хотные
огоньки, такие быстрые и маленькие, что глаз не успевал проследить их бег.
Но появлялись они все чаще и  чаще;  и,  наконец,  они  окружили  Кристофа
кольцом неугасимых, но неясных мечтаний, ускользавших  от  сознания.  Все,
что могло отвлечь от этой полуяви, полубреда, раздражало Кристофа.  Работа
не шла на ум. Общество людей было ему отвратительно, и в первую очередь  -
общество самых близких, даже родной матери,  потому  что  они  предъявляли
больше прав на его душу.
   Он уходил теперь на целый день и возвращался  домой  поздно  ночью.  Он
жаждал одиночества полей, чтобы в тишине всласть упиться своими грезами, -
так маньяк, одержимый навязчивой идеей, во всем видит помеху своей  мании.
Но вольный воздух омывал его грудь, нога чувствовала  упругость  земли,  и
наваждение проходило, мысли,  неотвязные,  как  призраки,  вдруг  обретали
ясность. Возбуждение не улеглось, скорее даже росло, но теперь это был  не
бред, опасный для ума, а здоровое опьянение всего существа, тела  и  души,
обезумевших от прилива новых сил.
   Кристоф снова открывал мир, будто никогда и не видел его раньше.  Опять
начиналось детство.  Ему  чудилось,  что  волшебный  глас  изрек:  "Сезам,
откройся!" Природа  пламенела,  ликуя.  Солнечные  лучи  вскипали.  Небеса
прозрачной рекой текли куда-то. Земля стонала и дымилась в  сладострастье.
Растения, деревья, насекомые, мириады живых существ были словно сверкающие
языки  великого  огня  жизни,  который,  клубясь,  подымается  ввысь.  Все
испускало крики радости.
   И эта всеобщая  радость  становилась  радостью  Кристофа.  И  эта  сила
становилась его силой. Он  не  отделял  себя  от  всего  сущего.  До  сего
времени, даже  в  безмятежную  пору  детства,  когда  он  смотрел  на  все
окружающее с жадным и восторженным любопытством, живые  существа  казались
ему маленькими, замкнутыми мирками,  страшными  или  смешными,  но  совсем
непонятными и не имеющими к нему, Кристофу, никакого отношения. Вряд ли он
верил, что они тоже чувствуют, живут, что это не просто какие-то  странные
механизмы; с беспечной жестокостью  ребенка  Кристоф  отрывал  крылышки  у
несчастной мухи, даже не думая о том, страдает она или нет,  -  просто  из
удовольствия видеть, как она корчится. Однажды дядя Готфрид, обычно  такой
спокойный, не выдержал этого  зрелища  и  с  негодованием  вырвал  из  рук
Кристофа  несчастную  стрекозу.  Мальчик  сначала  пытался  смеяться,  но,
заразившись дядиным волнением, горько заплакал: он начал понимать, что его
жертва действительно живая, такая же, как  он  сам,  понял,  что  совершил
тяжкое преступление. Но если с  тех  пор  Кристоф  никогда  уже  не  мучил
животных, он не  испытывал  к  ним  и  ни  малейшей  симпатии,  равнодушно
проходил мимо, не пытаясь разобраться, что движет их маленьким механизмом;
вернее, он боялся думать - все это слишком походило на дурной сон.  А  вот
теперь вдруг все разом прояснилось. Эти смиренные создания тоже стали  для
него очагами света.
   Растянувшись  на  траве,  где  так  и  кишела  жизнь,  в  тени  листвы,
пронизанной  жужжанием  насекомых,  Кристоф   наблюдал   за   лихорадочной
деятельностью   муравьев,   длинноногих   пауков,    которые,    казалось,
приплясывали на ходу,  за  прыжками  кузнечиков,  вдруг  выскакивавших  из
травы, за тяжелыми и суетливыми жуками и  земляным  червяком,  с  гладким,
розовым, упругим, словно резиновым, тельцем, испещренным белыми  бляшками.
Или, закинув руки за голову, прикрыв глаза, он прислушивался к  невидимому
оркестру, к голосу насекомых, с ожесточением кружившихся в солнечном  луче
возле смолистых сосен, различал фанфары мошкары, органное жужжание шмелей,
колокольное  гудение  диких  пчел,  вившихся   вокруг   верхушки   дерева,
божественный шепот леса, слабые переборы ветерка в листве, ласковый шелест
и колыхание трав, какое-то дуновение, от которого морщится лучезарное чело
озера, шорох легкого платья и милых шагов - вот они приближаются, проходят
мимо и тают в воздухе.
