ты и бесплодные прожигатели жизни, -  пытаются  согреться
хотя бы бледными отсветами его пламени.
   Творить - новую плоть или духовные ценности - значит вырваться на  волю
из плена своего тела, значит ринуться в ураган жизни, значит быть Тем, кто
Есть. Творить - значит убивать смерть.
   Горе существу бесплодному, что осталось на земле одиноким и потерянным,
что озирает свое увядшее тело и всматривается в обступивший его мрак,  где
никогда  уже  не  вспыхнет  пламя  жизни!  Горе  душе,  которой  не   дано
производить, почувствовать себя отягченной жизнью и любовью, как дерево  в
вешнем цвету! Люди могут осыпать ее всеми почестями: они увенчают труп.


   Это были как бы удары струи света, и  тогда  словно  электрический  ток
пробегал по телу Кристофа, трепет непонятного волнения охватывал его.  Так
среди ночи в беспредельном океане мореплавателю вдруг  открывается  земля.
Или как будто Кристоф пробирался сквозь толпу, и вдруг его пронзил  чей-то
бездонный взгляд. Чаще всего это случалось после долгих часов  оцепенения,
когда мысль работает вхолостую, отказываясь заполнить окружающую  пустоту.
И особенно часто в те минуты, когда  он,  отвлекшись  от  своих  раздумий,
беседовал с матерью или гулял.  Если  это  случалось  на  улице,  какое-то
чувство уважения  к  себе  и  другим  удерживало  его  от  слишком  бурных
проявлений радости. Но дома он не знал удержу. Он топал ногами: он  трубил
победу. Мать хорошо знала этот сигнал...  научилась  понимать  его  смысл.
Луиза говорила в таких случаях Кристофу,  что  он  напоминает  ей  курицу,
только что снесшую яйцо.
   Внезапно какая-нибудь музыкальная идея завладевала им.  Она  выливалась
иногда в отдельную законченную  фразу,  но  чаще  в  огромную  туманность,
скрывавшую  целое  произведение,  -  его  строй,   его   общие   очертания
угадывались сквозь покров, местами  разрываемый  несколькими  ослепительно
яркими  фразами,  которые  выделялись  в  тумане  скульптурной   четкостью
деталей. Всего лишь вспышка молнии, за ней следовали другие,  то  тут,  то
там рассеивая мрак. Однако чаще эта своенравная сила,  вырвавшись  как  бы
нечаянно наружу, на несколько дней уходила  в  свои  тайники,  оставив  за
собой светлый след.
   Радость вдохновения захватывала Кристофа с такою силой,  что  он  терял
вкус ко всему другому. Опытный художник отлично знает, какой редкий  гость
- вдохновение: то, что подсказано  внутренним  чутьем,  доделывает  ум;  и
художник кладет свои замыслы под пресс, он выжимает из  них  до  последней
капли божественный сок (нередко ему приходится даже разводить  их  простой
водой). Кристоф по своей молодости  и  самонадеянности  пренебрегал  этими
средствами. Он предавался несбыточной мечте - выражать в своем  творчестве
только то, что со стихийной силою вырывается из недр души. Если бы  он  не
закрывал умышленно глаза, он без труда понял бы, как нелепы его намерения.
Правда, для него это была пора полноты существования,  без  провалов,  без
пустот. Все питало неиссякаемый источник его творчества: все,  что  видели
его глаза, все, что он слышал, все, что  затрагивало  его  в  повседневной
жизни, каждый взгляд, каждое слово, - все рождало в  душе  новые  мечты  и
замыслы. Миллионы звезд свершали свой путь в беспредельном небе его мысли.
И, однако, даже в эту пору выдавались минуты, когда вдруг все потухало.  И
хотя  мрак  держался  недолго   и   Кристофу   не   приходилось   томиться
продолжительным безмолвием души, он не без страха думал о непонятной силе,
которая приходила к нему, покидала его, возвращалась, исчезала...  Надолго
ли на этот раз? И вернется  ли  она  вообще  когда  нибудь?  Его  гордость
отвергала эту мысль, он говорил: "Эта сила - я.  В  тот  день,  когда  она
исчезнет, исчезну и я - я убью себя".  Невольно  дрожь  пробегала  по  его
телу, но осознание своей силы было для него новой радостью.
