хнули в  пустоту?..  Нелепость  жизни.  Нелепость
смерти. Загубленное существо, целый род, исчезнувший  навеки,  не  оставив
после себя следа. Неизвестно, что - гнусное ли, нелепое ли  -  унесло  эти
жизни. Кристофу хотелось смеяться недобрым смехом от отчаяния и ненависти.
Бессилие перед своим горем, горе от своего бессилия  убивало  его.  Сердце
его было растерзано...
   Ни звука в доме, кроме шагов доктора, отправлявшегося на обход больных.
Кристоф утратил всякое представление о времени, как вдруг появилась  Анна.
Она принесла ему на подносе обед. Он взглянул на  нее,  не  сдвинувшись  с
места, не пошевельнув губами, чтобы поблагодарить ее; но в его неподвижных
глазах,  которые,  казалось,  ничего  не  видели,  образ  молодой  женщины
запечатлелся с фотографической четкостью. Много позднее, когда он узнал ее
ближе, он  все-таки  продолжал  ее  видеть  именно  такою,  -  последующим
впечатлениям не удалось стереть это первое его воспоминание.  У  нее  были
густые, заложенные тяжелым узлом  волосы,  выпуклый  лоб,  широкие  скулы,
короткий и прямой нос, глаза, либо упрямо опущенные. Либо, при  встрече  с
чьим-нибудь взглядом, смотревшие в сторону неискренне и  недобро,  слишком
полные, плотно сжатые губы, выражение замкнутое, почти суровое.  Она  была
высокого роста, казалась крепкой и хорошо сложенной, но какой-то  неловкой
в своем тесном платье и скованной в движениях  Она  безмолвно  и  бесшумно
прошла по комнате, поставила поднос на стол подле кровати и  ушла,  плотно
прижав локти к телу и низко опустив  голову.  Кристоф  не  удивился  этому
странному и, пожалуй, даже смешному посещению; к обеду он не притронулся и
продолжал безмолвно страдать.
   День прошел. Снова наступил вечер, и  снова  появилась  Анна  с  новыми
блюдами. Она нашла нетронутыми те, что принесла днем, и унесла их,  ничего
не сказав. У нее не нашлось ни  одного  из  тех  ласковых  слов,  которые,
обращаясь к  больному,  инстинктивно  находит  всякая  женщина.  Казалось,
Кристоф для нее совсем  не  существует,  или  она  сама  едва  существует.
Кристоф с чувством глухой враждебности нетерпеливо следил за ее  неловкими
и напряженными движениями. Однако он был ей благодарен за то, что  она  не
пыталась заговорить с ним. И благодарность эта возросла,  когда  после  ее
ухода ему пришлось выдержать натиск доктора,  только  что  узнавшего,  что
Кристоф не притронулся к  обеду.  Негодуя  на  жену  за  то,  что  она  не
заставила Кристофа поесть, он решил  принудить  его  к  этому  сам.  Чтобы
отвязаться от него. Кристоф выпил несколько глотков молока, После этого он
повернулся к Брауну спиной.
   Вторая ночь прошла спокойнее. Тяжелый сон погрузил Кристофа в  небытие.
Ни следа ненавистной жизни... Но еще ужаснее было пробуждение.  Задыхаясь,
он припоминал все подробности рокового дня, нежелание Оливье  выходить  из
дому, настойчивые его просьбы вернуться, и в отчаянии думал: "Это  я  убил
его..."
   Ему невыносимо было оставаться одному, взаперти, неподвижным, в  когтях
лютоглазого  сфинкса,  который  продолжал  мучить  его  головокружительным
безумием своих вопросов и  трудным  своим  дыханием.  Кристоф  вскочил,  с
трудом вышел из комнаты, спустился по лестнице; у него была инстинктивная,
малодушная потребность потеснее прижаться к  людям.  Но  едва  он  услышал
чужой голос, ему захотелось бежать.
   Браун  был  в  столовой.  Он  встретил  Кристофа  обычными   дружескими
восклицаниями и тотчас же принялся  расспрашивать  о  парижских  событиях.
Кристоф стиснул ему руку.
   - Нет, - сказал он, -  не  спрашивайте  меня  ни  о  чем.  После...  Не
сердитесь на меня. Я не могу. Я устал...
   - Знаю, знаю, - ласково сказал Браун. - Нервы ваши  претерпели  сильную
встряску. Это волнение последних дней. Не говорите. Не стесняйте себя ни в
чем. Вы свободны, вы у себя дома. Никто не будет вас беспокоить.