   Все эти шумы, все эти крики Кристоф слышал и в себе. В самом  крошечном
и в самом большом из всех этих существ текла та же река жизни, что омывала
и его. Итак, он был одним из них, был родной им по  крови;  их  радости  и
страдания рождали в нем братский отклик, их сила удесятеряла его  силу,  -
так ширится река от вливающихся в нее сотен  ручейков.  Он  растворялся  в
них. Грудь распирало от мощного напора  воздуха,  распахивавшего  с  силой
окна и врывавшегося в закупоренный наглухо дом  -  в  задыхавшееся  сердце
Кристофа. Перемена  была  слишком  внезапной;  раньше  перед  ним  повсюду
открывалась  бездна  небытия;  тогда  он  занимался  только  собой,  своим
собственным существованием и чувствовал, как оно вот-вот прольется  дождем
и уйдет от  него;  а  теперь,  когда  он  пожелал  забыть  самого  себя  и
возродиться во вселенной, теперь повсюду было бытие, бытие без конца и без
меры. Ему казалось, что он выходит из могилы. Он с  наслаждением  плыл  по
этой  полноводной  жизни  и,  увлекаемый  ее  течением,  думал,  будто  он
свободен. Он не знал, что сейчас он был еще менее  свободен,  чем  всегда,
что ни одно существо не свободно, что не свободен даже закон,  управляющий
вселенной, что, быть может, освобождает одна лишь смерть.
   Но куколка, только что вышедшая из душного своего  кокона,  нежилась  в
новой оболочке и не успела еще понять, как тесно и это новое узилище.


   Началась новая череда дней. Золотые, лихорадочные дни,  таинственные  и
волшебные, как в раннем детстве, дни  постепенного  открытия  мира  вещей,
увиденных впервые. От зари до сумерек он жил среди нетаявшего марева.  Все
занятия были заброшены. Добросовестный мальчик, который  ни  разу  за  все
годы, даже  будучи  больным,  не  пропустил  ни  одного  урока,  ни  одной
репетиции в театре, теперь на каждом шагу искал предлога, чтобы  увильнуть
от работы. Он не боялся даже лгать и не испытывал  ни  малейших  угрызений
совести. Стоические принципы, которым он  охотно  подчинял  свою  волю,  -
мораль, Долг с большой буквы - все представлялось ему теперь бессмысленным
и ложным. Их ревнивая тирания не могла устоять против могущества  Природы.
Здоровый, сильный, свободный человек - вот единственная добродетель, так к
черту же все остальное! Только снисходительный  смех  могут  вызывать  эти
мелочные, глупенькие законы осторожной  политики,  которую  люди  украшают
пышным названием  "мораль",  желая  сковать  ею  жизнь.  Нелепое  кротовье
старание, жалкие муравьи! Ничего, сама жизнь проучит их. Хлынет ее  поток,
и все будет сметено...
   Подстегиваемый энергией, Кристоф временами готов был  разрушать,  жечь,
бить, лишь бы дать выход силе, душившей его. Такие взлеты кончались  самой
неожиданной разрядкой: он начинал плакать, бросался на землю, целовал  ее,
ему хотелось впиться в нее зубами, руками, насытиться ею, слиться  с  ней;
он дрожал от лихорадки и желания.
   Как-то под вечер  он  бродил  по  опушке  леса.  Глаза  его  устали  от
ослепительного света, голова  кружилась;  он  находился  в  том  состоянии
восторженности" когда все живое, каждый неодушевленный  предмет  предстает
иным, чем на самом деле. Бархатистый вечерний свет сообщал всему волшебную
прелесть. Пурпурно-золотые лучи меркли в  верхушках  деревьев.  От  лугов,
казалось, подымался фосфоресцирующий свет. Небо было ласково и нежно,  как
сияние живых глаз. Рядом на лужайке ворошила сено девушка. В одной рубашке
и короткой юбке, с голой шеей и обнаженными руками, она подгребала в  кучу
подсыхавшую траву. Нос у девушки был короткий, щеки пухлые, лоб  выпуклый,
волосы прикрыты платочком. Заходящее солнце окрашивало в красноватые  тона
ее загорелую кожу, которая словно впитывала в себя последние отблески дня.
