рательное право, равенство людей -
все одинаково нелепые, если рассматривать лишь идейную их ценность,  а  не
силу,  их  оживляющую.  Пусть  они  посредственны,  что  из  этого?   Идеи
завоевывают мир не как идеи, а как живые силы. Они  захватывают  людей  не
интеллектуальным содержанием, а жизненным сиянием, излучаемым ими  в  иные
моменты истории. От них точно идет какой-то звериный запах - самое  грубое
обоняние чует его. Прекраснейшая идея не оказывает никакого воздействия до
того дня, пока не становится  вдруг  заразительной,  -  не  в  силу  своих
достоинств, а благодаря тем общественным кругам, которые  ее  воплощают  и
вливают в нее свою кровь. Тогда это засохшее растение, эта  роза  Иерихона
вдруг   расцветает,   разрастается,   наполняет   воздух   своим    буйным
благоуханием. Идеи, эти сверкающие знамена, с которыми рабочий  класс  шел
на приступ твердынь буржуазии, зародились в мозгу  буржуазных  мечтателей.
Пока они пребывали в буржуазных книгах, они были как бы мертвыми: музейные
диковинки, выставленные в витринах, спеленутые мумии, на которые никто  не
смотрит. Но народ, едва завладев ими,  сделал  их  народными,  сообщил  им
лихорадочное биение жизни, исказившее и в  то  же  время  одушевившее  их,
вдохнул в эти отвлеченные истины свои пламенные надежды  -  знойный  ветер
Гиджры. Они стали передаваться от одного к другому. Они увлекали  всех,  и
никто не знал, кем и как они занесены.  Личности  здесь  роли  не  играли.
Эпидемия  идей  быстро  распространялась,  и  бывало  иногда,   что   люди
ограниченные заражали людей выдающихся. Каждый, сам того не сознавая,  был
очагом заразы.
   Такие явления заразы, овладевающей умами, свойственны всем  временам  и
всем странам; они наблюдаются даже в  государствах,  где  у  власти  стоит
аристократия и где стараются удержаться обособленные касты.  Но  нигде  не
вспыхивают они так молниеносно, как  в  демократиях,  где  не  сохранилось
никакого санитарного кордона между избранниками и толпою. Толпа заражается
мгновенно. Вопреки своему разуму и гордости  она  не  может  противостоять
заразе, ибо толпа куда слабее, чем  она  думает.  Разум  -  это  островок,
который подтачивают, размывают и затопляют человеческие приливы. Он  вновь
показывается над водой, лишь  когда  прилив  отхлынет.  Иные  восторгаются
самоотверженностью  французских  аристократов,  отрекшихся  в  ночь  на  4
августа от своих прав. Однако самое замечательное здесь  то,  что  они  не
могли  поступить  иначе.  Наверное,  многие  из  них,  вернувшись  в  свои
особняки, подумали: "Что я наделал? Я был пьян..." Великолепное опьянение!
Хвала доброму вину и винограднику, его  дающему!  Лоза,  опьянившая  своим
соком  аристократов  старой  Франции,  не  ими  была  посажена.  Но   вино
перебродило, оставалось только его пить. Кто пил  его,  тот  безумствовал.
Даже у тех, кто не пил, кружилась голова лишь оттого,  что  они  мимоходом
вдохнули запах брожения. О сбор винограда Революции!.. От вина 1789 года в
фамильных погребах осталось теперь всего несколько выдохшихся бутылок,  но
дети наших внуков вспомнят, что от этого вина их прадеды хмелели.
   Более терпким, но не менее крепким было вино, одурманивавшее буржуазную
молодежь поколения Оливье. Эти молодые люди принесли свой класс на  алтарь
нового бога, Deo ignoto [неведомого бога (лат.)] - народа.


   Не  все  они,  разумеется,  были  одинаково  искренни.  Многие   просто
пользовались случаем выделиться из своего класса, делая вид, что презирают
его. Для большинства это было умственной забавой,  ораторским  увлечением,
которое  они  не  принимали  всерьез.  Приятно  думать,   что   веришь   в
какое-нибудь дело, что сражаешься, будешь сражаться или,  скажем,  мог  бы
сразиться за него. Не  худо  даже  вообразить,  что  при  этом  ты  чем-то
рискуешь. Чисто театральные переживания.
