  Ладно;  а  что,  эта
молодая леди сейчас в Холодном доме? Нет, она в  отъезде.  Слушайте  дальше.
Леди сказала, что, как ни странно, но она идет пешком, одна, и нельзя ли  ей
хоть часок отдохнуть - посидеть на том самом месте, где  вы  сейчас  сидите.
Да, можно; ну, она села и отдохнула. Потом  ушла  часов...  скорей  всего  в
двадцать минут двенадцатого, а может, и в двадцать минут первого; у нас  тут
никаких часов нету, ни карманных, ни стенных, - мы и не знаем, который  час.
Куда она ушла? Я не знаю, куда она ушла. Она пошла одной дорогой,  а  Дженни
другой; одна пошла прямо в Лондон, другая - в сторону от Лондона. Вот и все.
Спросите моего соседа. Он все слышал и видел. Он то же самое скажет.
     Другой человек повторил:
     - Вот и все.
     - Леди плакала? - спросила я.
     - Ни черта она не плакала! - ответил  муж  Дженни.  -  Башмаки  у  нее,
правда, совсем изорвались, да и платье тоже было рваное, а  плакать  она  не
плакала... чего-чего, а этого я не видел.
     Женщина сидела сложив руки и потупившись. Ее муж  повернул  свой  стул,
чтобы видеть ее лицо, и положив на стол кулак, тяжелый, как молот, очевидно,
держал его наготове, чтобы выполнить свою угрозу, если жена нарушит запрет.
     - Надеюсь, вы не против того, чтобы я спросила вашу жену, какой  у  нее
был вид, у этой леди? - сказала я.
     - Ну, отвечай! - грубо крикнул он жене. -  Слышишь,  что  она  сказала?
Отвечай, да не говори лишнего.
     - Плохой у ней был вид, - ответила женщина. - Бледная она  такая  была,
измученная. Очень плохо выглядела.
     - Она много говорила?
     - Нет, не много, и голос у нее был  хриплый.  Отвечая,  она  все  время
смотрела на мужа, как бы спрашивая у него разрешения.
     - А что, она очень ослабела? - спросила я. -  Она  что-нибудь  ела  или
пила у вас?
     - Отвечай! - приказал муж в ответ на взгляд  жены.  -  Отвечай,  да  не
болтай лишнего.
     - Выпила немного воды, мисс, а потом Дженни подала  ей  хлеба  и  чашку
чаю. Только она, можно сказать, и не притронулась ни к чему.
     - А когда она ушла отсюда... - начала было я, но муж Дженни нетерпеливо
перебил меня:
     - Когда она отсюда ушла, она пошла прямо на север  по  большой  дороге.
Можете там расспросить, если не верите, -  увидите,  что  я  правду  сказал.
Теперь все. Больше говорить не о чем.
     Я взглянула на своего спутника и, увидев, что  он  уже  встал  и  готов
тронуться в путь, поблагодарила за полученные сведения и простилась. Женщина
проводила мистера Баккета пристальным взглядом, а он, уходя, тоже пристально
посмотрел на нее.
     - Ну, мисс Саммерсон, - сказал он мне, когда мы быстро пошли  прочь,  -
значит, у них остались часы ее милости. Это ясно как день.
     - Вы их видели? - воскликнула я.
     - Нет, но все равно что видел, - ответил  он.  -  А  то  зачем  бы  ему
говорить, что было "двадцать минут" не то двенадцатого,  не  то  первого,  и
еще, что у них нет часов и они не знают, который  час?  Двадцать  минут!  Да
разве он умеет определять время с такой точностью? Точность  до  получаса  -
это все, на что он способен, - уж, конечно, не больше. Так вот, значит:  или
ее милость отдала ему свои часы, или он сам их взял. Я  думаю,  что  она  их
отдала, но за какую услугу она отдала ему  часы?  За  какую  услугу  она  их
отдала?
     Пока мы торопливо шагали вперед, он все повторял этот вопрос, видимо не
зная, какой выбрать ответ из всех тех, что приходили ему на ум.
