весь
мир, он набрал повсюду драгоценные  материалы  и  пустил  их  в  дело.  Но
здравый французский смысл спасал Общество святого Григория  от  крайностей
этого ученого варварства, - они  остерегались  применять  свои  теории  на
практике; они поступали с ними, как Мольер с врачами: брали рецепты, но не
принимали лекарств. Более  сильные  шли  своей  дорогой.  Остальное  стадо
довольствовалось высокоучеными головоломными упражнениями в  контрапункте,
называя их сонатами, квартетами и симфониями... "Соната, чего ты хочешь от
меня?"  А  она  хотела  одного  -  быть  просто  сонатой.  Мысль  их  была
абстрактной   и   безличной,   выделанной   и   безрадостной.    Искусство
добросовестного  нотариуса.  Кристоф,  сначала  обрадовавшийся  тому,  что
французы не любят Брамса, теперь убеждался, что и во  Франции  есть  много
своих брамсиков. Эти работяги  -  трудолюбивые  и  добросовестные  -  были
преисполнены всяческих добродетелей. Кристоф расстался с ними, напичканный
разного рода сведениями, но пропитанный скукой. Ничего не скажешь: хорошо,
даже превосходно...
   Но как прекрасен чистый воздух!


   Между  тем  в  Париже  было  несколько  независимых  композиторов,   не
принадлежавших ни к какой школе. Только они и  занимали  Кристофа.  Только
они могли служить  мерилом  жизнеспособности  искусства.  Школы  и  кружки
являются выразителями поверхностной моды и надуманных теорий.  Независимые
художники, которые умеют уйти в себя,  умеют  уловить  и  подлинные  мысли
своего времени и своего народа. Правда, от этого  иностранцу  еще  труднее
понять их, чем всех прочих.
   Так именно и  случилось  с  Кристофом,  когда  он  услышал  впервые  то
знаменитое произведение, о котором французы говорили тысячи нелепостей,  а
иные объявляли  величайшей  музыкальной  революцией  за  последние  десять
веков... (Что им века? В том, что находится за пределами их века, они мало
что понимают...)
   Теофиль Гужар и Сильвен Кон пригласили Кристофа в Комическую  оперу  на
"Пелеаса и Мелисанду".  Оба  сияли  от  радости,  что  угостят  его  таким
произведением: казалось, они сами его написали. Они намекали Кристофу, что
здесь-то он и найдет свой путь в Дамаск. Спектакль уже начался, а они  все
продолжали  свои  комментарии.  Кристоф  попросил  их  замолчать  и   весь
превратился в слух. После первого акта он, повернулся к Сильвену  Кону,  -
тот, возбужденно блестя глазами, спросил:
   - Ну, сударь, что скажете?
   Кристоф ответил вопросом на вопрос:
   - И так будет все время?
   - Да.
   - Но тут и слушать нечего.
   Кон в негодовании обозвал его мещанином.
   - Решительно нечего, - продолжал Кристоф. - Нет музыки.  Нет  развития.
Никакой последовательности.  Никакой  связности.  Очень  тонкие  гармонии.
Мелкие оркестровые эффекты совсем неплохи, просто даже хорошего вкуса.  Но
в общем ничего, решительно ничего.
   Он опять начал  слушать.  Мало-помалу  фонарик  разгорался,  -  Кристоф
начинал кое-что различать  в  полумраке.  Да,  Кристоф  понимал,  что  тут
сдержанность умышленная в противовес идеалу вагнерианцев,  которые  топили
драму в волнах музыки; но он спрашивал себя не без иронии,  не  обусловлен
ли этот жертвенный экстаз тем, что  жертвующий  приносил  в  жертву  нечто
такое, чем сам не обладал. Кристофу почудился в  этом  произведении  страх
перед настоящим трудом, поиски эффектов при наименьшей затрате сил,  отказ
ленивца от серьезных усилий, требуемых мощными вагнеровскими построениями.