   Тем не менее Кристоф понимал, что если этому источнику не угрожает пока
опасность оскудеть, то все же одними его богатствами  не  наполнить  целое
произведение. Идеи являлись ему почти всегда в бесформенном и  неочищенном
виде: надо было затратить много труда, чтобы отделить их от шлака. Они шли
нестройной вереницей,  рывками;  чтобы  сплавить  их  воедино,  надо  было
вложить в них усилие трезвого ума и  холодной  воли.  И  из  этого  сплава
вычеканивалось новое творение. Художник  в  Кристофе  был  слишком  силен,
чтобы отказаться от таких усилий, но он не хотел в этом  признаваться:  он
хитрил, уверяя себя, что лишь передает подслушанное в самом себе, а  между
тем ему волей-неволей приходилось все преображать, чтобы сделать понятным.
Более того, бывало  и,  так,  что  он  совершенно  искажал  первоначальный
замысел. Как бы сильно ни захватывала его музыкальная идея,  он  часто  не
мог сказать, что она означает. Она изливалась из глубин души, тех  глубин,
что лежат далеко за пределами сознания; и в этой девственной силе, которую
нельзя было мерить общими мерками, сознание не могло различить ни одной из
волновавших его мыслей, ни одного  из  человеческих  чувств,  которые  оно
определяет и разносит по рубрикам: радости, страдания  -  все  нераздельно
сливалось в единую страсть, которую нельзя было понять разумом, потому что
она выше разума. Но, даже не постигая ее,  разум  вынужден  дать  название
этой силе, включить ее  в  одно  из  тех  логических  построений,  которые
человек неустанно создает в улье своего мозга.
   Так Кристоф уверял себя - стремился себя уверить, -  что  существование
могучей подспудной силы, волновавшей его, имеет точный смысл и  что  смысл
этот согласуется с его волей. Свободный инстинкт, вырвавшийся из  глубоких
тайников его души, куда не досягает  сознание,  соединялся  под  давлением
разума и против воли Кристофа с ясной мыслью,  совершенно  ему  чуждой.  И
возникшее творение было лишь искусственным сочетанием  одного  из  широких
замыслов, рожденных умом Кристофа, со стихийными силами,  имевшими  совсем
иной смысл, еще не понятный ему самому.


   Он брел упорно, ощупью, увлекаемый бушевавшими  в  нем  противоречивыми
замыслами, и из-под его пера выходили нестройные, бессвязные произведения,
исполненные могучей, но еще не определившейся  силы,  которую  он  выражал
неумело, но которая наполняла его горделивою радостью.
   В сознании обретенной им мощи он впервые почерпнул  мужество  взглянуть
прямо в лицо  всему,  что  окружало  его,  к  чему  его  учили  испытывать
почтение, что он принял на веру; и тотчас же стал вольно и  дерзко  судить
обо всем. Пелена тумана разорвалась: он увидел немецкую ложь.
   У всякой нации, во всяком искусстве можно найти  свою  долю  лицемерия.
Мир питается крупицами  истины  и  большим  количеством  лжи.  Немощен  ум
человеческий: он  плохо  переносит  правду  в  чистом  виде;  надо,  чтобы
религия, мораль, политика, чтобы поэты и художники подавали ему  правду  в
шелухе лжи. Эта ложь подделывается под дух нации: она меняет свое  обличье
сообразно особенностям каждой из них; именно ложь так затрудняет  взаимное
понимание между народами, но зато взаимное  презрение  возникает  легко  и
скоро. Правда у всех одна и та же, но у всякого народа  есть  своя  особая
ложь, которую он именует своими идеалами. Все дышат ею от  колыбели  и  до
могилы; она становится какой-то непременной принадлежностью жизни. И  лишь
немногим гениям под силу стряхнуть с себя эту ложь, героически  преодолеть
кризисы, которые им приходится переживать в одиночестве,  в  вольном  мире
своей мысли.
   На ложь немецкого искусства у Кристофа  открылись  глаза  после  одного
незначительного случая. До тех пор он еще не разглядел ее, хотя  она  была
перед  самыми  его  глазами;  но  он  находился  слишком   уж   близко   -
отсутствовало необходимое расстояние. Теперь, отойдя от  горы,  он  увидел
ее.


