и каприфолией, - всюду я узнавала и в обоях на  стенах,
и в расцветке мебели, и в расстановке всех этих красивых вещей, свои вкусы и
причуды, свои привычки и выдумки - те самые, что  всегда  служили  предметом
шуток и похвал у нас дома, - словом, во всем находила отражение самой себя.
     Слов не хватало  выразить,  в  каком  я  была  восторге  от  всей  этой
прелести; но, в то время как я любовалась ею, меня  стало  тревожить  тайное
сомнение. Я думала: разве это даст счастье ему? А может быть, на душе у него
было бы спокойнее, если бы обстановка его дома не  так  напоминала  ему  обо
мне? Правда, я не такая, какой он меня считает, но все-таки  он  любит  меня
очень нежно, а здесь все будет скорбно напоминать ему о том, что он  считает
тяжкой утратой. Я не хочу, чтобы он меня забыл, и, быть может, он не забудет
меня и без этих напоминаний, но мой путь легче его пути, а я примирилась  бы
даже с его забвением, если б оно могло дать счастье ему.
     - А теперь, Хлопотунья, - сказал опекун,  которого  я  еще  никогда  не
видела таким гордым и радостным, как сейчас, когда он показывал  мне  все  в
доме и слушал мои похвалы, -  теперь  в  заключение  надо  вам  узнать,  как
называется этот домик.
     - Как же он называется, дорогой опекун?
     - Дитя мое, - проговорил он, - пойдите и посмотрите.
     Оп повел меня к выходу, на парадное крыльцо, которое до сих пор обходил
стороной, но, перед тем как ступить на порог, остановился и сказал:
     - Милое мое дитя, неужели вы не догадываетесь, как он называется?
     - Нет! - сказала я.
     Мы сошли с крыльца, и  опекун  показал  мне  надпись,  начертанную  над
входом: ##"Холодный дом"@@.
     Он подвел меня к скамье, стоявшей в кустах  поблизости,  сел  рядом  со
мной и, взяв мою руку, начал:
     - Милая моя девочка, с тех пор как мы познакомились,  я,  мне  кажется,
всегда искренне стремился дать вам счастье.  Правда,  когда  я  написал  вам
письмо, ответ на которое вы принесли сами, - и он  улыбнулся,  -  я  слишком
много думал о своем собственном счастье; но думал и о  вашем.  Вы  были  еще
совсем девочкой, а я уже иногда мечтал о том, чтобы вы со временем сделались
моей женой; но не стоит мне спрашивать себя, позволил  бы  я  или  нет  этой
давней  мечте  овладеть  мною  вновь,  если  бы   обстоятельства   сложились
по-другому. Как бы то ни было, я снова стал об этом мечтать  и  написал  вам
письмо, а вы на него ответили. Вы слушаете меня, дитя мое?
     Я похолодела и дрожала всем телом,  но  слышала  каждое  его  слово.  Я
сидела, пристально глядя на него, а лучи солнца, сквозившие  сквозь  листву,
озаряли мягким светом его непокрытую голову, и мне чудилось, будто лицо  его
светится, как лик ангельский.
     - Слушайте, любимая моя, но ничего  не  говорите  сами.  Теперь  должен
говорить я. Неважно,  когда  именно  я  стал  сомневаться  в  том,  что  мое
предложение действительно принесет вам счастье.  Вудкорт  приехал  домой,  и
вскоре у меня уже не осталось сомнений.
     Я обвила руками его шею, склонила голову к нему на грудь и заплакала.
     - Лежите так, дитя мое, лежите спокойно и  верьте  мне,  -  сказал  он,
слегка прижимая меня к себе. - Теперь я  вам  опекун  и  отец.  Лежите  так,
отдыхайте и верьте мне.
     Он говорил, успокаивая меня, как нежный  шелест  листвы,  ободряя,  как
ясный день, светло и благотворно, как светит солнце.
     - Поймите меня, дорогая моя девочка, - продолжал  он.  -  Я  знал,  как
развито в вас чувство долга, как вы преданны мне, и не  сомневался,  что  со
мной вы будете довольны и счастливы; но я понял, с каким человеком вы будете
еще счастливей. Немудрено, что я угадал тайну  этого  человека,  когда  наша
Хлопотунья еще и не подозревала о ней, - ведь я знал гораздо лучше, чем  она
сама, какая она хорошая; а это хорошее никогда не может измениться. Ну  вот!
