говорили  на  самые
откровенные темы, употребляя отвратительно грубые выражения, и,  очевидно,
находили  в  этом  удовольствие.  Она  слышала,  как  смеялся  Оливье,  ее
маленький Оливье, с  его  уст,  которые  она  считала  невинными,  слетали
непристойные слова, приводившие ее в ужас. Острая боль пронизывала  ее  до
глубины души. Это длилось долго: они не могли наговориться, а она не могла
не слушать. Наконец мальчики ушли. Оставшись одна, Антуанетта заплакала  -
что-то умерло в ней; светлый образ брата - ее ребенка, который она создала
в своем воображении, был замаран, и она жестоко страдала от этого. Вечером
она ни слова не сказала Оливье. Он заметил, что она  плакала,  но  не  мог
добиться причины. Он не понял, отчего она переменилась к нему. Ей не сразу
удалось переломить себя.
   Но самый жестокий удар нанес он ей, когда  однажды  не  вернулся  домой
ночевать. Она не ложилась всю ночь,  ожидая  его.  Она  была  уязвлена  не
только в своей нравственной чистоте, она была уязвлена в самых сокровенных
тайниках своего  сердца  -  тех  глубоких  тайниках,  где  роятся  опасные
чувства, которые ока старалась скрыть даже от самой себя и над которыми не
дозволено поднимать покров.
   А  Оливье  главным  образом  желал  утвердить  свою  независимость.  Он
вернулся утром с развязным видом, готовясь ответить дерзостью, если сестра
вздумает сделать ему замечание. Он на цыпочках  проскользнул  в  квартиру,
чтобы не разбудить ее. Но" когда он увидел, что она не  ложилась  и  ждала
его, бледная, с покрасневшими от слез глазами, увидел, что она и не думает
упрекать его, а молча хлопочет, готовя ему завтрак, чтобы он поел до ухода
в лицей, увидел, что она явно удручена, хотя не говорит ни слова, что  все
ее существо выражает безмолвный упрек, - он не  выдержал:  бросился  перед
ней на колени, спрятал лицо в складках ее платья,  и  оба  заплакали.  Ему
было стыдно, противно вспомнить  о  прошедшей  ночи,  он  чувствовал  себя
замаранным. Он хотел заговорить - она не позволила, закрыла ему рот рукой,
и он поцеловал эту руку. Больше между ними ничего не было  сказано  -  они
без слов поняли друг друга. Оливье дал себе клятву не огорчать  Антуанетту
и быть таким, каким она хотела его видеть. Но она, как  ни  старалась,  не
сразу забыла свою обиду. Она точно выздоравливала после тяжелой болезни, и
чувство неловкости надолго сохранилось  в  их  отношениях.  Ее  любовь  не
ослабела, но только теперь Антуанетта  увидела  в  душе  брата  что-то  ей
чуждое, пугавшее ее.


   То, что открылось Антуанетте в душе брата, ранило ее тем  больнее,  что
именно в это время ей приходилось терпеть  упорные  преследования  мужчин.
Когда она возвращалась  под  вечер  в  темноте  и  особенно  когда  бывала
вынуждена  выходить  после  обеда,  чтобы  взять  или  отнести  работу  по
переписке, она вся дрожала от  страха,  что  к  ней  подойдут,  заговорят,
пристанут, как это уже случалось не раз. Под  тем  предлогом,  что  Оливье
полезно гулять, она по возможности старалась брать  его  с  собой,  но  он
соглашался неохотно, она  же  не  смела  настаивать,  боясь  помешать  его
занятиям.  Парижские  нравы  возмущали  ее  душу  -  душу  девственницы  и
провинциалки. Ночном Париж казался ей темным лесом, где ее  подкарауливают
страшные чудовища, и она боялась выходить из своей норки. Однако  выходить
было необходимо. В конце концов она взяла себя  в  руки,  но  страдать  не
перестала. Когда же она представляла себе,  что  ее  мальчик,  ее,  Оливье
будет или уже стал похож на этих наглых мужчин, ей по  возвращении  стоило
усилия пожать ему руку. А он не  мог  понять,  за  что  сердится  на  него
сестра...