   Кристоф был на концерте в  Stadtische  Tonhalle  [городском  концертном
зале (нем.)]. Концерт шел в огромном зале, заставленном то ли десятью,  то
ли двенадцатью рядами столиков,  -  всего  этих  столиков  было  двести  -
триста. В глубине  видна  была  сцена,  где  помещался  оркестр.  Кристофа
окружали офицеры, затянутые в  длинные  темные  мундиры,  -  раскормленные
мещанские   лица,   бритые,   багровые,   напыщенные;   дамы,   шумно,   с
преувеличенной живостью болтавшие и  смеявшиеся;  милые  барышни,  которые
улыбались, показывая все свои зубы; дородные мужчины, как  бы  прятавшиеся
за стеклами очков и за бородами  и  похожие  на  добродушных  круглоглазых
пауков.  Прежде  чем  выпить  бокал,  они   поднимались   и   с   каким-то
благоговением провозглашали тост; в эту минуту у них менялись и  выражение
лица, и тон: казалось,  они  совершали  молебствие,  совершали  жертвенные
возлияния, пили из церковной чаши - торжественно, но  не  без  фиглярства.
Звуки голосов и звон  посуды  заглушали  музыку.  Впрочем,  все  старались
говорить и есть, не производя шума. Herr Konzertmeister,  высокий  сутулый
старик с седой бородой,  хвостом  свисавшей  с  подбородка,  и  с  длинным
крючковатым носом, оседланным очками, походил на филолога. Все эти лица  с
давних пор примелькались Кристофу. Но в тот день он был склонен  видеть  в
каждом из них карикатуру. В иные дни нас неизвестно почему вдруг  поражают
в людях уродливо-комические черты, не замечаемые в обыденной жизни.
   В программу концерта  были  включены:  увертюра  к  "Эгмонту",  "Вальс"
Вальдтейфеля, "Паломничество Тангейзера в Рим",  увертюра  к  "Виндзорским
проказницам" Николаи, жреческий марш из "Аталии"  Мендельсона  и  фантазия
"Северная звезда" Мейербера. Оркестр исправно сыграл увертюру Бетховена  и
в неистовом темпе вальс. Когда  он  исполнял  "Паломничество  Тангейзера",
слышно было хлопанье пробок. Толстяк,  сидевший  неподалеку  от  Кристофа,
отбивал  такт  "Виндзорских  проказниц",  подражая  Фальстафу.  Не  первой
молодости тучная дама в голубом платье с белым поясом, в золотом пенсне на
приплюснутом носу, с красными руками  и  необъятной  талией,  пела  мощным
голосом Lieder Шумана и  Брамса.  Она  вскидывала  брови,  делала  глазки,
моргала, склоняла голову то вправо, то влево, улыбалась  широкой  улыбкой,
как бы нарисованной на ее лунообразном  лице,  и  злоупотребляла  жестами,
которые  отдавали  бы  порой  кафешантаном,  если  бы  не   монументальная
добродетель самой певицы; эта мать семейства пыталась разыгрывать из  себя
задорную девочку, олицетворение страсти и  юности,  незаметно  привнося  в
поэзию Шумана пошловатый душок nursery [детской (англ.)]. Публика была вне
себя от восторга. Но с особенно торжественным вниманием  слушала  она  хор
Общества южных немцев (Suddeutschen Manner-Liedertafel), который  пел  под
орфеон чувствительные куплеты, то еле слышно рокоча,  то  громко  завывая.
Казалось, их было не сорок, а четверо, и эти четверо поставили себе  целью
вытравить из своего исполнения  все,  что  хотя  бы  отдаленно  напоминало
хоровое пение. Они щеголяли дешевыми мелодическими  эффектами,  робкими  и
слезливыми оттенками, замирающими пианиссимо, которые сменялись внезапными
раскатами,  точно  кто-то  бил  в  большой   барабан.   Ни   полноты,   ни
художественной меры, везде и во всем - слащавость.  Невольно  вспоминались
слова Основы:
   "Вот я буду представлять  льва.  Буду  рычать  с  нежностью  воркующего
голубя. Рычать так, что вам послышится песнь соловушки".
   Кристоф  с  самого  начала  точно  остолбенел  -  он  слушал   со   все
возрастающим изумлением. Не то чтобы он увидел что-нибудь новое для  себя.
