сле  того,
как у нее умер маленький сыночек! В  эту  минуту  Кристоф  ненавидел  всех
своих родных; ему до слез  было  жаль  себя:  он  заранее  оплакивал  свою
смерть. Вместе с тем ему о стольком хотелось расспросить маму!  Но  он  не
осмеливался: он помнил, как сердито она велела ему замолчать. Под конец он
не выдержал. Когда он уже лег и Луиза пришла поцеловать его  на  ночь,  он
вдруг сказал:
   - Мама! Он тоже спал в этой кроватке?
   Луиза вздрогнула.
   - Кто? - спросила она с деланным безразличием.
   - Маленький мальчик... тот, что  умер,  -  продолжал  Кристоф,  понизив
голос.
   Мать вдруг стиснула его в объятиях.
   - Молчи, молчи! - вскрикнула она.
   Голос Луизы дрожал. Кристоф, припав к груди матери, слышал, как  сильно
забилось у нее сердце. Мгновение оба молчали; потом мама сказала:
   - Не надо об этом говорить, мой маленький...  Никогда  не  говори.  Спи
спокойно... Нет, он не спал в этой кроватке.
   Она поцеловала Кристофа, и ему показалось, что щека у нее  мокрая.  Ах,
если бы знать наверное!.. Ему стало немного легче: значит,  мама  все-таки
горюет об умершем мальчике.  Но  минуту  спустя  он  опять  усомнился:  из
соседней комнаты донесся к нему голос матери -  совсем  спокойный,  такой,
как всегда. Что же правда: то, что сейчас, или то, что было за  минуту  до
этого?.. Он долго ворочался в постели, не  находя  ответа.  Ему  хотелось,
чтобы мать страдала, - жалкое конечно, маму, но это так бы его утешило! Он
бы не чувствовал себя таким одиноким. Наконец он заснул, а на другой  день
уже не вспоминал о вчерашнем.
   Неделю или две спустя один из мальчиков, с которыми Кристоф  играл,  не
пришел в обычное время на улицу. Другой мальчик сказал, что  он  болен,  и
дети скоро привыкли к его отсутствию: оно имело объяснение, все было очень
просто. Но однажды вечером Кристоф лежал в постели; было еще не поздно; из
закоулка, где стояла кровать,  Кристоф  видел  свет  в  спальне.  В  дверь
постучали  -  пришла  соседка.  Кристоф  вполуха  слушал  ее  разговор   с
родителями - он, по обыкновению, рассказывал себе какую-то историю;  слова
доходили до него урывками. Вдруг он  услышал,  как  соседка  сказала:  "Он
умер". Сердце у Кристофа остановилось: он сразу понял, о  ком  идет  речь.
Затаив дыхание, он стал  прислушиваться.  Отец  и  мать  что-то  говорили,
изумлялись, жалели. Потом отец громко крикнул:
   - Кристоф! Слышишь? Бедняжка Фриц умер.
   Кристоф сделал над собой усилие и спокойно ответил:
   - Да, папа.
   Грудь его сжимало, как тисками.
   Мельхиор рассердился.
   - "Да, папа!" Больше тебе нечего сказать? Тебя это не огорчает?
   Луиза, лучше понимавшая сына, шикнула на Мельхиора:
   - Тес! Не мешай ему спать!
   Они заговорили тише. Но Кристоф все слышал - он был весь внимание, и ни
одна подробность от него  не  ускользнула:  как  мальчик  захворал  -  его
болезнь называлась тифом, - как ему делали холодные ванны, как он  бредил,
как горевали родители. Кристоф едва дышал, какой-то комок застрял у него в
горле; он дрожал, точно в лихорадке; эти страшные подробности  неизгладимо
запечатлелись в его сознании. Больше всего он был потрясен  тем,  что  эта
болезнь заразная, - значит, и  он,  Кристоф,  может  ее  схватить  и  тоже
умереть, как тот! Он похолодел от ужаса: ведь он брал Фрица за руку, когда
они виделись в последний раз; и не дальше как сегодня  он  проходил  перед
самым их домом! Но он молчал,  притворяясь  спящим,  чтобы  не  надо  было
говорить, и когда отец,  проводив  соседку,  окликнул  его:  "Кристоф!  Ты
спишь?" - он не ответил. Он слышал, как Мельхиор сказал Луизе:
   - Какой бессердечный ребенок!