   Они весьма невинны, когда отдаешься им бесхитростно, не примешивая сюда
корыстных  интересов.  Иные,  более  осмотрительные,  действовали   только
наверняка; народное движение являлось для них средством  достижения  своих
целей. Подобно  норманнским  пиратам,  они  пользовались  приливом,  чтобы
ввести свои корабли в глубь страны: они старались  подальше  проникнуть  в
устья больших рек и остаться в завоеванных городах после  того,  как  море
отхлынет. Фарватер был узок, волна капризна; требовалась немалая ловкость.
Но два или три поколения демагогов создали породу корсаров,  изощренных  в
своем ремесле. Они смело плыли вперед, даже не оглядываясь на тех, кто шел
ко дну.
   Эти мерзавцы встречаются во всех партиях; слава богу, ни одна за них не
отвечает. Но отвращение, внушаемое этими авантюристами людям  искренним  и
убежденным,  заставило  многих  разочароваться  в  своем  классе.   Оливье
встречался с богатыми  и  образованными  молодыми  людьми  из  буржуазного
общества,  которые  сознавали  упадок   буржуазии   и   собственную   свою
бесполезность. Он, пожалуй, был даже  слишком  склонен  им  сочувствовать.
Уверовав сначала в обновление народа через посредство избранников, основав
ряд народных университетов и истратив на них много денег  и  времени,  они
убедились в своей полной неудаче: надежды их  были  чрезмерны,  таково  же
было и их уныние. Народ либо не пришел на их зов, либо  сбежал.  Когда  он
приходил, то толковал все вкривь  и  вкось  и  воспринимал  от  буржуазной
культуры только ее пороки. К тому же немало паршивых овец втерлось в  ряды
буржуазных апостолов и подорвало к ним доверие, эксплуатируя  одновременно
и народ и буржуазию. Тогда людям искренним начало казаться, что  буржуазия
обречена, что она может лишь заразить народ и что народ должен любой ценой
освободиться от нее и один идти своим  путем.  Таким  образом,  им  ничего
другого не оставалось, как провозгласить  движение,  которое  должно  было
начаться без них и против них. Иные находили  в  служении  народу  радость
отречения,  братского  сочувствия,  глубокую   и   бескорыстную   радость,
питающуюся  жертвенностью.  Любить,  отдавать  себя!  Юность  так   богата
собственным богатством, что может  обойтись  без  ответных  даров:  ей  не
страшно остаться ни с  чем.  Другие  находили  усладу  в  рассуждениях,  в
неумолимой логике; они жертвовали собой не во имя людей, а  во  имя  идеи.
Это были самые бесстрашные. Они испытывали  какое-то  гордое  наслаждение,
приходя к логическому выводу  о  роковом  конце,  уготованном  их  классу.
Увидеть  свои  предсказания  опровергнутыми  было  бы  им  тягостнее,  чем
оказаться раздавленными насмерть. В своем умственном опьянении они кричали
тем, кто был снаружи: "Сильней! Бейте сильней!  Пусть  от  нас  ничего  не
останется!" Они стали теоретиками насилия.
   Насилия, совершаемого другими. Ибо эти проповедники грубой  силы  почти
всегда  были  людьми  слабыми  и  утонченными.  Некоторые  из   них   были
чиновниками того самого государства,  которое  на  словах  они  собирались
уничтожить, и чиновниками добросовестными, исполнительными, покорными.  Их
теоретическая жестокость была отместкой за их бессилие в жизни,  затаенные
обиды, подневольное положение. Но главным  образом  она  была  показателем
бушующих вокруг них бурь. Теоретики - точно  метеорологи:  они  в  научных
терминах определяют погоду - не ту, что будет  завтра,  а  ту,  что  стоит
сегодня. Это флюгеры, указывающие, откуда дует ветер. Когда они  вертятся,
они почти готовы верить, что управляют движением ветра.
   Ветер переменился.