Эти концерты, этот оркестр, эта публика были ему знакомы. Но внезапно  все
стало казаться ему фальшивым. Все, даже то, что  он  любил  больше  всего:
увертюра  к  "Эгмонту",  больно  задевшая  его  сейчас  своей   напыщенной
разбросанностью   и   размеренной   взволнованностью,    показалась    ему
неискренней. Разумеется, не Бетховена и не Шумана он слушал, а их  смешных
истолкователей. Он видел публику, которая  пережевывала  свою  жвачку,  ее
непроходимая  глупость  окружала  музыку  Бетховена  и  Шумана   удушливым
туманом. Пусть так, но  что-то  в  этой  музыке,  даже  самой  прекрасной,
вызывало  в  Кристофе  раздражение,  которого   он   никогда   прежде   не
испытывал... Что же  это  было  такое?  Он  не  смел  углубляться  в  свои
сомнения, ему  казалось  кощунством  спорить  с  любимыми  учителями.  Но,
несмотря на желание не видеть, он все же увидел. И продолжал видеть помимо
своей воли. Подобно пизанской Vergognosa [Стыдливой (итал.)],  он  смотрел
на мир, прикрывшись рукой.
   Немецкое искусство предстало перед ним во всей своей наготе.  Все  -  и
гении и глупцы - умиленно и услужливо открывали  для  всеобщего  обозрения
свои души. Чувство лилось потоком, нравственное благородство  сочилось  из
всех пор, сердце исходило неумеренными излияниями: шлюзы опасной  немецкой
чувствительности были разверсты - она размывала энергию сильных, а  слабых
захлестывала своими серыми валами;  это  было  наводнение;  на  дне  спала
немецкая мысль. А чем порой была эта мысль -  мысль  Мендельсона,  Брамса,
Шумана и множества следовавших за ними по пятам мелких авторов слезливых и
напыщенных Lieder? Грудой песка...  Ни  одной  скалы.  Сырая  бесформенная
глина... Все это было так ребячески наивно, что Кристоф не  постигал,  как
же этого не чувствует публика. Он присмотрелся к окружающим; на всех лицах
написано блаженство, все заранее уверены в красоте исполняемой музыки и  в
том, что им полагается наслаждаться. Разве они позволят  себе  иметь  свое
мнение? Они благоговеют перед этими священными именами.  Да  и  перед  чем
только они не благоговеют? Перед программой концерта, перед своей  кружкой
пива и перед собственной особой. Нетрудно было угадать, что про  себя  они
титулуют "его  превосходительством"  все  имеющее  к  ним  хотя  бы  самое
отдаленное отношение.
   Кристоф  то  смотрел  на  публику,   то   вслушивался   в   исполняемые
произведения: они, точно  стеклянный  садовый  шар,  отражали  публику,  а
публика отражала их. Кристоф чувствовал, что его начинает душить смех,  но
сдерживался, и лицо его искажалось гримасой; когда  же  на  эстраду  вышли
"южные  немцы"  и  напыщенно  пропели  стыдливое  "Признание"   влюбленной
девушки, Кристоф перестал владеть собой. Он громко расхохотался.  На  него
сердито  зашикали:  "Те!  Те!"  Соседи  с  удивлением   оглядывались.   Их
добродушные возмущенные лица вконец рассмешили Кристофа: он засмеялся  еще
громче, он смеялся до слез. И  публика  рассердилась.  Послышались  крики:
"Вон!" Он встал и вышел, пожимая плечами, корчась от приступа неудержимого
смеха. Его уход произвел впечатление скандала. С этих пор  началась  война
между Кристофом и городом.


   Под влиянием пережитого в  этот  вечер  Кристоф,  как  только  вернулся
домой, вздумал перечесть вещи композиторов, "причтенных к сонму". К своему
величайшему смущению, он заметил, что некоторые из  его  наиболее  любимых
учителей лгут. Он пытался  еще  сомневаться,  пытался  уверить  себя,  что
заблуждается.  Нет,   он   прав.   Он   был   потрясен   этим   сочетанием
посредственности и фальши, из которого складывается сокровищница искусства
великого народа. Как мало было страниц, устоявших перед испытанием!
   Он принялся за чтение других любимых  композиторов  не  без  тревожного
биения сердца... Увы! Это было какое-то наваждение:  везде  его  постигала
неудача. Некоторые из этих художников причинили ему ужасную боль, будто он
потерял любимого друга или внезапно открыл, что  друг  этот,  которому  он
слепо верил, уже много лет обманывает его. Ему  хотелось  плакать.  Он  не
спал ночами, терзаясь все той же болью. Он винил себя: уж не утратил ли он
способности к оценке жизненных явлений? Не стал ли он  круглым  идиотом?..
Нет, нет, лучше чем когда бы то ни  было  он  видел  яркую  прелесть  дня,
чувствовал роскошное изобилие жизни; сердце не лгало ему...