   Никто не назвал бы  Антуанетту  красавицей,  но  она  обладала  больший
обаянием и невольно останавливала на себе взгляды.  Одетая  очень  просто,
почти   всегда   в   черное,   невысокого   роста,   тоненькая,   хрупкая,
неразговорчивая,  она  безмолвно  скользила   в   толпе,   стараясь   быть
незаметной, и все-таки привлекала к себе внимание  пленительной  нежностью
кротких, усталых глаз и детски непорочных губ. Она видела,  что  нравится;
ее это смущало и  все-таки  радовало...  Кто  скажет,  сколько  невинного,
трогательного кокетства может невольно  проснуться  в  спокойной  девичьей
душе, угадавшей чье-то ласковое участие?  У  Антуанетты  появлялась  тогда
некоторая неловкость движений, она искоса бросала пугливые взгляды  -  это
было  и  забавно  и  умилительно.  От   смущения   она   становилась   еще
привлекательнее. Она возбуждала желания, а так как она была девушка бедная
и беззащитная, за ней ухаживали бесцеремонно.
   Она бывала иногда в доме Натанов, богатых евреев, которые встретили  ее
у своих знакомых, где  она  преподавала,  и  участливо  отнеслись  к  ней.
Антуанетте пришлось преодолеть свою застенчивость, а раза два-три она даже
была у них на званых вечерах. Альфред Натан был очень известный  в  Париже
профессор, крупный ученый  и  в  то  же  время  светский  человек,  -  это
причудливое сочетание учености и суетности часто наблюдается среди евреев.
Так  и  у  г-жи  Натан  подлинная  доброта  сочеталась  с   необыкновенной
светскостью! Супруги щедро и  шумно  выражали  Антуанетте  свою  искреннюю
симпатию. Вообще Антуанетта встретила больше сочувствия среди евреев,  чем
среди своих единоверцев. У евреев много недостатков, но у  них  есть  одно
достоинство, - может быть, самое главное: они живые люди,  они  человечны;
ничто человеческое им не чуждо, они  внимательны  ко  всему  живому.  Даже
когда  у  них  нет  настоящего  горячего  чувства,  они  неизменно   полны
любопытства,  побуждающего  их  интересоваться  всеми  более   или   менее
значительными людьми и идеями,  хотя  бы  совершенно  чуждыми  им.  Нельзя
сказать, чтобы они всегда оказывали при этом действенную помощь, - слишком
многое занимает их одновременно, они, более  чем  кто-либо,  находятся  во
власти светского тщеславия, хотя и отрицают это. Но они  по  крайней  мере
что-то делают, а это уже  много  при  равнодушии,  царящем  в  современном
обществе. Они служат в нем ферментом жизни, бродилом действия. У католиков
Антуанетта натолкнулась на стену ледяного безразличия и тем сильнее ценила
внимание, хотя бы и поверхностное, которое проявляли к  ней  Натаны.  Г-жа
Натан угадала,  какую  подвижническую  жизнь  ведет  Антуанетта,  вдобавок
пленилась ее внешним и внутренним обликом и  задумала  взять  девушку  под
свое покровительство. У нее самой детей не было, но  она  любила  и  часто
собирала у себя молодежь; она  настояла  на  том,  чтобы  Антуанетта  тоже
приходила, чтобы она нарушила свое затворничество и немножко  развлеклась.
Нетрудно было понять, что  Антуанетта  чуждалась  общества  отчасти  из-за
своей бедности, и г-жа Натан сделала  попытку  снабдить  ее  нарядами,  но
гордость Антуанетты  возмутилась,  тогда  заботливая  покровительница  так
деликатно повела дело, что все-таки заставила  девушку  принять  кое-какие
мелочи, столь ценные для невинного женского тщеславия. Антуанетта  была  и
тронута этим и смущена. Скрепя сердце она время от  времени  приходила  на
вечера г-жи Натан, а там молодость брала свое, и она втягивалась  в  общее
веселье.
   Но в этом несколько пестром обществе, где бывало много  молодых  людей,
бедную и миловидную девушку,  которой  покровительствовала  хозяйка  дома,
немедленно  избрали   своей   жертвой   двое-трое   шалопаев,   с   наглой
самоуверенностью остановивших на ней свой выбор. В расчете на  ее  робость
они заранее бились между собой об заклад, кто скорее преуспеет.
   Началось с того, что Антуанетта стала получать анонимные  или,  вернее,
подписанные вымышленным громким именем  письма  с  объяснениями  в  любви.