   Идеи в демократической стране быстро изнашиваются -  тем  быстрее,  чем
быстрее они распространились. Сколько республиканцев во Франции менее  чем
за пятьдесят лет пресытилось республикой, всеобщим  голосованием  и  столь
многими с  таким  трудом  и  вдохновением  завоеванными  свободами!  После
восторженного поклонения массам, после блаженного оптимизма,  уверовавшего
в святое большинство  и  в  прогресс  человечества,  вдруг  повеяло  духом
насилия; неспособность всякого  большинства  управлять  самим  собою,  его
продажность, слабость, скрытое и трусливое отвращение ко всему,  что  выше
его,  его  гнетущее  малодушие  -  все  вызывало   возмущение   Энергичные
меньшинства - все меньшинства - взывали к силе. Странное и  вместе  с  тем
роковое  сближение  происходило  между  роялистами  "Аксьон   франсез"   и
синдикалистами Всеобщей  конфедерации  труда.  Бальзак  где-то  говорит  о
подобном явлении своего времени - "об аристократах по духу,  становившихся
республиканцами с досады, для того  лишь,  чтобы  видеть  побольше  низших
среди себе равных"... Жалкое утешение! Надо заставить этих низших признать
себя таковыми, а для этого нет иного средства,  как  власть,  утверждающая
превосходство избранников -  рабочих  или  буржуа  -  над  подавляющим  их
большинством. Молодые интеллигенты, надменные  мелкие  буржуа  становились
роялистами  или  революционерами  из  чувства  оскорбленного  самолюбия  и
ненависти к демократическому равенству. И бескорыстные философы, теоретики
насилия, настоящими флюгерами вздымались над ними, точно знамена бури.
   Была еще группа литераторов, искавших вдохновения, из  тех,  кто  умеет
писать, но не знает толком, о чем писать; как греки в Авлиде,  задержанные
затишьем, они не могли  плыть  дальше  и  нетерпеливо  выжидали  попутного
ветра, который надул бы наконец их паруса. Были среди них и знаменитости -
из тех, кого  дело  Дрейфуса  неожиданно  оторвало  от  их  стилистических
упражнений и кинуло в общественные сборища. Пример,  которому,  по  мнению
зачинщиков,  слишком  уж   быстро   последовали.   Множество   литераторов
занималось теперь поэтикой и мнило себя вершителями  государственных  дел.
Они по каждому  поводу  основывали  союзы,  выпускали  воззвания,  спасали
Капитолий. За  интеллигентами  передового  отряда  следовали  интеллигенты
тыла, все они стоили друг друга. Каждая из  двух  партий  называла  другую
мудрствующей, а себя почитала мудрой. Те,  кому  посчастливилось  иметь  в
своих жилах несколько капель народной крови, гордились этим: они макали  в
нее свои перья. И все сплошь  были  обыватели,  недовольные,  брюзжащие  и
стремящиеся  вернуть  власть,  которую  буржуазия  из-за  своего   эгоизма
безвозвратно утратила. Редко случалось, чтобы эти апостолы долго сохраняли
свое апостольское рвение Вначале их деятельность  доставляла  им  успех  -
вероятно, не заслуженный их ораторскими способностями. Самолюбие  их  было
приятнейшим образом польщено. Потом они продолжали выступать уже с меньшим
успехом и с некоторой тайной боязнью показаться  чуть-чуть  смешными.  Под
конец стало одерживать верх последнее чувство, усугубленное усталостью  от
роли,  слишком  трудной  для  людей  столь  изысканных  вкусов   и   столь
скептического   склада.   Чтобы   начать   отступление,    они    выжидали
благоприятного ветра, а также благоприятного настроения своей  свиты.  Ибо
они были пленниками и того и другого. Эти  Вольтеры  и  Жозефы  де  Местры
наших дней за смелостью своих  писаний  скрывали  робкую  неуверенность  в
себе, то и дело нащупывали  почву,  боялись  осрамиться  перед  молодежью,
лезли из кожи вон,  чтобы  ей  понравиться,  разыгрывали  из  себя  юнцов.
Революционеры или контрреволюционеры, в своих произведениях они покорялись
литературной моде, созданию которой сами способствовали.
   Самый  любопытный  тип,  который  Оливье  встретил  в  этом   маленьком
буржуазном авангарде Революции, был тип революционера из робости.