   Луиза ничего не ответила, но минуту спустя тихонько отдернула занавеску
и поглядела на Кристофа. Он едва успел закрыть глаза и задышать ровно - он
по" мнил, что так дышали во сне его братья. Луиза отошла  на  цыпочках.  А
как ему хотелось ее позвать! Сказать, что ему страшно! Умолять, чтобы  она
его спасла или хоть успокоила! Но он боялся, что над ним станут  смеяться,
что его назовут трусом; к тому же он понимал, что  никакие  успокоения  не
помогут. И долго еще, час за  часом,  он  лежал  без  сна,  в  невыносимой
тревоге; он чувствовал, что болезнь уже заползает в него  -  вот  заболела
голова, вот уже давит сердце, и он твердил про себя в отчаянии:  "Кончено,
все кончено, я захворал, я умру! Умру!.." Раз он даже привстал в  постели,
тихонько позвал маму. Но мать и отец спали, и он не посмел их будить.
   С этого дня все его существование было отравлено мыслью о  смерти.  Его
мучили беспричинные нервные боли - стеснение в груди, колотье,  удушье.  В
самом ничтожном симптоме его расстроенное  воображение  видело  предвестие
конца, подкрадывающиеся шаги  страшного  зверя,  который  отнимет  у  него
жизнь. Сколько раз он переживал предсмертные муки, сидя в  двух  шагах  от
матери, а она и не догадывалась! При всем  своем  малодушии  Кристоф  имел
достаточно мужества, чтобы скрывать страх;  его  побуждали  к  тому  самые
разные чувства: гордость - он не желал ни у кого просить помощи; стыд - он
не хотел признать себя трусом; любовь - ему жаль было беспокоить маму.  Но
про себя он думал: "Я болен, болен, на  этот  раз  уж  наверно,  я  тяжело
заболел. У меня начинается ангина..." Где-то он услыхал  это  название,  и
оно засело у него в памяти. "Господи! Только бы на этот раз не умереть!"
   Кристоф был верующий мальчик. Он с готовностью принимал  все,  что  ему
внушала мать: что душа после смерти возносится к богу  и,  если  она  была
праведной,  идет  в  рай.  Но  эта  перспектива  скорее  пугала  его,  чем
привлекала. Ему не казалась завидной  участь  добрых  детей,  которых,  по
словам матери, бог в награду за хорошее  поведение  призывает  к  себе  во
время сна и без страданий берет на небо. Засыпая, он всякий раз дрожал  от
страха: а что, если богу придет в голову призвать его, Кристофа! Как  это,
должно быть, страшно - вдруг вырвут тебя из  теплой  постельки  и  потащат
через необозримые пространства, а потом поставят перед лицом божьим!  Бога
он представлял себе в виде огромного солнца  с  громовым  голосом;  стоять
перед ним, наверно, очень больно! От него, наверно, пышет огнем - и  глаза
тебе спалит, и уши, и самое  сердце.  А  кроме  того,  бог  ведь  может  и
наказать; разве наперед угадаешь!.. К тому же это вознесение  на  небо  не
исключало всех прочих ужасов, которых  Кристоф  подробно  не  знал,  но  о
которых догадывался по разговорам взрослых: тело твое  положат  в  ящик  и
опустят в яму, и будешь там лежать в тесноте, среди других могил, на  этом
противном кладбище,  куда  Кристофа  иногда  водили  молиться...  Господи!
Господи! Как это грустно - умирать!..
   Правда, и жить было невесело: вечно  ходить  голодным,  видеть  пьяного
отца,  терпеть  побои,  мучиться  -  от  злых  шуток  других   детей,   от
оскорбительной жалости взрослых - и не  находить  ни  в  ком  понимания  и
сочувствия, даже у родной матери. Каждый  старается  тебя  унизить,  никто
тебя не любит, ты всегда один, один, тебя ни во  что  не  ставят!  Да,  но
именно это и пробуждало в нем жажду жизни. Гнев закипал в нем, и  в  гневе
он черпал силу. Странная это была сила!  Она  еще  ничего  не  могла,  она
казалась какой-то далекой, связанной, скованной,  оцепенелой:  Кристоф  не
знал, чего она хочет, чем станет в будущем. Но она была в  нем  -  это  он
знал; он чувствовал, как она бурлит и клокочет. Завтра, завтра она всем им
покажет! Он бешено хотел жить, чтобы отомстить за все свои  страдания,  за
все несправедливости - покарать  злых,  совершить  великие  подвиги.  "Ах,
только  бы  дожить  до...  -  тут  он  на  мгновение  задумывался,  -   до
восемнадцати лет!" Иногда он увеличивал срок: "До двадцати  одного  года!"
Это уже был предел. Кристоф считал, что этого ему хватит,  чтобы  покорить
мир. Он вспоминал своих  любимых  героев  -  Наполеона  и  другого,  более
отдаленного во времени, но более близкого его сердцу, Александра Великого.