Сперва это были вкрадчивые, настойчивые любовные записочки, в  которых  ее
просили о свидании; затем тон стал более развязным,  появились  угрозы,  а
дальше пошли оскорбления, грязная клевета: ее раздевали  в  этих  письмах,
пачкали похотливыми домыслами, во всех подробностях разбирали  ее  скрытые
достоинства, пытались  сыграть  на  ее  неопытности,  грозя  ей  публичным
скандалом, если она не придет на свидание в указанное место.  Она  плакала
от обиды, получая такие предложения; эти гнусности оскорбляли ее гордость,
словно огнем жгли ее тело и душу. Она не знала, как выйти из положения. Ей
не хотелось рассказывать обо всем  брату:  она  понимала,  что  ему  будет
слишком больно и что это только усложнит  дело.  Друзей  у  нее  не  было.
Обратиться в полицию? На это она не решалась  из  боязни  огласки.  Однако
пора было принять меры. Она чувствовала, что молчанием  тут  не  спастись,
что негодяй, преследующий ее, не отстанет и  пойдет  на  все,  если  будет
чувствовать себя в безопасности.
   Тут как  раз  подоспело  категорическое  требование  явиться  завтра  в
определенный час в Люксембургский музей. Антуанетта  решила  пойти.  После
долгих размышлений она сделала вывод, что мучитель ее познакомился с нею у
г-жи Натан. В каком-то из его писем упоминалось об одном  случае,  который
мог иметь место только там. И вот она  попросила  г-жу  Натан  оказать  ей
большую услугу: подвезти ее в своем экипаже в музей и минутку подождать  у
входа. Когда  Антуанетта  вошла,  возле  указанной  в  письме  картины  ее
встретил торжествующий шантажист и заговорил с ней  преувеличенно  учтивым
тоном. Она молча, пристально смотрела на него. Кончив свою речь, он игриво
спросил, почему она так на него смотрит.
   - Я смотрю на подлеца, - ответила Антуанетта.
   Он не смутился такой малостью и стал еще развязнее.
   - Вы мне грозили скандалом, - сказала она. - Пожалуйста. Я готова пойти
на скандал!
   Она вся дрожала и говорила громко, с явным намерением привлечь внимание
посетителей. На них оглядывались.  Молодой  человек  увидел,  что  она  не
остановится ни перед чем, и присмирел. Она еще раз крикнула ему:
   - Подлец!
   И пошла прочь.
   Не желая признать себя побежденным,  он  последовал  за  девушкой.  Она
вышла из музея - он  за  ней.  Она  направилась  к  ожидавшей  ее  карете,
распахнула дверцу, и предприимчивый ловелас очутился лицом к лицу с  г-жой
Натан, которая узнала его и приветствовала, назвав по имени. Он растерялся
и поспешил скрыться.
   Антуанетте  пришлось  все  объяснить  своей  спутнице.   Она   изложила
происшедшее  неохотно  и  крайне  сдержанно.  Ей  было  тяжело   посвящать
постороннего человека в свой внутренний мир и  рассказывать  о  страданиях
своего оскорбленного целомудрия. Г-жа Натан упрекнула ее за  то,  что  она
так долго молчала. Антуанетта умоляла никому не говорить ни слова. На  том
приключение и  кончилось;  г-же  Натан  даже  не  понадобилось  отказывать
наглому субъекту от дома  -  он  не  посмел  больше  показаться  у  нее  в
гостиной.


   Приблизительно в то же время на  долю  Антуанетты  выпало  совсем  иное
огорчение.
   Один очень порядочный человек лет сорока, служивший консулом на Дальнем
Востоке  и  приехавший  во  Францию  на  несколько   месяцев   в   отпуск,
познакомился с Антуанеттой у Натанов и влюбился в нее. Встреча  эта  была,
без ведома Антуанетты, подстроена г-жой Натан, которая во  что  бы  то  ни
стало решила выдать замуж свою юную приятельницу. Консул, тоже  еврей,  не
отличался красотой - он был плешив и сутуловат,  но  у  него  были  добрые
глаза, мягкие  манеры  и  сердце,  знавшее  страдание,  а  потому  умевшее
сострадать  другим.  В  Антуанетте  уже  ничего  не  осталось  от  прежней
избалованной девочки-мечтательницы, рисовавшей себе жизнь как  прогулку  в
ясный день об руку с возлюбленным; теперь жизнь предстала  перед  ней  как
жестокая битва, которую надо вести изо дня в день,  без  передышки,  иначе
рискуешь потерять в один миг все, что было завоевано пядь за пядью  годами
изнурительного труда; и она часто думала, что отрадно было бы опереться на
руку друга, разделить с ним заботы и отдохнуть немножко, а  он  чтобы  тем
временем оберегал ее покой. Она понимала, что это только мечта, но  у  нее
еще не хватало мужества отказаться от такой мечты.  Впрочем,  она  отлично
знала, что бесприданнице не на что надеяться в том обществе, где она жила.