   Образец этот, находившийся у  него  перед  глазами,  именовался  Пьером
Кане.  Происходил  он  из  богатой  буржуазной  и  консервативной   семьи,
герметически закрытой для всяких новых  идей;  из  нее  выходили  судьи  и
чиновники,  знаменитые  тем,  что  бранили  правительство  или  самовольно
выходили в отставку, а также крупные  буржуа  из  квартала  Маре,  которые
заигрывали с церковью и думали мало, но зато благонамеренно. Женился он от
безделья  на  аристократке,  которая  думала  так  же  мало  и  не   менее
благонамеренно. Этот  тесный  и  отсталый  мир  ханжей,  беспрерывно,  как
жвачку, пережевывавший свою спесь и свои обиды, довел  его  под  конец  до
крайнего раздражения, -  тем  более  что  жена  его  была  дурна  собой  и
смертельно ему надоедала Будучи человеком  средних  способностей,  но  ума
довольно восприимчивого, он склонен был к либеральным стремлениям, сам  не
зная толком, в чем они состоят; уж во всяком случае, не в своей среде  мог
бы он узнать, что такое свобода. Он знал одно - что там свободы не было; и
он воображал, что достаточно выйти оттуда чтобы ее  найти.  Он  неспособен
был идти в одиночку. С первых же шагов на воле он охотно примкнул к  своим
школьным товарищам, многие из которых были одержимы идеями синдикализма. В
этом мире он чувствовал себя еще более чуждым,  чем  в  том,  из  которого
вышел, но не решался в этом сознаться: надо же было ему  где-нибудь  жить;
людей своей окраски (то есть лишенных всякой окраски)  он  не  мог  найти.
Известно, однако, что эта порода отнюдь не редкость  во  Франции!  Но  они
стыдятся самих себя: они прячутся или перекрашиваются  в  один  из  модных
политических цветов, а то и в несколько цветов сразу.
   Как водится, он особенно  привязался  именно  к  тому  из  новых  своих
товарищей, который более всех был  ему  чужд.  Этот  француз,  французский
обыватель и провинциал в душе,  сделался  неразлучным  спутником  молодого
врача-еврея, Мануссы Геймана, русского эмигранта, который, подобно  многим
своим соотечественникам, обладал двойным даром: устраиваться у других  как
у себя дома и так быстро приноравливаться ко всякой революции, что  неясно
было, что же больше всего занимало его в ней - сама игра или  же  причины,
ее вызвавшие. Свои и чужие испытания были для  него  развлечением.  Будучи
искренним революционером, он, по привычке к научному мышлению, смотрел  на
революционеров, в  том  числе  и  на  самого  себя,  как  на  своего  рода
помешанных. Он наблюдал это помешательство, в то же время культивируя его.
Восторженное дилетантство и крайнее непостоянство  мнений  толкали  его  в
самые разнородные общественные круги. У него были тесные связи  со  всеми,
начиная с людей, стоящих у власти, до полицейского мира  включительно.  Он
рыскал всюду с тем опасным и  болезненным  любопытством,  которое  придает
поведению стольких русских революционеров видимость двойной игры и  иногда
превращает эту видимость в действительность. Это не предательство,  это  -
непостоянство, зачастую совершенно бескорыстное. Сколько существует  людей
действия, для которых действие - арена,  куда  они  вступают  как  хорошие
актеры, вполне честные и добросовестные, но всегда  готовые  менять  роли!
Роли революционера Манусса был верен, насколько он мог быть верным, -  эта
роль  наиболее  согласовалась  с  его  врожденным  анархизмом  и   с   тем
удовольствием, которое он находил в разрушении устоев всех стран, в  каких
ему доводилось жить. И все-таки это была только роль.  Никак  нельзя  было
разграничить вымысел и правду, заключавшиеся в его словах; в конце  концов
он и сам перестал их различать.
   Умный и насмешливый, одаренный тонкостью психологического анализа  двух
рас, великолепно разбирающийся как в своих, так  и  в  чужих  слабостях  и
умеющий на них играть, он без всякого труда подчинил Кане своему  влиянию.