Он тоже станет таким, как они, только бы  прожить  еще  двенадцать  лет...
пусть даже десять! Тех, кто  умирал  в  тридцатилетнем  возрасте,  Кристоф
нисколько не жалел. Это уже старики; вон им сколько было  отпущено  жизни!
Если она им не удалась, значит, сами виноваты. Но умереть сейчас  -  какая
обида! Исчезнуть, когда ты  еще  совсем  маленький,  навсегда  остаться  в
людской памяти  несчастным  мальчишкой,  которого  всякий  мог  бранить  и
попрекать! Кристоф плакал от ярости, как будто жизнь его уже была кончена.
   Этот ужас перед смертью преследовал его долгие  годы  -  большую  часть
детства, и только отвращение к жизни,  мысль  о  беспросветном  ее  унынии
умеряла по временам терзавший его страх.


   Но среди этого гнетущего мрака, как раз тогда, когда с каждым часом все
теснее  смыкалась  вокруг  угрюмая  тень,  перед  Кристофом,  как  звезда,
затерянная в ночи, впервые забрезжил свет, который должен был озарить  всю
его жизнь: божественная музыка...
   Дедушка подарил своим внукам рояль. Это была  старая  рухлядь,  которую
ему даром отдали в каком-то богатом доме, только бы сбыть с рук; но старый
Крафт, затратив  уйму  терпения  и  изобретательности,  ухитрился  кое-как
подлечить  калеку.  Подарок  деда  не  вызвал  больших  восторгов.   Луиза
жаловалась, что в комнате и без  того  тесно,  а  теперь  уж  и  вовсе  не
повернешься; Мельхиор заметил, что папенька любит дарить так,  чтобы  себе
не в убыток. Разве это рояль? Дрова! Один  только  Кристоф,  сам  не  зная
почему, обрадовался новому пришельцу. Рояль  представлялся  ему  волшебной
шкатулкой, битком набитой чудесными историями, вроде той  книги  сказок  -
томика "Тысячи и одной ночи", - из которой  Жан-Мишель  иногда  читал  ему
вслух две-три странички, равно восхищавшие и дедушку и внука. Еще в первый
день, как только рояль привезли, Мельхиор присел к нему, чтобы попробовать
звук, - и Кристоф услышал, как из-под пальцев отца пролился  вдруг  мелкий
дождь арпеджий, словно те блестящие капли, что осыпаются  с  мокрых  после
ливня ветвей, когда их встряхнет порывом теплого ветра.  Кристоф  забил  в
ладоши и крикнул: "Еще!" - но Мельхиор с  презрением  захлопнул  крышку  и
объявил, что рояль никуда не  годится.  Кристоф  не  посмел  настаивать  -
только с этого дня он бродил, словно привороженный, вокруг рояля и, стоило
взрослым отвернуться, тихонько поднимал крышку и осторожно нажимал клавишу
- так, бывало, он тыкал пальцем в  зеленый  кокон  какого-нибудь  крупного
насекомого, чтобы посмотреть, что  оттуда  выползет.  Иногда  второпях  он
ударял слишком сильно; тогда мать кричала на него:
   - Да посиди ты, наконец, спокойно! Все тебе надо руками трогать!
   А случалось, что, захлопывая крышку, он больно прищемлял себе  палец  и
корчил жалобные гримасы, посасывая ушибленное место...
   Теперь он радовался, когда мать  уходила  из  дому  -  в  город  ли  за
покупками или на  работу:  она  по-прежнему  нанималась  иногда  кухарить.
Кристоф чутко прислушивался к ее шагам: вот они на лестнице,  вот  уже  на
улице... Вот их уже не слышно. Он один. Он открывает  рояль,  подтаскивает
стул, взбирается на сиденье; подбородок его приходится чуть повыше  клавиш
- ничего, хорошо и так. Зачем ему нужно быть одному? Ему не  запретили  бы
играть, лишь бы не очень громко; но ему стыдно перед другими, при  них  он
не смеет. И потом, когда кто-нибудь дома, в комнате ходят, разговаривают -
это портит все удовольствие. Совсем другое дело,  когда  ты  один,  -  как
тогда хорошо!.. Кристоф даже старается не дышать, чтобы стало еще тише, да
и к тому же ему немножко теснит грудь от волнения, как будто он  готовится
выстрелить из пушки. С  бьющимся  сердцем  он  кладет  палец  на  клавишу,
отнимает его, не нажав до конца, кладет на другую...  Какую  выбрать?  Что
скрыто в этой? А что вон в той?.. Внезапно рождается звук - иногда низкий,
иногда высокий, иногда звенящий, как стекло, иногда раскатистый, как гром.