Он  не  остался  равнодушен  к  ровной,  простой,  скромной,   притушенной
декламации, хотя она показалась ему монотонной и, как немец, он находил ее
не совсем естественной. (Он находил,  что  чем  больше  она  стремилась  к
естественности, тем сильнее чувствовалось, как мало  подходит  для  музыки
французский язык, слишком логичный, слишком графичный, со слишком  четкими
контурами, - по-своему совершенный, но герметически замкнутый мир.) Тем не
менее попытка была любопытная, - Кристоф оценил в ней  дух  революционного
протеста против необузданности  и  напыщенности  вагнеровского  искусства.
Французский композитор как  будто  старался  с  иронической  сдержанностью
выражать все страстные чувства вполголоса. Любовь, смерть - все без крика.
Лишь по неуловимому содроганию мелодической линии  и  по  дрожи  оркестра,
подобной  легкому  подергиванию  губ,  можно  было  заключить   о   драме,
разыгрывавшейся в душах. Художник словно боялся выдать себя.  У  него  был
тончайший вкус, изменявший ему лишь в те редкие мгновения, когда дремлющий
в каждом французском сердце Массне просыпался и  впадал  в  лиризм.  Тогда
появлялись слишком белокурые волосы, преувеличенно алые губы, -  буржуазка
Третьей республики, играющая роль страстно влюбленной. Но  решали  не  эти
мгновенья,  -  они  являлись  передышкой  после  предельной  сдержанности,
которую предписывал себе автор; в  остальных  частях  произведения  царила
утонченная простота -  простота,  которая  не  была  простой,  а  являлась
результатом волевого усилия, изысканным цветком  состарившегося  общества.
Юный варвар вроде Кристофа неспособен был  насладиться  ею.  Особенно  его
раздражала сама драма, оперное либретто. Ему все представлялась  стареющая
парижанка,  разыгрывающая  из  себя  девочку   и   требующая,   чтобы   ей
рассказывали сказки. Это, конечно, не вагнеровская мазня,  сентиментальная
и тяжеловесная, как  здоровенная  рейнская  девка.  Но  франко-бельгийская
мазня - со всеми ее ужимками  и  салонным  кривляньем  ("локоны",  "бедный
отец", "голубки"), со всей этой мистикой на потребу светским дамам -  была
не лучше. Парижские души гляделись в эту пьесу, как в зеркало,  отражавшее
в лестных образах их томный фатализм, их будуарную нирвану, их  изнеженную
меланхолию. И ни крупицы воли. Никто не знал,  чего  он  хочет.  Никто  не
знал, что он делает.
   "Я не виноват! Я  не  виноват!.."  -  хныкали  эти  взрослые  дети.  На
протяжении пяти действий, которые развертывались  в  сплошных  сумерках  -
леса, пещеры, подземелья, комнаты со смертным ложем,  -  заморские  птички
еле шевелили крылышками. Бедные птички!  Хорошенькие,  теплые,  изящные...
Как они боялись яркого света, грубых жестов, слов, страстей самой жизни!..
Жизнь не слишком утонченна. Ее надо брать без перчаток.
   Кристофу слышался  приближающийся  грохот  пушек,  которые  сметут  эту
выдохшуюся цивилизацию, эту маленькую угасающую Грецию.