Аллен Вудкорт уже давно открыл мне свою тайну, однако он до  вчерашнего  дня
ничего не знал о моей, а узнал лишь за несколько часов до вашего приезда.  Я
молчал до поры до времени, потому что не хотел мириться с тем, что кто-то не
ценит по достоинству такую прелесть, как моя Эстер; не хотел, чтобы  высокие
качества моей милой девочки - хотя бы даже малейшая их  частица  -  остались
незамеченными и непризнанными; не хотел, чтоб ее только из милости приняли в
род Моргана-ап-Керрига, ни за что не  допустил  бы  этого,  хоть  дайте  мне
столько золота, сколько весят все горы Уэльса!
     Он умолк и поцеловал меня в лоб, а я всхлипнула и  снова  расплакалась,
чувствуя, что не могу вынести мучительного наслаждения,  которое  доставляли
мне его похвалы.
     - Полно, Старушка! Не плачьте! Сегодня день  радости.  Я  ждал  его,  -
сказал он горячо, - ждал месяц за месяцем! Еще несколько слов, Хлопотунья, и
я доскажу все, что хотел сказать. Твердо решившись не допустить, чтобы  хоть
одна капля достоинств моей  Эстер  осталась  незамеченной,  я  поговорил  по
секрету с миссис Вудкорт. "Вот что, сударыня, - сказал я, - я  вижу,  точнее
знаю наверное, что ваш сын любит мою подопечную. Далее, я убежден,  что  моя
подопечная любит вашего  сына,  но  готова  пожертвовать  своей  любовью  из
чувства долга и привязанности и принесет эту жертву так полно, безоговорочно
и свято, что вы об этом и не догадаетесь, даже если будете  следить  за  ней
день и ночь". Затем я рассказал ей всю нашу историю... нашу... вашу  и  мою.
"Теперь, сударыня, - сказал я, - когда вы все это узнали, приезжайте к нам и
погостите у нас. Приезжайте и наблюдайте за  моей  девочкой  час  за  часом;
говорите все, что хотите, против ее происхождения, о котором я могу  сказать
вам то-то и то-то, - мне не хотелось ничего  скрывать  от  нее,  -  а  когда
хорошенько подумаете, скажите мне, что такое "законное рождение".  Ну,  надо
отдать должное ее древней уэльской  крови,  дорогая  моя!  -  с  энтузиазмом
воскликнул опекун. - Я уверен, что сердце, которому эта  кровь  дает  жизнь,
бьется при мысли о вас,  Хлопотунья,  с  не  меньшей  теплотой,  не  меньшим
восхищением, не меньшей любовью, чем мое собственное!
     Он нежно приподнял мою голову, а я прижалась к нему, и он стал целовать
меня снова и снова,  прежними,  отеческими  поцелуями.  Как  ясно  я  поняла
теперь, почему он всегда казался мне моим защитником!
     -  Еще  одно  слово,  и  теперь  уже  последнее.  Когда  Аллен  Вудкорт
объяснялся с вами, милая моя, он говорил с моего ведома  и  согласия.  Но  я
никак его не обнадеживал, конечно, нет, - ведь такие вот  нечаянные  радости
моих близких служат мне великой наградой, а я был столь жаден, что не  хотел
лишиться хоть малейшей ее крупицы. Мы  тогда  решили,  что,  объяснившись  с
вами, он придет ко мне и расскажет обо  всем,  что  было;  и  он  рассказал.
Больше мне не о чем говорить. Любимая моя, Аллен Вудкорт стоял  у  смертного
ложа вашего отца... и вашей матери. Вот - Холодный дом. Сегодня я дарю этому
дому его маленькую хозяюшку и клянусь, что это самый  светлый  день  в  моей
жизни!
     Он встал сам и поднял меня. Теперь мы были не одни. Мой муж -  вот  уже
целых семь счастливых лет, как я называю его так, - стоял рядом со мной.
     - Аллен, - проговорил опекун, - примите от меня этот добровольный дар -
лучшую жену, какая только есть на свете.  Вам  я  скажу  лишь  одно:  вы  ее
достойны, а у меня это высшая похвала. Примите ее и вместе  с  нею  скромный
домашний очаг, который она вам приносит. Вы знаете, как она преобразит  его,
Аллен, вы знаете, как она преобразила его тезку. Позвольте мне только иногда
делить с вами блаженство, которое воцарится в нем, и я буду знать, что ничем
я сегодня не пожертвовал. Ничем, ничем!
     Он еще раз поцеловал меня, и теперь на глазах у него были слезы;  потом
сказал более мягко:
     - Эстер, любимая моя, после стольких лет - это своего рода  разлука.  Я
знаю, моя ошибка заставила вас страдать. Простите  своего  старого  опекуна,
возвратите ему его прежнее место в вашей привязанности и выкиньте эту ошибку
из памяти... Аллен, примите мою любимую.