Старая  французская  буржуазия  на  весь  мир  прославилась  своим  гнусно
торгашеским отношением к браку. Евреи же  не  так  бесстыдно  гоняются  за
деньгами. Среди них нередко можно встретить  богатого  молодого  человека,
который женится на бедной девушке, или состоятельную девушку, которая ищет
себе в мужья прежде всего интеллигентного человека. Но в среде французских
буржуа, провинциалов и католиков мошна всегда ищет мошну. Глупцы,  на  что
им столько денег? Потребности у них самые ограниченные; они  умеют  только
есть, зевать от скуки, спать и... копить.  Антуанетта  хорошо  знала  этих
людей, она видела их с детства, смотрела на  них  и  глазами  богатства  и
глазами нищеты. Она не обольщалась на их счет и понимала,  что  тут  ждать
нечего. А потому неожиданное  сватовство  консула  было  для  нее  большим
утешением. Сперва она не питала никакого чувства к консулу, но мало-помалу
прониклась к нему глубокой признательностью и симпатией.  Она  приняла  бы
его предложение,  если  бы  не  надо  было  ехать  в  колонии,  а  значит,
разлучиться с братом, и  отказала  влюбленному;  тот,  хотя  и  понял  все
благородство ее побуждений, не простил  отказа:  любовь  в  своем  эгоизме
требует, чтобы ей жертвовали всем,  вплоть  до  тех  качеств,  которые  ей
особенно дороги в любимом существе. Он перестал встречаться с Антуанеттой,
не написал ей, когда уехал, и она ничего не знала  о  нем,  пока,  полгода
спустя, не получила извещения о его женитьбе, причем конверт был  надписан
его рукой.
   После этой новой сердечной раны Антуанетта сложила свою скорбь к стопам
божьим, постаралась себя убедить, что понесла справедливую кару за то, что
хоть на миг позабыла свой единственный долг  -  посвятить  себя  брату,  и
всецело отдалась заботам о нем.
   Она окончательно отдалилась от света, перестала бывать даже у  Натанов,
которые несколько охладели к ней после того, как она  отказала  найденному
ими жениху, - они тоже не приняли ее доводов. Г-жа Натан  заранее  решила,
что этот брак состоится и  будет  образцовым,  и  была  уязвлена  в  своем
самолюбии, когда он не состоялся по вине Антуанетты. На ее взгляд, чувства
девушки были, конечно, весьма похвальны, но преувеличены  до  приторности,
отчего она сразу  же  утратила  интерес  к  этой  дурочке.  В  силу  своей
потребности благодетельствовать людям с их согласия или  без  их  согласия
она облюбовала себе другую  подопечную,  на  которую  в  данный  момент  и
расходовала весь запас внимания и забот.
   Оливье не догадывался о  печальных  сердечных  делах  сестры.  Это  был
чувствительный  и  легкомысленный  юноша,  постоянно  витавший  в  мечтах.
Полагаться на него не стоило ни  в  чем,  хотя  ум  у  него  был  живой  и
обаятельный, а сердце - такая же сокровищница любви, как и  у  Антуанетты.
Труд, на который было потрачено несколько месяцев, он часто сводил на  нет
каким-нибудь   сумасбродством,   приступом   хандры,   полосой   безделья,
надуманными увлечениями, на которые тратил время и силы;  он  влюблялся  в
первое встречное смазливенькое личико,  в  кокетливых  девочек-подростков,
которые разок поболтали с ним где-нибудь в гостях и  тут  же  позабыли  об
этом.  Он  мог   увлечься   книгой,   поэмой,   каким-нибудь   музыкальным
произведением и по неделям ничем иным не занимался,  пренебрегая  ученьем.
За ним надо было следить неусыпно, но незаметно,  чтобы  не  обидеть  его.
Трудно было предусмотреть, что он выкинет в следующую минуту. Он постоянно
находился в лихорадочном возбуждении, в том неуравновешенном,  взвинченном
состоянии,  которое  нередко  наблюдается  у  людей,  предрасположенных  к
чахотке. Врач не скрыл своих опасений  от  Антуанетты.  Этому  от  природы
чахлому растению, пересаженному из провинции в  Париж,  очень  нужны  были
солнце и свежий воздух,  -  словом,  то,  чего  Антуанетта  не  могла  ему
предоставить. У них не было денег, чтобы уезжать из Парижа на каникулы.  А
в течение года они были заняты по целым дням и так уставали к воскресенью,
что им никуда не хотелось идти, разве только в концерт.