   Может быть, именно  это  чувство  горделивой  жалости  и  внушило  ему,
несмотря ни на что, симпатию к опере. Во всяком случае, она заинтересовала
его больше, чем он склонен был признать.  Хотя  по  выходе  из  театра  он
упорно твердил Сильвену Кону, что "вещь очень,  очень  тонкая,  но  ей  не
хватает Schwung (порыва)", и на его вкус - в ней мало музыки, все же он не
смешивал "Пелеаса" с другими французскими музыкальными произведениями. Его
привлекал этот светильник, горевший в тумане. Он заметил и  другие  яркие,
причудливые огоньки, мерцавшие кругом.  Эти  блуждающие  огоньки  занимали
его: ему хотелось подойти к ним ближе, чтобы рассмотреть, как они  светят,
но они исчезали. К этим свободным музыкантам, которых Кристоф не понимал и
которых он с тем большим любопытством желал бы  понаблюдать,  трудно  было
подступиться. Они, по-видимому, не чувствовали той страстной потребности в
симпатии, которая томила Кристофа. За исключением  одного-двух,  они  мало
читали, мало знали, мало желали знать. В силу обстоятельств и  добровольно
почти все они держались  в  стороне,  обособленно,  замкнувшись  в  тесном
кружке, -  от  гордости,  из-за  своей  дикости,  из  чувства  отвращения,
вследствие апатии.  Как  ни  мало  их  было,  они  делились  на  крошечные
соперничавшие между собой группки, которые никак не могли ужиться  одна  с
другой. Они отличались крайней обидчивостью, не  выносили  ни  врагов,  ни
соперников,  даже  друзей  и  косились  на  них,  когда  те   осмеливались
восхищаться каким-нибудь другим музыкантом или позволяли себе  восхищаться
самими собою слишком холодно  либо  слишком  пылко,  слишком  обычно  либо
слишком необычно. Угодить им  было  чрезвычайно  трудно.  Каждый  из  этих
отшельников в конце концов заводил себе какого-нибудь критика,  давал  ему
полномочия, и тот ревниво стоял на страже у пьедестала статуи. Прикасаться
к ней воспрещалось. Но если ты один себя понимаешь,  не  рассчитывай,  что
тебя  поймут  другие.  Избалованные  лестью,  сбитые  с  толку  чрезмерным
поклонением слишком горячих приверженцев  и  самомнением,  они  утрачивали
ясное представление о своем искусстве и своих дарованиях. Милые  выдумщики
изображали  из  себя  реформаторов.   Художники   александрийского   толка
выступали в  роли  соперников  Вагнера.  Почти  все  были  жертвами  своих
раздутых репутаций. Надо было каждый день прыгнуть выше, чем  они  прыгали
накануне, и выше, чем прыгнули их соперники. Эта вольтижировка  не  всегда
проходила удачно, да  и  интерес  эти  упражнения  представляли  лишь  для
немногих профессионалов. Им не было дела до публики; публике не было  дела
до них. Их искусство  было  искусством  без  народа,  музыкой,  питавшейся
музыкой же, профессиональной сноровкой. Между  тем  у  Кристофа  сложилось
впечатление - правильное или ошибочное, - что никакая музыка не  нуждается
так, как французская, в поддержке извне. Это гибкое вьющееся  растение  не
могло жить без подпорки; эта музыка не могла обойтись  без  литературы.  В
себе самой она не  находила  достаточных  причин  для  существования.  Она
страдала одышкой, малокровием, слабоволием. Она походила  на  истомившуюся
женщину,  ожидающую  самца,  который  овладел  бы  ею.  Но  эта  увешанная
драгоценностями византийская императрица с хилым и бескровным  телом  была
окружена евнухами: снобами, эстетами и критиками. Нация в  целом  была  не
музыкальна, и все это увлечение, вся эта шумиха вокруг Вагнера, Бетховена,
или Баха, или Дебюсси, длившаяся уже двадцать лет, не выходила за  пределы
узкой касты. Бесчисленные концерты - этот все заливавший поток  музыки  на
всякую  цену  -  отнюдь  не   являлись   подлинным   отражением   развития
общественного вкуса. То были просто крайности  моды,  которая  захватывала
лишь верхи и разлагала их. Любила музыку по-настоящему горсточка, и  часто
даже не те, для кого она была постоянным занятием:  не  композиторы  и  не
критики. Как мало во Франции музыкантов, действительно любящих музыку!