   Он сдержал слово. Чтобы не утомлять больше своего гостя, он ударился  в
противоположную крайность; не осмеливался разговаривать при нем  с  женой;
они говорили шепотом, ходили на цыпочках; весь дом точно  онемел.  Наконец
Кристоф, раздраженный этим  шепотом  и  неестественной  тишиной,  попросил
Брауна продолжать жить по-прежнему.
   Теперь никто уже не занимался Кристофом. Он часами  просиживал  в  углу
комнаты или бродил по дому, о чем-то мечтая. О чем он думал? Он и  сам  не
мог бы на это ответить. У него едва хватало сил для того, чтобы  страдать.
Он был точно пришиблен. Сухость собственного сердца  ужасала  Кристофа.  У
него было одно желание: чтобы его похоронили вместе с ним и чтобы все было
кончено. Однажды дверь в сад оказалась отворенной, и он вышел. Но ему  так
тягостен  был  яркий   свет,   что   он   поспешил   вернуться   домой   и
забаррикадировался у себя в комнате, затворив  ставни.  Ясные  дни  мучили
его.  Он  ненавидел   солнце.   Природа   подавляла   его   своей   грубой
безмятежностью. За обедом он молча съедал то, что подкладывал  ему  Браун,
и, уставившись взглядом в стол, не  произносил  ни  слова.  Однажды  Браун
указал ему в гостиной на рояль;  Кристоф  с  ужасом  отвернулся  от  него.
Всякий шум  был  ему  ненавистен.  Тишина,  тишина  и  мрак!..  В  нем  не
оставалось ничего, кроме пустоты и потребности  в  пустоте.  Его  покинула
радость жизни, эта могучая птица радости,  которая  некогда  вдохновенными
взлетами с песней уносилась ввысь. Целыми  днями  просиживал  он  в  своей
комнате, и единственным ощущением жизни был для него неровный пульс  часов
в соседней комнате, который, казалось, бился у него в  мозгу.  И  все-таки
дикая птица радости жила еще в  нем;  она  вдруг  порывалась  лететь,  она
билась о стены клетки; и в глубине души поднималось ужасное смятение тоски
- "вопль отчаяния существа,  оставшегося  одиноким  в  огромном  пустынном
пространстве..."
   Убожество мира в том,  что  у  человека  почти  никогда  нет  товарища.
Бывают, может быть, подруги и случайные друзья. Мы  расточительны  на  это
прекрасное звание "друг". В действительности имеешь одного только друга  в
течение всей жизни. И очень редки те, кто его находит. Но счастье это  так
велико, что, лишившись его, мы уже  не  знаем,  как  жить.  Сами  того  не
замечая, мы заполняли им всю жизнь. Друг уходит - и жизнь пуста.  Утрачено
не только любимое существо, но всякий смысл любить, всякий смысл пережитой
любви. Зачем он жил? Зачем вообще жить?..
   Удар, нанесенный смертью Оливье, был для Кристофа тем ужаснее,  что  он
обрушился на него в ту минуту, когда все существо его было уже надломлено.
Бывают в жизни периоды,  когда  в  глубине  организма  совершается  глухая
работа перерождения;  тогда  тело  и  душа  беззащитны  перед  опасностями
внешнего мира; дух чувствует себя ослабленным, смутная грусть  томит  его,
пресыщение всем, оторванность от всего, что уже сделано,  неуверенность  в
том, что еще можешь сделать. В ту пору,  когда  происходят  эти  переломы,
большинство людей  бывает  связано  семейными  обязанностями:  в  этом  их
спасение, хотя это отнимает у них свободу  мысли,  необходимую  для  того,
чтобы, взвесив свои достоинства и недостатки, разобраться во всем, создать
себе  прочную  новую  жизнь.  Сколько  скрытых  печалей,  сколько  горьких
разочарований!..  Иди?  Иди!  Надо  перешагнуть   через   это...   Работа,
обязанности, забота о семье держат человека  в  оглоблях,  как  измученную
лошадь, которая хоть и спит, а все-таки продолжает шагать. Но  у  человека
совершенно свободного нет ничего, что поддерживало бы его  в  часы  упадка
духа и приневоливало бы идти. Силы  его  надорваны,  сознание  затуманено.
Горе ему, если  в  этот  миг  усыпления  раскат  грома  внезапно  пробудит
лунатика! Он сорвется с высоты...