     - Если бы только у нас было время, - сказал мистер Баккет, - а этого-то
нам как раз и не хватает, - я мог бы выпытать все у той  женщины;  но  почти
нет шансов, что мне скоро удастся поговорить с нею наедине, а ждать удобного
момента мы не можем. Мужчины следят за ней зорко, а всякий дурак знает,  что
любая несчастная бабенка вроде нее, забитая, запуганная, замученная,  вся  в
синяках с головы до ног, будет, несмотря ни на что, слушаться мужа,  который
над ней измывается. Они что-то скрывают. Жаль, что нам не  удалось  повидать
другую женщину.
     Я от души жалела об этом, так как Дженни была мне очень  благодарна  и,
наверное, не отказалась бы выполнить мою просьбу.
     - Возможно, мисс Саммерсон, - сказал мистер Баккет, все раздумывая  над
этим вопросом, - что ее милость послала эту женщину в Лондон с  весточкой  к
вам; возможно также, что муж ее получил часы за то, что позволил жене пойти.
Все это не вполне ясно для меня, но похоже, что так оно и есть.  Не  хочется
мне выкладывать деньги сэра Лестера Дедлока, баронета, этим грубиянам, да  я
и не думаю, что это может  принести  пользу  сейчас.  Нет!  Пока  что,  мисс
Саммерсон, едем вперед, прямо вперед и больше ни слова об этом!
     Мы еще раз зашли домой, и там  я  написала  короткую  записку  опекуну,
приказав немедленно отослать ее,  а  потом  поспешили  обратно  на  почтовую
станцию, где оставили свою коляску. Лошадей привели, как только увидели, что
мы подходим, и спустя несколько минут мы снова тронулись в путь.
     Снег пошел еще на рассвете и шел все сильнее. День был такой пасмурный,
а снег шел так густо, что в какую сторону ни глянь, ни зги  не  было  видно.
Несмотря на жестокий мороз, снег не совсем смерзся и  хрустел  под  копытами
лошадей, как ракушки на берегу моря, превращаясь в какую-то кашу из грязи  и
воды. Лошади то  и  дело  скользили  и  спотыкались,  и  мы  были  вынуждены
останавливаться, чтобы дать им передышку. Во  время  первого  перегона  одна
наша лошадь три раза спотыкалась и падала и теперь едва держалась на  ногах,
так что форейтору пришлось спешиться и вести ее на поводу.
     Я не могла ни есть, ни спать, и меня так волновали все эти проволочки и
задержки, что не раз во  мне  вспыхивало  неразумное  желание  выскочить  из
коляски и пойти пешком. Но, подчиняясь  своему  благоразумному  спутнику,  я
смирно сидела на месте. А он, свежий и бодрый, вероятно  потому,  что  делал
свое дело не без удовольствия, заходил во  все  дома,  попадавшиеся  нам  по
дороге; говорил с  первыми  встречными,  как  со  старыми  знакомыми;  бежал
погреться на каждый  придорожный  огонек;  беседовал,  выпивал  и  жал  руки
собеседникам в каждом постоялом дворе и кабачке; дружески  болтал  со  всеми
возчиками, колесниками, кузнецами и сборщиками подорожных пошлин; однако  не
терял ни минуты и, снова влезая на козлы,  все  с  тем  же  настороженным  и
решительным выражением лица, всякий раз деловито бросал форейтору:  "Трогай,
приятель!"
     Когда мы меняли лошадей после первого  перегона,  мистер  Баккет,  весь
облепленный мокрым снегом, который комками падал с его пальто, и  с  мокрыми
до колен ногами, вышел с конного двора, хлюпая и увязая в грязи, - что с ним
случалось не раз с тех пор, как мы выехали из Сент-Олбенса, - и,  подойдя  к
коляске, заговорил со мной:
     - Держитесь, мисс Саммерсон. Я узнал наверное, что она проходила здесь.
Теперь выяснилось, как она была  одета,  и  здесь  видели  женщину  в  таком
платье.
     - Она по-прежнему шла пешком? - спросила я.