   Так думал Кристоф, позабыв, что то же самое наблюдается везде, что даже
в Германии немногим больше настоящих музыкантов и что в искусстве важны не
тысячи, ничего в нем  не  понимающие,  но  горсточка  любящих  его  людей,
которые с горделивой скромностью служат ему. Встречались ли ему такие люди
во Франции? Да. Таковы были творцы и критики - лучшие из них  трудились  в
тиши,  вдали  от  шума,  подобно  Франку   (подобно   наиболее   даровитым
современным композиторам, истинным художникам, которые проживут всю  жизнь
в тени, дабы впоследствии доставить какому-нибудь журналисту славу открыть
их и назваться их другом); сюда же относился небольшой отряд  трудолюбивых
ученых, людей без честолюбия, забывавших о себе ради того, чтобы камень за
камнем восстановить величие Франции прошлого и подготовить величие будущей
Франции, воспитав новых  музыкантов.  Сколько  среди  них  было  настоящих
умниц,   какое   богатство   интересов,   какая   свобода   и   ненасытная
любознательность, как потянулся бы к ним Кристоф,  если  бы  встретился  с
ними! Но он лишь мельком видел двух-трех из  них  и  знал  их  взгляды  на
искусство в искаженном виде.  Он  замечал  лишь  их  недостатки,  раздутые
обезьянничающими поклонниками и коммивояжерами прессы.
   Эти последние - эта музыкальная чернь - больше всего возмущали Кристофа
своим формализмом.  Никогда  не  возникало  у  них  иных  вопросов,  кроме
вопросов формы. О чувстве, о характере, о жизни - ни слова! Никому из  них
в голову не приходило, что каждый истинный музыкант живет в мире звуков, и
течение дней отзывается в нем потоком музыки. Музыка - воздух, которым  он
дышит, небо над его головой. Даже душа его - музыка;  музыка  -  все,  что
любит душа, что она ненавидит, от  чего  страдает,  чего  боится,  на  что
надеется. Когда музыкальная душа любит прекрасное тело, то и оно для нее -
музыка. Милые глаза, которые чаруют, - не голубые, не серые, не карие; они
- музыка; они волнуют так же, как могут волновать  пленительные  созвучия.
Эта внутренняя музыка в тысячу раз богаче той, что выражает ее, клавиатура
недостойна того, чьи пальцы  пробегают  по  ней.  Гений  измеряется  силою
жизни,  которую  стремится   пробудить   искусство,   этот   несовершенный
инструмент. Но многие ли во Франции сознают это? Для  французов  -  народа
химиков - музыка лишь искусство сочетания звуков. Они принимают азбуку  за
книгу. Кристоф  только  плечами  пожимал,  когда  ему  говорили,  что  для
понимания искусства нужно отвлечься  от  человека.  Они  произносили  этот
парадокс с величайшим самодовольством, воображая, что тем  самым  доказали
свою музыкальность, - все, вплоть до глупца Гужара, который никогда не мог
понять, как это люди ухитряются  запоминать  целые  страницы  нот,  и  все
выпытывал объяснение этой тайны  у  Кристофа.  Он  даже  пробовал  убедить
Кристофа, будто величие души Бетховена и чувственность Вагнера  имели  так
же мало значения для их музыки,  как  модель  для  создаваемых  живописцем
портретов.
   - Это лишь доказывает, - с досадой воскликнул наконец  Кристоф,  -  что
прекрасное тело не представляет для вас художественной ценности! Равно как
и сильная страсть! Жалкий человек! Вы, значит, даже не  подозреваете,  что
красота совершенного лица усиливает красоту портрета,  а  красота  великой
души - красоту музыки?.. Жалкий человек!.. Вас интересует только  техника?
Лишь бы произведение было хорошо сделано, а что оно  хочет  выразить,  вам
это безразлично?.. Жалкий человек!.. Есть такие люди, которые  слушают  не
то, что говорит оратор, а только звук его голоса, смотрят, не понимая,  на
его жестикуляцию, а потом заявляют, что  он  говорит  чертовски  хорошо!..
Жалкий человек! Жалкий человек!.. Кретин вы, вот вы кто!
   Но Кристофа раздражала не только какая-нибудь  определенная  теория,  а
теория вообще. Ему надоели эти византийские диспуты, эти вечные  разговоры
музыкантов о музыке и только о музыке. Они могли отбить вкус  к  музыке  у
самого преданного музыканта. Подобно Мусоргскому,  Кристоф  держался  того
мнения,  что  музыкантам  не  худо  бы  время  от  времени  бросать   свой
контрапункт и гармонии ради хороших книг и приобретения жизненного  опыта.