   Несколько писем из Парижа, дошедших в  конце  концов  до  Кристофа,  на
мгновение вырвали его из безнадежной апатии. Письма были от  Сесили  и  от
г-жи Арно. Они несли ему  слова  утешения.  Жалкие  утешения.  Бесполезные
утешения... Кто говорит о скорби, тот не  страдает...  Во  всяком  случае,
письма принесли ему отзвук исчезнувшего голоса... У  Кристофа  не  хватило
духа ответить; и письма перестали приходить. В  своем  уныний  он  пытался
замести следы. Исчезнуть... Скорбь несправедлива: все, кого он любил,  уже
не существовали для него. Существовал один:  тот,  кого  уже  не  было  на
свете.  Целыми  неделями  Кристоф  в  отчаянии  пытался  оживить  его;  он
разговаривал с ним; он писал ему.
   "Душа моя, я  не  получил  сегодня  твоего  письма.  Где  ты?  Вернись,
вернись, говори со мной, пиши мне!.."
   Но по ночам, несмотря на все усилия, Кристофу не удавалось увидеть  его
во сне. Те, кого мы утратили, редко снятся нам, пока нас  терзает  чувство
утраты. Они являются нам позднее, когда уже наступает забвение.
   Между тем внешняя  жизнь  мало-помалу  просачивалась  в  гробницу,  где
заключена была душа Кристофа. Он начал различать разные домашние  шумы  и,
сам того не замечая, интересоваться ими. Он узнал, в какие часы и  сколько
раз в день отворяется и затворяется входная дверь, всякий раз на иной лад,
в  зависимости  от  посетителей.  Он  узнавал  теперь  шаги   Брауна;   он
представлял себе, как, вернувшись от  больных,  доктор  останавливается  в
прихожей и  всегда  одинаковым  движением,  нерешительным  и  педантичным,
вешает шляпу я плащ. И когда  один  из  привычных  шумов  не  доносился  в
установленный срок, Кристоф невольно искал причины  этой  пере"  мены.  За
столом он начал машинально прислушиваться к  разговору.  Он  заметил,  что
говорил почти всегда один Браун. Жена вставляла  лишь  краткие  замечания.
Брауна не смущало отсутствие  собеседников:  он  с  болтливым  добродушием
рассказывал  о  сделанных  им  за  день  визитах,  о  городских  сплетнях.
Случилось однажды, что Кристоф взглянул на Брауна в тот момент,  когда  он
говорил; Браун так обрадовался, что начал  всячески  изощряться,  стараясь
его заинтересовать.
   Кристоф попытался вернуться к жизни... Как он устал! Он чувствовал себя
старым, старым, как мир!.. Утром, когда он вставал,  когда  видел  себя  в
зеркале, он тяготился своим телом, своими движениями, всем  своим  нелепым
обликом. Вставать, одеваться - к чему?.. Он делал огромные  усилия,  чтобы
заставить себя работать: ему это претило. Зачем творить, если все обречено
на гибель? Музыка стала для него невыносима. Правильно судить об искусстве
(как и обо всем прочем) можно только  в  несчастье.  Несчастье  -  пробный
камень. Лишь тогда узнаешь тех, кто  переживает  века,  тех,  кто  сильнее
смерти.  Немногие  могут  выдержать  это  испытание.   Вдруг   вскрывается
посредственность  иных  душ,  которые  ты  превозносил   прежде,   любимых
художников, давнишних друзей. Кто всплывает на поверхность?  Каким  пустым
звоном отзывается красота мира под прикосновением пальцев скорби!
   Но скорбь устает, и  рука  ее  цепенеет.  Нервное  напряжение  Кристофа
ослабевало. Он спал, спал беспрерывно. Казалось, никогда  не  удастся  ему
утолить жажду сна.
   И наконец однажды ночью он заснул таким глубоким  сном,  что  проснулся
лишь на следующие сутки, среди дня. Дом был пуст. Браун и его жена куда-то
вышли. Окно было растворено, лучезарный воздух  словно  улыбался.  Кристоф
почувствовал себя освобожденным от гнетущей тяжести. Он встал и  спустился
в сад. Узкая площадка, замкнутая среди высоких, точно  монастырских  стен.
Между квадратами дерна  и  клумбами  мещанских  цветов  посыпанные  песком
дорожки; беседка,  увитая  виноградной  лозой  и  розами.  Тонкая  водяная
струйка капала из  обложенного  ракушками  грота;  акация  у  самой  стены
свешивала в соседний сад свои душистые ветви Вдали возвышалась  колокольня
старой церкви из красного камня. Было четыре часа дня. Сад накрывала  тень
Солнце озаряло еще вершину дерева и красную колокольню  Кристоф  уселся  в
беседке, спиной  к  стене,  запрокинув  голову,  глядя  на  ясное  небо  в
просветах виноградных листьев и роз. Ему казалось, будто  он  пробуждается
от  кошмара.  Вокруг  царила  недвижная  тишина.  Над  его  головой  томно
свешивалась ветка роз. Вдруг самая красивая из них осыпалась, умерла; снег
ее лепестков рассеялся в воздухе. Словно угасла прекрасная невинная жизнь.