     Он вышел из-под зеленого свода листвы, но  приостановился  на  открытом
месте и, озаренный солнцем,  обернулся  в  нашу  сторону  и  сказал  веселым
голосом:
     - Вы найдете  меня  где-нибудь  здесь  по  соседству.  Ветер  западный,
Хлопотунья, настоящий западный! И впредь - никаких благодарностей; а то ведь
я теперь опять буду жить по-холостяцки, и если  этого  моего  требования  не
выполнят, убегу и не вернусь никогда!

     Как счастливы были мы в тот  день,  какая  тогда  была  радость,  какое
успокоение, какие надежды, какая  благодарность  судьбе,  какое  блаженство!
Обвенчаться мы решили в конце месяца; но мы еще не знали, когда нам  удастся
переехать сюда и поселиться в своем доме, - это зависело от Ады и Ричарда.
     На другой день мы все  трое  вернулись  домой  вместе.  Как  только  мы
приехали в Лондон, Аллен сразу  же  отправился  к  Ричарду,  чтобы  сообщить
радостное известие ему и моей милой подруге. Было уже поздно, но, прежде чем
лечь спать, я все-таки собиралась  ненадолго  пойти  к  Аде,  решила  только
сначала заехать с опекуном домой, чтобы напоить его чаем и  посидеть  с  ним
рядом в своем старом кресле, - мне  не  хотелось,  чтобы  оно  опустело  так
скоро.
     Приехав, мы узнали, что  сегодня  какой-то  молодой  человек  три  раза
приходил к нам и спрашивал меня; а когда ему в третий  раз  сказали,  что  я
вернусь не раньше десяти часов вечера, он  попросил  доложить,  что  "зайдет
часиков в десять". Все три раза он оставлял свою визитную карточку.  На  ней
было написано: "Мистер Гаппи".
     Естественно, я стала раздумывать - для чего я могла ему понадобиться? И
так как с мистером Гаппи у меня всегда  связывалось  что-нибудь  смешное,  я
принялась подшучивать над ним и, слово за слово, рассказала опекуну  о  том,
как он однажды сделал мне предложение, а потом сам отказался от моей руки.
     - Если так, - сказал опекун, - мы, конечно, примем Этого героя.
     Мы распорядились, чтобы мистера  Гаппи  приняли,  но  едва  успели  это
сделать, как он уже пришел опять.
     Увидев рядом со мной опекуна, он опешил, но овладел собой и сказал:
     - Как живете, сэр?
     - А вы как поживаете, сэр? - осведомился опекун.
     - Благодарю вас, сэр, недурно, -  ответил  мистер  Гаппи,  -  Разрешите
представить вам мою мамашу, миссис Гаппи, проживающую на  Олд-стрит-роуд,  и
моего закадычного друга, мистера Уивла. Надо  сказать,  что  мой  друг  одно
время называл себя Уивл, но его настоящая и подлинная фамилия - Джоблинг.
     Опекун попросил их всех присесть, и они уселись.
     - Тони, ты, может, приступишь к  изложению  дела?  -  обратился  мистер
Гаппи к своему другу после неловкого молчания.
     - Излагай сам. - ответил ему друг довольно резким тоном.
     - Итак, мистер Джарндис,  сэр,  -  начал  после  недолгого  размышления
мистер Гаппи, к великому удовольствию своей  мамаши,  которое  она  выразила
тем,  что  принялась  толкать  локтем  мистера   Джоблинга   и   залихватски
подмигивать мне, - я желал переговорить с мисс  Саммерсон  наедине,  и  ваше
уважаемое присутствие явилось для меня некоторой неожиданностью. Но,  может,
мисс Саммерсон осведомила вас о том, что когда-то произошло между мной и ею?
     - Да, -  ответил  опекун  с  улыбкой,  -  мисс  Саммерсон  мне  кое-что
рассказала.
     - Это упрощает мою задачу, - сказал мистер  Гаппи.  -  Сэр,  я  окончил
ученье  у  Кенджа  и  Карбоя,  и,   кажется,   -   к   удовлетворению   всех
заинтересованных сторон. Теперь меня зачислили (после экзамена, от  которого
можно было прямо свихнуться, столько  пришлось  зазубрить  всякой  никчемной
чепухи) - меня зачислили, повторяю, в список ходатаев по  делам,  и  я  даже
захватил с собой свое свидетельство - может, вы пожелаете ознакомиться?
     - Благодарю вас, мистер Гаппи, - ответил опекун. - Верю вам  на  слово,
или, как выражаетесь вы, юристы, "признаю наличие этого свидетельства".