   Долго не смел он коснуться тех, кого причислял к  самым  лучшим,  самым
чистым, кто был для него  олицетворением  всего  святого.  Он  дрожал  при
мысли, что может потерять свою веру в них. Но  как  сдержать  безжалостный
инстинкт правдивой души, побуждающий идти до конца и видеть жизнь как  она
есть, не боясь страданий? И он открыл священные творения, он  посягнул  на
императорскую гвардию, на последние резервы... Ему сразу  же  стало  ясно,
что не безгрешны и они. Мужество изменило ему, он не мог продолжать.  Были
минуты, когда он отказывался читать, захлопывал книгу. Подобно  сыну  Ноя,
он набрасывал покров на наготу отца своего.
   И вот потрясенный Кристоф стоит посреди развалин.  Ему  легче  потерять
руку, чем эти священные иллюзии.  Его  охватила  печаль.  Но  в  нем  было
столько жизненных сил, что вера его в искусство осталась  непоколебленной.
Он начинал жизнь сызнова, с наивной дерзостью юноши, как будто до него еще
никто не жил. Упоенный бродившей в нем молодой силой, он пришел к выводу -
и, пожалуй, был прав, - что, если отбросить  некоторые  исключения,  между
живыми страстями и тем, как их выражает искусство, нет ничего  общего.  Но
Кристоф ошибался, думая, что ему самому удалось выразить эти чувства лучше
или правдивее. Страсти кипели в нем, и поэтому он без труда находил их  во
всем, что он написал. Но никто другой не узнал бы их в  том  несовершенном
выражении, которое он дал им. И то же самое можно было сказать о многих из
отвергнутых им художников. Они пережили  и  отразили  глубокие  чувства  в
своей музыке, но язык ее остался тайной, которая умерла вместе с ними.
   Кристоф не был психологом и не утруждал себя такими мудрствованиями; он
считал, что мертвое - оно и есть мертвое. В своей переоценке  прошлого  он
был безжалостен и самоуверенно несправедлив.  Он  срывал  покров  с  самых
благородных душ,  без  малейшего  снисхождения  к  их  смешным  чертам:  у
Мендельсона  он  видел  пресыщенную  меланхолию,   причесанную   фантазию,
благомыслящую  пустоту;  у  Вебера  -  дешевую  мишуру,  сухость   сердца,
рассудочные эмоции. Перед ним предстал Лист:  благородный  отец,  цирковой
наездник, неоклассик и канатный плясун, в котором  подлинное  благородство
уживалось с ложным, чистый идеализм - с  отвращающей  душу  виртуозностью.
Шуберт  утопал  в  волнах  приторной  чувствительности,  в   целом   озере
прозрачной подслащенной  воды.  Не  были  пощажены  и  старцы  героических
времен, эти полубоги, пророки,  отцы  церкви.  Даже  великий  Себастьян  -
Себастьян, живущий в веках, не был чист от лжи, от глупых причуд моды,  от
школьной премудрости. Кристофу казалось, что даже этот  человек,  видевший
бога, исповедовал пошлую, слащавую религию в каком-то иезуитском стиле,  в
стиле рококо. Некоторые из его кантат  носили  на  себе  следы  влюбленной
набожной томности (диалоги души, кокетничающей с  Иисусом).  Кристофу  это
претило: ему виделись круглолицые херувимы, делающие пируэты.  К  тому  же
гениальный Cantor, казалось ему, писал, запершись в четырех  стенах  своей
комнаты: его музыка отдавала затхлостью, в ней не чувствовалось  дуновения
крепкого, свежего ветра, который струился в творениях других, быть  может,
и не столь великих, музыкантов,  но  великих  людей,  более  человечных  -
таких, как Бетховен или Гендель. От классиков Кристофа отталкивало,  кроме
того, отсутствие свободы; в их произведениях  почти  все  было  "сделано".
Иногда они восполняли недостаток чувства  избитой  музыкальной  риторикой,
иногда, взяв несложный ритм, орнаментальный  узор,  механически  повторяли
его  во  всевозможных  сочетаниях,  перевертывали   на   все   лады.   Эти
симметрические построения, состоящие из бесконечных повторов, -  сонаты  и
симфонии - приводили в отчаяние Кристофа, малочувствительного в ту пору  к
красоте  порядка,  красоте  обширного  и  стройного  плана.  Повторы   эти
напоминали ему скорее работу каменщика, чем музыканта.
   Из этого  не  следует,  что  к  романтикам  Кристоф  был  мен