Так просто!.. В душе Кристофа это отозвалось сладостной мучительной  болью
Он глубоко вздохнул и, закрыв лицо руками, разрыдался...
   Зазвонили колокола на башне. От церкви к  церкви,  перекликаясь,  пошел
ответный звон... Кристоф не сознавал, сколько  времени  прошло.  Когда  он
снова поднял голову, колокола умолкли, солнце  скрылось.  Слезы  облегчили
Кристофа; дух его был словно омыт этими  слезами.  Он  прислушивался,  как
бьется в нем струйка музыки, и глядел, как скользит в вечернем небе тонкий
лунный серп Шум возвращавшихся шагов пробудил его. Он поднялся  к  себе  в
комнату, заперся на ключ и дал волю музыкальной волне. Браун позвал его  к
обеду,  стучал  в  дверь,  пытался  открыть  ее  -  Кристоф  не   ответил.
Встревоженный Браун поглядел в замочную скважину и успокоился, увидев, что
Кристоф полулежит на столе среди листов исписанной бумаги.
   Несколько часов спустя Кристоф, истомленный, спустился вниз и  нашел  в
нижней гостиной доктора, - тот терпеливо поджидал его за книгой. Он  обнял
его, извинился  за  свое  поведение  с  самого  приезда  и,  не  дожидаясь
расспросов Брауна,  начал  рассказывать  драматические  события  последних
недель. В первый и последний раз заговорил он об этом, да и то он  был  не
уверен, что Браун вполне его понял,  ибо  Кристоф  рассказывал  бессвязно;
было уже за полночь, и, несмотря на все свое любопытство, Браун до  смерти
хотел спать. Наконец (когда пробило два часа), Кристоф  это  заметил.  Они
пожелали друг другу покойной ночи.
   Начиная с  этой  минуты,  жизнь  Кристофа  потекла  по-новому.  Хотя  и
улеглось состояние мимолетного  возбуждения  и  он  снова  поддался  своей
грусти, но грусть уже стала нормальной, не мешающей  жить.  Надо  же  было
снова вернуться к жизни! В этом человеке, который только что  потерял  то,
что любил больше всего на свете, которого терзало горе, в  этом  человеке,
носившем в себе смерть, была такая  избыточная,  такая  тираническая  сила
жизни, что она прорывалась в его скорбных словах, светилась в его  глазах,
видна была в его губах, сквозила в его движениях. Но  в  самой  сердцевине
гнездился подтачивавший ее червь. У Кристофа бывали приступы отчаяния. Это
налетало на него внезапно. Вот он спокоен, старается читать или гулять - и
вдруг улыбка Оливье, его усталое и нежное лицо... Точно полоснули ножом по
сердцу... Он пошатывается, со стоном прижимая руку  к  груди.  Однажды  он
сидел за роялем и с прежним жаром играл Бетховена. Вдруг  он  остановился,
повалился на пол и, зарыв лицо в подушки кресла, воскликнул:
   - Дорогой мой!..
   Тягостнее всего было ощущение, что все это он уже  когда-то  переживал;
такое ощущение появлялось у  Кристофа  на  каждом  шагу.  Он  беспрестанно
узнавал  прежние  жесты,   прежние   слова,   вечное   повторение   старых
переживаний.  Все  было  ему  знакомо,  все  предугадано.  Такое-то  лицо,
напоминающее лицо, знакомое в прошлом, либо скажет (он заранее был  уверен
в этом), либо уже говорит те самые слова, что говорили те, другие; сходные
существа проходят через сходные фазы, наталкиваются на те же препятствия и
одинаково при этом поступают. Если правда, что "ничто не отвращает нас  от
жизни так, как повторность любви", то насколько же больше должна отвращать
нас повторность всего вообще! С  ума  можно  сойти!  Кристоф  старался  не
думать об этом, поскольку необходимо было не думать об этом, чтобы жить, а
жить он хотел. Мучительное лицемерие, не желающее осознать себя из чувства
стыда,  из  чувства  хотя  бы  благородства,   -   неодолимая,   затаенная
потребность жизни! Зная, что нет утешения, человек создает  себе  утешение
сам. Убежденный, что жизнь не имеет никакого смысла, он создает себе смысл
жизни. Он уверяет себя, что ему необходимо жить, хотя никому,  кроме  него
одного, это не нужно.  В  случае  надобности  он  придумает,  что  умерший
вдохновляет его на жизнь. И он знает,  что  сам  приписывает  мертвому  те
речи, которые хочет от него услышать. Какое убожество!..