     Мистер Гаппи отказался от мысли извлечь  что-то  из  своего  кармана  и
продолжал, не предъявляя свидетельства:
     - У меня лично капиталов нет, но у моей мамаши есть небольшое состояние
в виде ренты, - тут мамаша мистера Гаппи принялась вертеть головой  -  столь
невыразимое удовольствие получила  она  от  этих  слов,  потом  закрыла  рот
носовым платком и снова подмигнула мне. - Следовательно, я когда угодно могу
призанять у нее несколько фунтов на свои конторские расходы, к тому же - без
всяких процентов,  а  это,  изволите  видеть,  огромное  преимущество,  -  с
чувством заключил мистер Гаппи.
     - Еще бы не преимущество! - согласился опекун.
     - У меня  уже  имеется  клиентура,  -  продолжал  мистер  Гаппи,  -  по
соседству с площадью Уолкот, в Ламбете. Посему я снял дом в  этом  околотке,
и, по мнению моих  друзей,  очень  удачно  (налоги  пустяковые,  пользование
обстановкой включено в квартирную плату), и теперь  намерен  безотлагательно
основать там самостоятельную юридическую контору.
     Мамаша  мистера  Гаппи  снова  принялась  отчаянно   вертеть   головой,
проказливо ухмыляясь каждому, кто бросал на нее взгляд.
     - В доме шесть комнат, не считая кухни, -  продолжал  мистер  Гаппи,  -
квартира очень удобная, по мнению моих друзей. Говоря  "друзей",  я  главным
образом подразумеваю своего друга Джоблинга, который знает  меня,  -  мистер
Гаппи устремил на него сентиментальный взор, - чуть не с пеленок.
     Мистер Джоблинг подтвердил это, шаркнув ногами.
     - Мой друг Джоблинг будет помогать мне в качестве клерка и жить у  меня
в доме, - продолжал мистер Гаппи. -  Мамаша  тоже  переедет  ко  мне,  когда
истечет  и  кончится  срок   договора   на   ее   теперешнюю   квартиру   на
Олд-стрит-роуд, так что общества у нас хватит. Мой друг Джоблинг от  природы
наделен аристократическими вкусами и, кроме того, знает все, что  происходит
в высшем свете, и  он  всецело  поддерживает  те  планы,  которые  я  сейчас
излагаю.
     Мистер Джоблинг произнес "Конечно", - и немного  отодвинулся  от  локтя
мамаши мистера Гаппи.
     - Далее, сэр, поскольку мисс Саммерсон доверила  вам  нашу  тайну,  мне
незачем говорить, - продолжал мистер Гаппи  (мамаша,  будьте  добры,  ведите
себя посмирнее), - мне  незачем  говорить  вам,  что  образ  мисс  Саммерсон
некогда был запечатлен в моем сердце и я сделал ей предложение сочетаться со
мною браком.
     - Об этом я слышал, - заметил опекун.
     - Обстоятельства, - продолжал мистер Гаппи, - отнюдь  не  зависящие  от
меня, но совсем наоборот, временно затуманили этот образ. В  каковой  период
времени мисс Саммерсон вела себя исключительно благородно;  добавлю  даже  -
великодушно.
     Опекун  похлопал  меня  по  плечу,   видимо   очень   забавляясь   всем
происходящим.
     - А теперь, сэр, - сказал мистер  Гаппи,  -  я  лично  пришел  в  такое
состояние духа, что возжелал отплатить взаимностью за ее великодушие. Я хочу
доказать мисс Саммерсон, что могу подняться на высоту, достичь  которой  она
вряд ли полагала меня способным. Я вижу теперь, что образ, который я  считал
вырванным с корнем из моего сердца, на  самом  деле  отнюдь  не  вырван.  Он
по-прежнему влечет меня неодолимо, и, поддаваясь  этому  влечению,  я  готов
пренебречь теми обстоятельствами, кои не  зависят  ни  от  кого  из  нас,  и
вторично сделать предложение, которое я когда-то  имел  честь  сделать  мисс
Саммерсон. Покорнейше прошу мисс Саммерсон соблаговолить принять от меня дом
на площади Уолкот, контору и меня самого.
     - Поистине очень великодушное предложение, сэр, - заметил опекун.
     - А как же, сэр! - совершенно искренне согласился  мистер  Гаппи.  -  К
этому-то я и стремлюсь - проявить великодушие. Конечно, я  не  считаю,  что,
делая предложение мисс Саммерсон, я приношу себя в жертву; не считают  этого
и мои друзья. Тем не менее имеются  обстоятельства,  которые,  сдается  мне,
следует принять в расчет в качестве противовеса к кое-каким  моим  маленьким
недочетам, - вот у нас и установится полное равновесие.