   Однако летом, по воскресеньям, Антуанетта насильно увлекала  Оливье  за
город, в леса Шавиля или Сен-Клу. Но в лесу некуда было деваться от шумных
парочек, кафешантанных песенок и  просаленных  бумажек:  такая  обстановка
меньше всего  походила  на  ту  чудесную  тишину,  которая  успокаивает  и
очищает. А вечером, на обратном пути, надо было терпеть давку  в  поездах,
духоту битком набитых, низких, тесных, темных, отвратительных  пригородных
вагонов, вольные словечки и сценки, шум, хохот, пенье, вонь, табачный дым.
И  Антуанетта  и  Оливье  чувствовали  себя  чужими  в  толпе,  а   потому
возвращались  домой  раздраженные,  расстроенные.  Оливье  умолял   сестру
прекратить прогулки, да и у Антуанетты не было охоты повторять эти  опыты.
Все же она упорствовала в своем намерении, хотя такие  поездки  доставляли
ей еще меньше удовольствия, чем Оливье, - она считала, что это  нужно  для
здоровья брата, и снова старалась вытащить его из дому. Новые попытки были
столь же  неудачны,  и  Оливье  горько  упрекал  ее.  Наконец  они  решили
безвыездно сидеть в душном  городе  и  в  недрах  своего  тюремного  двора
вздыхали о просторе полей.
   Наступил  последний  учебный  год;  предстояли  приемные   экзамены   в
педагогический институт. И слава богу! Антуанетта очень устала. Она твердо
рассчитывала на успех. Оливье имел все основания быть принятым. В лицее на
него смотрели как на самого надежного кандидата; все преподаватели  дружно
хвалили  его  способности   и   ум,   делая,   правда,   оговорку   насчет
недисциплинированности мышления,  мешавшей  ему  работать  планомерно.  Но
бремя ответственности до того угнетало Оливье,  что  по  мере  приближения
экзаменов он все больше  тупел.  Крайнее  утомление,  боязнь  срезаться  и
болезненная застенчивость заранее сковывали его. Он дрожал при мысли,  что
ему придется выступать публично перед строгими судьями. Он всегда  страдал
от своей застенчивости. В классе, когда приходилось отвечать, он  краснел,
у него сжималось горло. В первое время ему и  отозваться-то  было  трудно,
когда произносили его имя. Отвечать неожиданно  он  еще  кое-как  мог,  но
мысль, что его вызовут, доводила его почти до обморока, а голова у него не
переставала работать, и он во  всех  подробностях  представлял  себе,  что
сейчас произойдет; чем дольше приходилось  ждать,  тем  было  мучительнее.
Можно сказать, что каждый экзамен он  держал  дважды:  накануне  ночью  он
экзаменовался во сне и тратил на это  все  силы,  так  что  для  настоящих
экзаменов сил совсем не оставалось.
   Но он даже не был допущен до устного экзамена -  того,  который  внушал
ему такой  ужас,  что  по  ночам  его  прошибал  холодный  пот.  Во  время
письменной работы на философскую тему, которая в обычное время  непременно
увлекла бы его, он за шесть  часов  едва  выжал  из  себя  две  странички.
Сначала у него в голове была пустота, ни одной мысли, буквально ни  одной.
Перед ним словно выросла черная стена, о которую он тщетно  бился.  Потом,
за час до срока, стена  раздалась,  и  лучи  света  хлынули  в  брешь.  Он
набросал на  бумагу  несколько  превосходных  мыслей,  однако  этого  было
недостаточно  для  хорошей  отметки.  По  его   удрученному   виду   после
письменного экзамена Антуанетта поняла, что он  провалился,  и  сама  была
обескуражена  не  меньше,  но  скрыла  тревогу.  Впрочем,  даже  в   самых
безнадежных положениях ей не изменяла способность надеяться.
   Оливье не приняли.
   Он был  убит.  Антуанетта  улыбалась,  стараясь  показать,  что  ничего
страшного не  произошло,  но  губы  у  нее  дрожали.  Она  утешала  брата,
убеждала, что это неудача поправимая, что на  будущ