   Кристоф был очарован. Прислонившись к  стволу  вяза,  он  со  страстным
вниманием следил, как девушка приближается к опушке  леса.  Все  на  свете
сгинуло куда-то.  Девушка  даже  не  заметила  Кристофа.  Только  раз  она
взглянула на него; глаза у нее были суровые,  синие,  казавшиеся  особенно
яркими на загорелом лице. Она прошла так близко от  Кристофа,  что,  когда
нагнулась за сеном, в вырезе рубашки он увидел вдоль  позвонка  золотистый
пушок. Смутное желание, переполнявшее его,  вдруг  прорвалось  наружу.  Он
набросился сзади на девушку, схватил ее за шею и за талию,  запрокинул  ей
голову назад и впился поцелуем в полуоткрытые губы. Он целовал эти сухие и
шершавые губы, чувствовал холодок ее зубов, в  гневе  укусивших  его.  Его
руки скользнули по крепким плечам, по рубашке,  смоченной  потом.  Девушка
яростно отбивалась. Кристоф прижимал ее к себе все сильнее - ему  хотелось
ее задушить. Наконец она вырвалась из его объятий, с отвращением  плюнула,
что-то крикнула, утерла губы  ладонью  и  принялась  его  ругать.  Кристоф
бросился напрямик через поле. Девушка швырнула ему вслед камень и  осыпала
его отборной бранью. Кристоф покраснел от стыда: его  не  так  смутили  ее
слова или нелестные для него соображения, как страх перед тем, что он  сам
думал о себе. Этот  бессознательный  поступок  ужаснул  Кристофа.  Что  он
наделал? Что он хотел сделать? Он не совсем понимал, что побудило его  так
поступить, но чувствовал к себе отвращение. И в самом этом отвращении было
что-то влекущее. Он боролся против себя самого и не знал, где же настоящий
Кристоф. Слепая сила одолевала его. Тщетно бежал он от нее -  это  значило
бежать от самого себя. Что сделала эта сила с  ним?  Что  сделает  он  сам
завтра... через час... или в эту минуту, пробегая через пашню? Добежит  ли
он до дороги? А не остановится ли вдруг, не повернет ли назад, не бросится
ли к этой девушке? И тогда что?.. Кристоф вспомнил то мгновение, когда  он
схватил девушку за шею, - это было как бред. Значит, он способен  на  все.
Все поступки равноценны... Даже преступление... Да,  даже  преступление...
Сердце так билось в груди, что не хватало дыхания. Выбравшись  на  дорогу,
Кристоф остановился, ловя ртом  воздух.  Девушка  разговаривала  со  своей
подругой, прибежавшей на крик, и обе, упершись кулаками в  бока,  смотрели
вслед Кристофу и хохотали...
   Кристоф вернулся домой. Он заперся в своей комнате и просидел несколько
дней, никуда не выходя. Даже в город он выбирался только в случае  крайней
необходимости. Он боязливо сторонился городских ворот и не  решался  вновь
отправиться  в  поле:  боялся,  что  повторится  порыв  безумия,   который
обрушился на него, как порыв ветра среди предгрозового спокойствия.  Может
быть, городские стены спасут его от соблазна? Кристоф не понимал, что враг
умеет проскользнуть в самую узкую и  неприметную  щелочку  между  закрытых
ставней, куда не проникнуть даже человеческому взору.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ. САБИНА

   В одном из крыльев дома, по ту сторону двора, квартиру в  нижнем  этаже
занимала молодая женщина лет двадцати; она недавно овдовела и жила одна  с
дочкой. Г-жа Сабина Фрелих тоже снимала квартиру у Эйлера.  Ее  магазинчик
выходил фасадом на улицу, а  во  двор  смотрели  две  комнаты;  к  флигелю
прилегал садик, отделенный от  эйлеровских  владений  простой  проволочной
сеткой, обвитой плющом. Сама  хозяйка  в  садике  появлялась  редко,  зато
девочка с утра до вечера копалась здесь  в  песочке;  за  садом  никто  не
ухаживал, и все в  нем  разрослось  по  собственной  прихоти,  к  великому
неудовольствию старика Юстуса, который любил тщательно подметенные дорожки
и образцово ухоженную природу. Несколько раз он  пытался  просветить  свою
жиличку, но, должно быть, из-за его  внушений  она  избегала  выходить  из
дому, а сад ничуть не выигрывал от этого.
   Госпожа Фрелих держала маленькую галантерейную лавочку, и дела могли бы
идти неплохо в силу ее удачного расположения на  торговой  улице  в  самом
центре города, но хозяйка  занималась  магазином  не  больше,  чем  садом.