   Кристоф продолжал свой путь;  поступь  его,  казалось,  обрела  прежнюю
уверенность; он замкнул свою  скорбь  глубоко  в  сердце;  он  никогда  не
говорил о ней с другими и сам избегал оставаться с нею наедине; он казался
спокойным.
   "Истинные горести, -  говорит  Бальзак,  -  с  виду  спокойно  лежат  в
глубоком прорытом ими русле; они как  будто  спят,  но  и  там  продолжают
разъедать душу".
   Если бы кто-нибудь подошел к Кристофу  и  понаблюдал  за  ним,  как  он
расхаживает взад и вперед, играет, разговаривает, смеется даже (теперь  он
смеялся!), тот  почувствовал  бы,  что  в  самой  глубине  этого  сильного
человека с горящими глазами что-то надломлено.
   С той минуты как он причалил к пристани, ему надо было обеспечить  себе
средства к существованию. О том, чтобы покинуть город,  не  могло  быть  и
речи. Швейцария была самым надежным убежищем; да и где бы он  нашел  более
сердечное гостеприимство? Но его гордая  натура  не  могла  примириться  с
мыслью, что он будет жить на  иждивении  приятеля.  Несмотря  на  протесты
хозяина, не желавшего брать с него платы, он не  успокоился  до  тех  пор,
пока не нашел уроков музыки, которые дали ему возможность оплачивать жизнь
у Браунов. Это  было  нелегко.  Слух  об  его  безрассудной  революционной
выходке распространился по городу, и буржуазные семьи неохотно  пускали  к
себе человека, слывшего опасным или, во всяком случае,  необыкновенным,  -
стало быть, недостаточно "приличным". Однако музыкальная его известность и
старания Брауна открыли Кристофу доступ в несколько семейств, которые были
не  столь  чопорны  или  более  любопытны  и  жаждали,   быть   может   из
артистического снобизма, выказать  свободомыслие.  Тем  не  менее  за  ним
бдительно следили и соблюдали  между  учителем  и  учениками  почтительное
расстояние.
   Жизнь у Брауна наладилась по строго размеренному  плану.  Утром  каждый
шел, куда его призывали обязанности: доктор -  к  больным,  Кристоф  -  на
уроки, г-жа Браун - на рынок или  туда,  куда  ее  призывало  благочестие.
Кристоф возвращался к часу - обычно раньше Брауна, не  позволявшего  ждать
его к обеду, и садился за стол вдвоем с молодой женщиной. Это ему не очень
нравилось, потому что она была ему не симпатична и он не знал, о чем с нею
говорить. Она не делала ни малейшего усилия победить эту  антипатию,  хотя
не могла не замечать ее; она не старалась блеснуть перед ним ни  нарядами,
ни остроумием; никогда первая не заговаривала с Кристофом. Нескладность ее
движений и платья, неуклюжесть, холодность  отдалили  бы  от  нее  всякого
мужчину,  восприимчивого,  как  Кристоф,   к   очарованию   женственности.
Вспоминая  остроумное  изящество  парижанок,  он  при  виде  Анны  не  мог
удержаться от мысли: "Как она дурна собой!"
   Между тем это было неверно; вскоре он стал замечать красоту  ее  волос,
рук,  рта,  ее  глаз  -  в  те  редкие  мгновения,  когда  ему  доводилось
встречаться с ее  всегда  опущенным  взглядом.  Но  это  не  смягчило  его
приговора. Из вежливости он  заставлял  себя  говорить  с  нею,  с  трудом
выискивая темы разговора: она не помогала ему. Раза два-три  он  попытался
расспросить ее об их городе, о муже,  о  ней  самой  -  и  ничего  не  мог
добиться. Она отвечала банальными фразами; улыбалась с заметным усилием, и
это усилие было неприятно видеть; улыбка у нее  была  принужденная,  голос
глухой; она мямлила, цедила слова, после каждой фразы воцарялось тягостное
молчание. Кристоф в конце концов решил говорить с нею как можно меньше;  и
она была благодарна ему за это. Приход доктора был для обоих  облегчением.
Он всегда был в хорошем настроении, шумлив, деловит, банален, в общем  это
был отличный человек.