     - Я возьму на себя смелость, сэр, ответить на ваше предложение от имени
мисс Саммерсон, - со смехом сказал опекун и позвонил в колокольчик. -  Очень
тронутая вашими благими намерениями, она желает вам доброго вечера  и  всего
хорошего.
     - Вот так так! - произнес мистер Гаппи, тупо уставившись на нас. -  Как
же это надо понимать, сэр: как согласие, как отказ или как отсрочку!
     - Понимайте как решительный отказ! - ответил опекун.
     Мистер Гаппи, не веря своим ушам, бросил  взгляд  на  друга,  потом  на
мамашу, которая внезапно рассвирепела, потом на пол, потом на потолок.
     - В самом деле? - сказал он. - В таком случае, Джоблинг, если ты  такой
друг, каким себя изображаешь, ты, кажется, мог бы взять под ручку  мамашу  и
вывести ее вон, чтоб она под ногами не путалась,  -  незачем  ей  оставаться
там, где ее присутствие нежелательно.
     Но миссис Гаппи решительно отказалась  выйти  вон  и  не  путаться  под
ногами. Просто слышать об этом не захотела.
     - Ну-ка, ступайте-ка отсюда вы,  -  сказала  она  опекуну.  -  Что  еще
выдумали! Это мой-то сын да не хорош для вас? Постыдились бы! Пошли вон!
     - Но, почтеннейшая, - возразил опекун, - вряд ли разумно  просить  меня
уйти из моей собственной комнаты.
     - А мне плевать! - отрезала миссис Гаппи. - Пошли вон! Если мы для  вас
не хороши, так ступайте найдите себе жениха получше. Подите-ка поищите  себе
хороших!
     Я была прямо поражена, увидев, как миссис  Гаппи,  которая  только  что
веселилась до упаду, мгновенно обиделась до глубины души.
     - Ну-ка, подите-ка да поищите  себе  подходящего  жениха,  -  повторяла
миссис Гаппи. - Убирайтесь вон!
     Но мы не убирались, и это, кажется, пуще всего удивляло и  выводило  из
себя мамашу мистера Гаппи.
     - Чего ж вы не уходите? - твердила она. - Нечего вам тут рассиживаться!
     - Мамаша, - вмешался ее сын, забежав вперед и отпихнув ее плечом, когда
она боком налетела на опекуна, - намерены вы придержать язык или нет?
     - Нет, Уильям, - ответила она, - не намерена! Не намерена, пока  он  не
уберется вон отсюда!
     Тем не менее мистер Гаппи и мистер Джоблинг, вместе взялись  за  мамашу
мистера Гаппи (которая принялась ругаться) и, к великому ее  неудовольствию,
потащили ее вниз, причем голос ее повышался на одну ступень всякий раз,  как
она спускалась со ступеньки лестницы, продолжая настаивать, чтобы мы сию  же
минуту пошли искать подходящего для нас жениха, а самое главное  -  убрались
вон отсюда.


ГЛАВА LXV

     Начало новой жизни

     Началась судебная сессия,  и  опекун  получил  уведомление  от  мистера
Кенджа, что дело будет слушаться через два  дня.  Я  все-таки  надеялась  на
завещание и волновалась, думая о  том,  как  оно  повлияет  на  исход  дела,
поэтому мы с Алленом условились  пойти  в  суд  с  утра.  Ричард  был  очень
возбужден и вдобавок так истощен  и  слаб,  хотя  его  все  еще  не  считали
больным, что моя дорогая девочка поистине  нуждалась  в  поддержке.  Но  Ада
ждала, что скоро - теперь уже очень скоро - получит помощь, на  которую  так
надеялась, и потому никогда не поддавалась унынию.
     Дело должно было разбираться в Вестминстере. Надо  сознаться,  что  оно
разбиралось там уже раз сто, и все же я не могла отделаться от мысли, что на
этот раз судебное разбирательство, может быть, и  приведет  к  какому-нибудь
результату. Мы вышли из дому сразу же после первого завтрака, чтобы  вовремя
попасть в Вестминстер-Холл, и шли по оживленным улицам -  так  радостно  это
было и непривычно... идти вдвоем!
     По дороге мы советовались, как нам помочь Ричарду и Аде,  как  вдруг  я
услышала, что кто-то окликает меня: - Эстер! Милая Эстер! Эстер!
     Оказалось, что это  Кедди  Джеллиби  -  она  высунула  голову  из  окна
маленькой кареты, которую теперь нанимала, чтобы  объезжать  своих  учеников
(их было очень много), и тянулась