     - Пешком. Возможно, она направилась к тому джентльмену,  о  котором  вы
говорили; однако мне это кажется сомнительным - ведь он живет неподалеку  от
поместья Дедлоков.
     - Я почти ничего не знаю  о  ней,  -  сказала  я.  -  Может  быть,  тут
поблизости живет какой-нибудь другой ее знакомый, о  котором  я  никогда  не
слышала.
     - Это верно. Но так или иначе, смотрите не вздумайте плакать, душа моя,
и постарайтесь не волноваться... Трогай, приятель!
     Мокрый снег шел весь день не переставая; с самого утра поднялся  густой
туман и не рассеивался ни на минуту. В  жизни  я  не  видела  таких  ужасных
дорог. Иной раз я даже побаивалась - а вдруг мы сбились с пути и заехали  на
пашню или в болото. Сколько времени прошло с тех пор, как мы выехали,  я  не
знала, да и почти не думала об этом; но мне казалось, что  очень  много,  и,
как ни странно, чудилось, будто я никогда не была свободна от  той  тревоги,
которая теперь владела мною.
     Чем дальше мы ехали, тем больше я опасалась, что мой  спутник  начинает
терять уверенность в себе. С людьми, попадавшимися на дороге,  он  вел  себя
по-прежнему, но, когда сидел один на козлах, лицо  у  него  становилось  все
более озабоченным. Я заметила, что в течение  одного  длинного  перегона  он
очень беспокоился и все водил и водил пальцем перед губами. Я  слышала,  как
он расспрашивал встречных кучеров и возчиков, каких пассажиров они видели  в
каретах  и  других  экипажах,  ехавших  впереди  нас.  Их  ответы   его   не
удовлетворяли. Влезая на козлы, он неизменно делал мне  успокоительный  знак
пальцем или глазами, но когда говорил: "Трогай, приятель!" -  в  голосе  его
слышалось недоумение.
     Во время одной  из  остановок,  когда  мы  снова  меняли  лошадей,  он,
наконец, сказал мне, что потерял след, - никто на дороге не  видел  женщины,
одетой так-то и так-то, - и  потерял  так  давно,  что  сам  начинает  этому
удивляться. Не беда, говорил он, когда теряешь след ненадолго, а потом снова
находишь; но в этих местах след вдруг исчез необъяснимым образом,  и  с  тех
пор так и не удается снова напасть на него. Это подтверждало  мои  опасения,
возникшие уже тогда, когда он принялся читать названия дорог  на  столбах  и
соскакивать с козел на перекрестках, чтобы осматривать их по  четверти  часа
кряду. Впрочем, он и сейчас  просил  меня  не  унывать,  утверждая,  что  на
следующем перегоне мы, вероятно, снова найдем потерянный след.
     Но следующий перегон окончился тем же, что и предыдущий, - мы не узнали
ничего нового. При этой станции был просторный постоялый  двор,  стоявший  в
уединенном месте, но построенный основательно, с удобствами для проезжих,  и
не успели мы въехать в огромные ворота, как хозяйка и ее  хорошенькие  дочки
подошли к нашей коляске и принялись упрашивать меня выйти и отдохнуть,  пока
будут перепрягать лошадей, а  я  решила,  что  отказываться  нехорошо.  Они.
провели меня наверх в теплую комнату и оставили одну.
     Помню, это была угловая комната, с окнами на две стороны, -  одно  окно
выходило на примыкавший к проселку конный  двор,  где  конюхи  выпрягали  из
облепленной грязью коляски забрызганных усталых лошадей,  а  за  двором  был
виден проселок, над  которым  медленно  покачивалась  вывеска;  другое  окно
выходило на темный сосновый лес. Я подошла к этому окну и стала смотреть  на
ветви деревьев, согнувшиеся под снегом, который бесшумно падал с них мокрыми
хлопьями. Надвигалась ночь, и  она  казалась  еще  мрачнее  оттого,  что  на
оконном стекле, переливаясь, рдели отблески  огня,  горевшего  в  камине.  Я
смотрела на просветы между стволами деревьев, на ямки,  чернеющие  в  снегу,
там, куда падала с ветвей капель, и, вспоминая о материнском  лице  хозяйки,
окруженной веселыми дочерьми, которые приняли меня  так  радушно,  думала  о
том, что моя мать, может быть, лежит в таком вот лесу... и умирает.