Вместо того чтобы самой вести дом, как и подобает  порядочной  женщине,  -
так по крайней мере считала г-жа Фогель,  особенно  если  не  располагаешь
достаточными средствами, которые хоть и не  оправдывают,  но,  по  крайней
мере,  объясняют  безделье,  -  жиличка  держала  прислугу,  девчонку  лет
пятнадцати, которая  приходила  каждое  утро  на  несколько  часов  убрать
комнаты и присмотреть  за  магазином,  пока  молодая  хозяйка  нежилась  в
постели или засиживалась за туалетом.
   Иногда Кристоф видел из своего окошка,  как  Сабина  лениво  бродит  по
комнате  босиком,  в  длинной  ночной  рубашке,  или  часами  сидит  перед
зеркалом, - она была так беспечна, что забывала опустить занавески, и даже
когда замечала это упущение, то  ленилась  закрыть  окно.  Кристоф,  более
стыдливый, чем молодая галантерейщица, отходил от окна, не  желая  смущать
ее, но искушение было слишком  велико.  С  легкой  краской  на  скулах  он
украдкой глядел на голые  худощавые  руки,  лениво  касавшиеся  неубранных
волос, видел скрещенные  на  затылке  пальцы,  которые  расцеплялись  сами
собой,  онемев  от  усталости,  видел  всю  ее   фигурку,   забывшуюся   в
небрежно-томной позе. Кристоф пытался  убедить  себя,  что  любуется  этим
приятным зрелищем случайно и что оно  отнюдь  не  мешает  его  музыкальным
думам, но мало-помалу так втянулся в это занятие, что под конец проводил у
окна, глядя на г-жу Сабину, столько же времени,  сколько  тратила  она  на
одевание. Не то чтобы она была кокеткой, - скорее неряхой и,  уж  конечно,
не могла сравниться с Амалией и Розой, которые заботливо следили за собой.
Если Сабина и сидела часами за туалетным столом, так это от лени;  воткнув
в волосы шпильку, она  подолгу  отдыхала  от  этого  непомерного  труда  и
глядела на себя в зеркало со скорбной гримаской. Так она и  оставалась  до
вечера полуодетой.
   Часто прислуга уходила раньше, чем  Сабина  успевала  привести  себя  в
порядок, а покупатель звонил у дверей лавчонки. Сабина,  не  подымаясь  со
стула, слушала звонки и крики. Наконец, не торопясь, она с улыбкой входила
в лавку, не торопясь, начинала искать спрошенный покупателем  предмет,  и,
если не могла обнаружить нужную вещь сразу (бывало и так) или  требовалось
приложить хоть какое-нибудь усилие, скажем, перенести стремянку  в  другой
конец лавки, хозяйка спокойно заявляла, что таких товаров у нее нет; и так
как она даже не пыталась навести в лавке хотя  бы  относительный  порядок,
пополнить недостающий ассортимент, терпение покупателей истощалось, и  они
шли в соседние магазины. Впрочем, покупатели не сердились на Сабину. Да  и
как можно было сердиться на такую миленькую особу, с таким нежным голоском
и  невозмутимым  видом!  Вряд  ли  ее  огорчали   упреки   или   замечания
посетителей, - это чувствовалось с первого взгляда;  и  даже  если  клиент
начинал жаловаться, у него не хватало мужества продолжать,  и  он  уходил,
ответив  улыбкой  на  очаровательную  улыбку  хозяйки;  однако  больше  не
возвращался. А ее это ничуть не тревожило. Она улыбалась.
   Лицом Сабина напоминала  молодую  флорентинку.  Четко  очерченные  дуги
бровей, серые полузакрытые глаза под густой щеточкой ресниц.  Нижние  веки
слегка припухшие, с  легкой  складочкой.  Небольшой,  аккуратный  носик  с
закругленной линией горбинки и приподнятым кончиком.  Другая  закругленная
линия шла от носа к верхней губке, слегка  выступавшей  вперед;  маленький
рот был всегда полуоткрыт в  капризно-усталой  улыбке.  Нижняя  губа  была
немного толще верхней; в очертаниях подбородка чувствовалось что-то детски
серьезное, как у мадонн Филиппе Липпи. Цвет лица был  смугловатый,  волосы
светло-каштановые,  вечно  в  беспорядке,  из-под  сбитого   набок   пучка
выбивались небрежные локоны. Хрупкая, миниатюрная, она  двигалась  лениво,
как будто против воли. Одетая не особенно тщательно - жакет не  застегнут,
половина пуговиц отсутствует, в старых, стоптанных башмачках, - Сабина  не
производила впечатления чистюли и тем не менее очаровывала  каждого  своим
молодым изяществом, нежностью и инстинктивно  кошачьими  ухватками.  Когда
она выходила на  порог  лавки  подышать  свежим  воздухом,  молодые  люди,
проходя мимо, с удовольствием оглядывались на нее; и, хотя  Сабина  меньше
всего думала о поклонниках, она замечала каждый такой взгляд.  В  подобные
минуты глаза ее светились благодарностью и радостью, как у любой  женщины,
чувствующей, что ее внешность привлекает внимание. Казалось, она говорила:
   "Спасибо! А ну-ка еще раз! Взгляните еще! Смотрите же на меня!"