Его забавляло вовлекать этого Санчо Пансу в разные приключения в духе  Дон
Кихота. Он распоряжался им без всякого стеснения, - его  волей,  временем,
деньгами, - не для своих нужд (у него самого не было никаких потребностей,
и  никто  не  знал,  на  что,  собственно,  он  существует)  а  для  самых
рискованных революционных выступлений. Кане  не  противился:  он  старался
уверить себя, что думает так же, как Манусса.  Втайне  он  убежден  был  в
обратном - идеи эти страшили его,  оскорбляли  его  здравый  смысл.  И  он
совсем не любил народ. К тому же  он  не  был  храбрым.  Этот  здоровенный
малый, высокий, широкоплечий и плотный,  с  кукольным,  совершенно  бритым
лицом, с отрывистой речью, ласковый, высокопарный и ребячливый,  с  грудью
Геркулеса Фарнезского, силач,  боксер  и  забияка  был  самым  застенчивым
человеком на свете. Если он  и  гордился  тем,  что  в  своем  кругу  слыл
вольнодумцем, то втайне трепетал перед  дерзостью  своих  друзей.  Правда,
этот легкий трепет был отчасти даже приятен, до тех  пор,  пока  речь  шла
только об игре. Но игра становилась опасной. Эти негодники, его  приятели,
делались все требовательнее, их претензии возрастали; это тревожило Кане -
человека  от  природы  эгоистичного,  с  глубоко  укоренившимся   чувством
собственности  и  свойственной  буржуазии  трусостью.  Он  не  осмеливался
спросить: "Куда вы меня ведете?" - но втихомолку проклинал бесцеремонность
людей,  для  которых  первое  удовольствие  -  свернуть   себе   шею,   не
задумываясь, не сломят ли они при этом шею и  другим.  Кто  принуждал  его
следовать за ними? Разве не был он волен от них уйти? У него не хватало на
это смелости. Он боялся остаться один, точь-в-точь  как  ребенок,  который
отстал от  своих  и  плачет,  очутившись  один  на  дороге.  Он  был,  как
большинство людей: у них нет собственного мнения, кроме  одного  разве,  -
порицания всех слишком крайних восторженных суждений; но для  того,  чтобы
быть независимым, надо остаться одному,  а  многие  ли  на  это  способны?
Многие ли, даже из самых  проницательных,  посмеют  вырваться  из  рабства
предрассудков и условностей,  тяготеющих  над  людьми  одного  и  того  же
поколения? Это значило бы воздвигнуть стену между собой и другими. С одной
стороны - свобода в пустыне; с другой  стороны  -  толпа.  Такие  люди  не
колеблются: они предпочитают толпу, стадо. Пахнет  оно  скверно,  но  зато
греет. И вот они делают вид, будто думают то, чего не думают.  Им  это  не
очень трудно, да ведь они сами не знают, что именно они думают!..  "Познай
самого себя!" Да как они могут это сделать, они, у которых нет своего "я"?
Во всяком широко распространенном веровании, религиозном  или  социальном,
редко можно встретить истинно верующих,  потому  что  вообще  редко  можно
встретить настоящих людей. Вера - сила героическая; ее огонь  воспламеняет
лишь немногие  человеческие  факелы,  но  и  их  пламя  часто  колеблется.
Апостолов, пророков и Христа тоже одолевали  сомнения.  Все  же  остальные
горят лишь отраженным  светом,  если  не  считать  иных  периодов  как  бы
душевной  засухи,  когда  несколько  искр,  упавших  с  большого   факела,
воспламеняют всю  равнину;  постепенно  пожар  затухает,  и  видно  только
мерцание тлеющих  под  пеплом  углей.  Вряд  ли  наберется  несколько  сот
христиан, действительно верующих в Христа. Остальные верят, что они верят,
или же хотят верить.
   Так было и со многими из этих революционеров, Добряк Кане хотел верить,
что он революционер, и, значит,  верил.  И  был  в  ужасе  от  собственной
дерзости.
   Все эти буржуа объявляли себя поборниками различных принципов:  одни  -
принципов сердца, другие - разума, третьи -  материальных  интересов;  эти
сообразовали свои убеждения с Евангелием, те - с  Бергсоном,  другие  -  с
Карлом Марксом, с Прудоном, с Жозефом де Местром, с  Ницше  или  с  Жоржем
Сорелем. Одни  стали  революционерами  потому,  что  это  было  модно,  из
снобизма, другие - под действием боевого  пыла;  одни  -  испытывая  жажду
действия, из стремления к героизму, другие - из рабского  подражания,  под
влиянием стадного чувства. Но все, сами  того  не  зная,  были  подхвачены
ветром. Это были те клубящиеся столбы  пыли,  которые  видны  издалека  на
больших белых дорогах и которые возвещают приближение бури.


   Оливье и Кристоф следили за приближающимся вихрем. У обоих были  зоркие
глаза. Но видели они по-разному. Оливье, чей прозорливый взгляд проникал в
тайные мысли людей, был опечален  их  посредственностью,  но  он  различал
скрытую движущую силу, - его бо