     Я испугалась, внезапно увидев обступивших меня женщин -  хозяйку  и  ее
дочерей, но вспомнила, что, падая в  обморок,  изо  всех  сил  старалась  не
потерять сознания, и это послужило мне некоторым утешением. Меня усадили  на
большой диван у камина, обложили подушками, и добродушная  хозяйка  сказала,
что нынче вечером мне никуда ехать нельзя, а надо лечь в постель. Но  я  так
вздрогнула, испугавшись, как бы они не задержали  меня  здесь,  что  хозяйка
быстро взяла свои слова обратно, и мы сошлись на том, что я отдохну,  но  не
более получаса.
     Добрая она была женщина, ласковая, - и не только она, но и все  три  ее
хорошенькие дочки, которые так хлопотали вокруг меня. Меня упрашивали поесть
горячего супа и жареной курицы, пока мистер Баккет обсушится и  пообедает  в
другой комнате; но когда у камина поставили и накрыли  круглый  стол,  я  не
смогла ни к чему притронуться, хоть мне и очень не хотелось огорчать хозяек.
Все же я съела  несколько  ломтиков  поджаренного  хлеба  и  выпила  немного
горячего вина с водой, и так как  все  это  показалось  мне  очень  вкусным,
хозяйки были до некоторой степени вознаграждены за свои старания.
     Спустя полчаса, минута  в  минуту,  коляска  с  грохотом  проехала  под
воротами, и  женщины  проводили  меня  вниз,  но  теперь  я  уже  согрелась,
отдохнула, успокоилась под влиянием их ласковых слов и (как  я  их  убедила)
вряд  ли  снова  могла  лишиться  чувств.  Когда  я  села  в  коляску  и   с
благодарностью   распрощалась   со   всеми,   младшая   дочь   -    цветущая
девятнадцатилетняя девушка, которая, как  мне  сказали,  должна  была  выйти
замуж раньше сестер, - стала на подножку и поцеловала меня.  С  той  поры  я
никогда больше ее не видела, но до сих пор вспоминаю о  ней  как  о  близком
друге.
     Окна этого дома, залитые светом свечей  и  пламенем  каминов,  казались
очень яркими и теплыми во мраке морозной ночи, но они скоро исчезли во тьме,
а мы снова принялись уминать и месить мокрый снег. Двигались  мы  с  большим
трудом, но на этом перегоне дорога была лишь немногим хуже, чем на  прежних,
да и перегон был короткий - всего девять миль. Мой спутник, сидя на  козлах,
курил, - я попросила его не стесняться в этом отношении, когда  заметила  на
последнем постоялом дворе, что он стоит у пылающего  огня,  уютно  окутанный
клубами дыма, - но он по-прежнему внимательно всматривался во все окружающее
и быстро соскакивал с козел, едва завидев вдали дом или  человека,  а  потом
так же быстро взбирался на свое место. На коляске были фонари, но он зажег и
свой потайной фонарик, который, видимо, был  его  постоянным  спутником,  и,
время от времени поворачивая его в мою сторону, освещал  им  меня,  вероятно
желая удостовериться, что я хорошо  себя  чувствую.  Я  могла  бы  задернуть
занавески, прикрепленные к поднятому верху коляски,  но  ни  разу  этого  не
сделала - мне казалось, будто этим я лишу себя последней надежды.
     Мы проехали весь перегон, но так и не напали на потерянный след.  Когда
мы остановились на почтовой  станции,  я  в  тревоге  взглянула  на  мистера
Баккета, который в  это  время  стоял  и  смотрел,  как  конюхи  перепрягают
лошадей, но поняла по его еще более озабоченному  лицу,  что  он  ничего  не
узнал. Однако секунду спустя, как раз когда я откинулась на спинку  сиденья,
он вдруг заглянул ко мне под верх ко