Кристоф подолгу вслушивается в каждый, он следит за  тем,  как  постепенно
затихают и гаснут звуки... При этом они словно бы  колеблются,  становятся
то громче, то слабее, как колокольный звон, когда его слышишь где-нибудь в
поле и ветром его то наносит прямо на тебя, то относит в сторону.  А  если
хорошенько прислушаться, то там, в глубине, можно различить еще  и  другие
голоса - они переплетаются, порхают, вьются, как рой мотыльков, они словно
зовут, увлекают тебя куда-то... все дальше, дальше... в таинственную даль,
где они тонут и замирают... Исчезли... Нет! Еще слышен их лепет...  Биение
крыльев... Как все это странно! Они - точно  духи.  А  вместе  с  тем  они
повинуются тебе: сидят запертые в этой старой  коробке!  Нет,  это  просто
удивительно!
   Но лучше всего получается, когда положишь один палец на одну клавишу, а
другой на другую и нажмешь обе сразу. Никогда нельзя наперед сказать,  что
из этого выйдет. Иногда эти два вызванных духа  оказываются  врагами:  они
сердятся, дерутся, ненавидят друг друга, они  обиженно  ворчат;  их  голос
превращается в крик, порою гневный, порою жалобный. Кристофу  это  страшно
нравится: ему чудится, что это два скованных чудовища грызут свои  цепи  и
бьют в стены своей тюрьмы - вот сейчас они  сбросят  путы  и  вырвутся  на
свободу, как джинны, о которых говорится в  арабских  сказках,  -  могучие
духи, запертые в ларец и запечатанные печатью Соломона. А другие как будто
хотят подольститься к тебе, они ласкаются, заигрывают, но чувствуешь,  что
они вот-вот укусят - какие-то они беспокойные... Кристоф не понимает, чего
они хотят, но они и привлекают его и тревожат - он даже слегка краснеет от
смущения. А есть  звуки,  которые  любят  друг  друга:  они  обнимаются  и
целуются, как люди; они ласковые и прелестные.  Это  добрые  духи;  у  них
нежные,  смеющиеся  лица,  без  единой  морщинки;  они  любят   маленького
Кристофа, и Кристоф их любит; он слушает их со слезами на глазах  и  готов
вызывать их снова и снова. Это его друзья, дорогие, любимые друзья...
   Так бродит ребенок в чаще звуков, ощущая вокруг себя  тысячи  неведомых
сил, которые манят его и подстерегают, - то ли  чтобы  приласкать,  то  ли
чтобы поглотить...
   Однажды Мельхиор застиг его за этим занятием. Кристоф даже подскочил на
стуле, услыхав вдруг над собой  громкий  голос  отца,  и  поспешно  закрыл
руками уши, - его  ведь  всегда  драли  за  уши,  когда  ему  случалось  в
чем-нибудь провиниться. Но, против ожидания, его не разбранили;  наоборот,
отец смотрел на него с любопытством, добродушно посмеиваясь.
   - Ишь ты! - сказал Мельхиор  и  ласково  потрепал  сына  по  голове.  -
Значит, это тебе интересно, а, малыш? Хочешь, я поучу тебя играть?
   Хочет ли он!.. Кристоф пролепетал: "Да!" - не помня  себя  от  радости.
Оба  уселись  рядом,  -  отец  предварительно  положил  на  стул  Кристофа
несколько толстых книжек - и начался первый урок. Вряд ли у Мельхиора  был
когда-нибудь такой внимательный ученик. Кристоф ловил каждое его слово. Он
узнал в первую очередь, что эти говорливые духи имеют названия: у них были
странные имена, как у китайцев, - из одного слога, даже  из  одной  буквы.
Это очень удивило Кристофа: он представлял себе их прозвища совсем другими
- звучными и красивыми, как у принцесс в сказках. И ему не нравилось,  что
отец так просто говорит о них. Впрочем, и  сами  духи,  когда  их  вызывал
Мельхиор, были уже не те, что раньше;  вылетая  из-под  его  пальцев,  они
утрачивали таинственность. Все же Кристофу любопытно  было  услышать,  что
они находятся друг с другом в определенных  отношениях,  что  у  них  своя
иерархия; гаммы развертывались,  словно  армия  с  королем  во  главе  или
вереница шагающих гуськом негров. Он с удивлением узнал, что каждый солдат
или каждый негр, в свою очередь, может стать монархом или вожаком в другой
подобной же колонне, что можно даже  выстроить  их  в  целые  батальоны  и
заставить маршировать из одного  конца  клавиатуры  в  другой.  Его  очень
забавляло, что он держит в руках нить, управляющую их  движением.  Но  все
это было уже гораздо проще и ребячливее, чем то, что виделось ему  раньше.