   Но, как  ни  сильно  было  удовольствие  нравиться,  Сабина,  по  своей
лености, не делала никаких усилий, чтобы понравиться.
   Она служила объектом постоянного возмущения Эйлеров -  Фогелей.  Все  в
Сабине оскорбляло  это  семейство:  ее  беспечность,  беспорядок  в  доме,
небрежный туалет, то вежливое  равнодушие,  с  каким  она  выслушивала  их
замечания, ее вечные улыбки, возмутительное  спокойствие,  с  которым  она
принимала  все:  смерть  мужа,  нездоровье  дочки,  коммерческие  неудачи,
крупные и мелкие неприятности - ничто не могло нарушить милые ей привычки,
ее вечное безделье, словом, все в Сабине оскорбляло  домохозяев  и  больше
всего то, что такая женщина может нравиться. Вот этого г-жа  Фогель  никак
не  могла  простить  своей  жиличке,  словно  Сабина  задумала  осмеять  и
опровергнуть своим поведением  все  традиции,  принципы,  глупейший  долг,
безрадостный труд, суету, шум, ссоры, жалобы, здоровый пессимизм,  словом,
все, что составляло смысл существования семейства Эйлеров,  как  и  прочих
честных людей, и  до  времени  превращало  их  жизнь  в  чистилище.  Чтобы
женщина,  завзятая  бездельница,  целый  божий  день  палец  о  палец   не
ударившая, позволяла себе подтрунивать  над  ними,  которые  убиваются  на
работе, как каторжники, - а тут еще и окружающие оправдывают ее, - это  уж
чересчур, так, пожалуй, и честным человеком не стоит быть.  К  счастью,  -
слава тебе господи! - есть еще на земле здравомыслящие люди.  Г-жа  Фогель
искала отрады и утешения в их обществе. С ними-то и  обсуждалось  во  всех
подробностях поведение молоденькой вдовушки - то, что успели подглядеть  в
щелочку ставней. Эти пересуды доставляли самую большую  радость  семейству
Эйлеров в часы  обедов  и  ужинов.  Кристоф  обычно  слушал  их  разговоры
рассеянно, краем уха. Он уже привык к тому,  что  Фогели  строго  осуждают
поведение всех соседей, и не обращал на  их  обвинительные  речи  никакого
внимания. Впрочем, он и не знал тогда г-жи Сабины, вернее, знал только  ее
нежную шейку и обнаженные руки, и, как ни привлекало Кристофа это зрелище,
все же его было  недостаточно,  чтобы  вынести  окончательное  суждение  о
Сабине. Так или иначе, он  не  только  не  осуждал  Сабину,  но,  из  духа
противоречия, был даже признателен ей, и в первую очередь за то,  что  она
не угодила г-же Фогель!


   Солнце за день так раскаляло все вокруг, что даже вечерами во  дворе  у
Эйлера не было  прохлады.  Единственно,  где  можно  было  вздохнуть  хоть
немного, это у порога дома, прямо на улице. Эйлер и его зять, а нередко  и
Луиза, выходили посидеть часок-другой у порога. Г-жа Фогель и Роза если  и
появлялись здесь, то лишь на минутку,  так  как  хозяйственные  заботы  не
давали им передышки: Амалия  считала  делом  чести  и  самолюбия  ежечасно
показывать, что ей  нет  времени  бездельничать,  и  она  во  всеуслышание
заявляла, что не  может  спокойно  смотреть  на  всех  этих  дармоедов,  -
расселись тут и пальцем не шевельнут;  это  зрелище  ей  просто  на  нервы
действует. А так как заставить их работать она не могла (хоть  и  сожалела
об этом), она предпочитала вообще их  не  видеть  и  с  удвоенной  яростью
принималась  за  домашние  хлопоты.  Роза  считала  необходимым  подражать
матери. А Эйлеру  и  Фогелю  повсюду  мерещились  сквозняки,  они  боялись
простуды и, посидев немного,  уходили  домой;  ложились  они  рано,  любое
нарушение сложившихся привычек казалось им гибельным,  так  что  к  девяти
часам на ул