Куда девался его волшебный лес! Скучно ему все же не было,  и  он  усердно
трудился, дивясь про себя терпению отца. Тому не лень было по  десять  раз
заставлять Кристофа проигрывать одно и то же. Это растрогало мальчика. Вот
ведь как папа для него старается! Значит, он его любит? Какой он добрый! И
Кристоф сам старался изо всех сил: благодарность переполняла его сердце.
   Он был бы, пожалуй, менее послушным, если бы знал, какие мысли бродят в
голове его учителя.


   С этого дня Мельхиор стал брать Кристофа с собой, когда шел к соседу, с
которым они три раза в неделю устраивали вечера камерной музыки.  Мельхиор
на этих вечерах  исполнял  партию  первой  скрипки,  Жан-Мишель  играл  на
виолончели. Кроме них, участвовали еще двое  -  служащий  банка  и  старый
часовщик с Шиллерштрассе. Иногда к ним  присоединялся  аптекарь  со  своей
флейтой. Начинали в пять часов и играли  до  девяти.  В  промежутках  пили
пиво. Заходили соседи и  молча  слушали,  прислонясь  к  стене,  покачивая
головой и притопывая в такт; комната мало-помалу наполнялась клубами дыма.
Музыканты играли страницу за страницей,  пьесу  за  пьесой  с  неистощимым
терпением. Они не разговаривали  между  собой:  сморщив  лоб,  поглощенные
игрою, они лишь изредка крякали от удовольствия, хотя, по  правде  говоря,
не только не умели словами описать красоту того или другого  произведения,
но даже и почувствовать ее. Они играли не очень верно и не очень  в  такт,
но никогда не сбивались и аккуратно соблюдали  все  оттенки,  указанные  в
партитуре. Нельзя сказать, чтобы они были бездарны, но, невзыскательные  к
себе,  они  мирились  на  малом,  и  в  их  игре  было   то   совершенство
посредственности, которое не так уж  редко  встречается  у  представителей
народа,  прослывшего  самым  музыкальным  в  мире.   Отсюда   же   шел   и
неразборчивый  их  вкус,  ценивший  в  музыкальной  пьесе  не  столько  ее
достоинства, сколько размер, - тот солидный аппетит,  для  которого  любое
блюдо хорошо, было бы посытнее, та всеядность, которая  не  видит  разницы
между Брамсом и Бетховеном, а  среди  произведений  одного  композитора  -
между бессодержательным концертом и волнующей сонатой: ведь тот  же  повар
их стряпал, в конце концов!
   Кристоф на этих вечерах держался в сторонке; он облюбовал  себе  уголок
позади фортепиано - он знал, что там уж  никто  ему  не  помешает;  ему  и
самому-то приходилось становиться на четвереньки, чтобы туда  пролезть.  В
этом закоулке было темно; сидеть можно  было  только  на  полу,  да  и  то
скорчившись - иначе не хватало  места.  От  табачного  дыма  ело  глаза  и
першило в горле, и  от  пыли  тоже:  она  висела  тут  большими  хлопьями,
похожими на овечью шерсть; но Кристофу было все равно:  он  сидел,  поджав
ноги по-турецки, проковыривал грязным пальчиком дырки в парусиновой задней
стенке инструмента - и слушал. Не все, что играли, ему нравилось,  но  над
этим он не задумывался, ибо считал, что  он  еще  маленький  и,  наверное,
просто не понимает, тем более что скучно ему  никогда  не  было.  В  одних
случаях музыка его усыпляла, в других пробуждала,  но  слушать  все  равно
было приятно. Он, конечно, не отдавал себе в  том  отчета,  однако  именно
хорошая музыка обычно приводила его в волнение. Он  гримасничал,  -  благо
его никто не видел! - морщил нос, стискивал зубы, высовывал язык,  свирепо
таращил глаза или томно их закатывал, с вызовом  или  с  угрозой  потрясал
кулаками. Ему хотелось  маршировать,  сражаться,  обратить  земной  шар  в
пепел.  Он  поднимал  такую  возню,  что,  случалось,  чья-нибудь   голова
появлялась над фортепиано, и слышался голос:
   - Что с тобой, малыш, ты с ума сошел! Оставь фортепиано в покое!  Убери
руки! Вот я тебе сейчас уши надеру!
   Кристоф затихал, п