Музыканту мало одной музыки; с одной музыкой он  не  достигнет  господства
над веком и не возвысится над ничтожеством... Жизнь! Вся жизнь! Все видеть
и все знать. Любить, искать, стремиться к обладанию истиной  -  прекрасной
Пентесилеей, царицей амазонок, которая на поцелуй отвечает укусом!
   Довольно музыкальной говорильни, довольно лавочек, торгующих аккордами!
Вся эта стряпня поваров от гармонии не помогала  Кристофу  в  его  поисках
новой гармонии, такой гармонии, которая была  бы  живым  существом,  а  не
уродцем!
   И Кристоф повернулся спиной ко всем этим ученым  Вагнерам,  прозябавшим
над своими ретортами в надежде высидеть Гомункула, и, бежав от французской
музыки, стал изучать литературную среду и парижское общество.


   Подобно миллионам людей во Франции, Кристоф познакомился с  современной
французской литературой прежде всего по газетам. Желая  как  можно  скорее
войти в круг духовных интересов парижан  и  заодно  усовершенствоваться  в
языке,  он   решил   добросовестно   прочитывать   газеты,   которые   ему
рекомендовали как самые что ни на есть парижские.  В  первый  же  день  он
прочел  в  хронике  сенсационных   происшествий,   занимавшей   вместе   с
фотографиями  несколько  столбцов,  сообщение  о   сожительстве   отца   с
пятнадцатилетней дочерью, - факт был изложен как самый  заурядный  и  даже
довольно трогательный. На  другой  день  он  прочел  в  той  же  газете  о
сожительстве отца и двенадцатилетнего сына с одной и той  же  девицей.  На
третий день он прочел о сожительстве брата с сестрой.  На  четвертый  -  о
сожительстве двух сестер. На пятый... на пятый он с отвращением  отшвырнул
газету и спросил Сильвена Кона:
   - Да что это с вами со всеми? Вы больны?
   Сильвен Кон расхохотался:
   - Это искусство.
   Кристоф пожал плечами:
   - Да вы смеетесь надо мной!
   Кон захохотал еще громче:
   - Ничуть. Вот, взгляните!
   Он  показал  Кристофу  недавно  проведенную  анкету  об   Искусстве   и
Нравственности, из которой  следовало,  что  "Любовь  освящает  все",  что
"Чувственность  -  закваска   Искусства",   что   "Искусство   не   бывает
безнравственным",  что  "Нравственность  -  это  условность,   насажденная
иезуитским воспитанием", что  следует  считаться  только  "с  безмерностью
Желания". Одному роману, изображавшему нравы сутенеров,  парижская  печать
единогласно выдала свидетельство  о  нравственной  благонадежности,  Среди
откликнувшихся на анкету были самые крупные  литературные  имена  и  самые
строгие критики. Один поэт для "семейного чтения", буржуа и католик, давал
свое  благословение  художника  одному  весьма   обстоятельному   описанию
извращенных греческих нравов. Выспренняя реклама  превозносила  романы,  в
которых развертывалась подробнейшая картина разврата на протяжении  веков:
Рим, Александрия, Византия, итальянское  и  французское  Возрождение,  век
Людовика XIV... словом, полный курс. Другой  цикл  исследований  охватывал
различные страны земного  шара:  добросовестнейшие  писатели  с  терпением
бенедиктинцев посвящали себя изучению злачных мест всех пяти частей света.
Среди этих географов и историков случки  встречались  изысканные  поэты  и
первоклассные писатели. Их можно было  отличить  от  остальных  только  по
эрудиции.  Они  расписывали  старинные  непристойности  в  безукоризненной
литературной форме.
   Больно было  смотреть,  как  порядочные  люди  и  настоящие  художники,
пользовавшиеся во французской литературе заслуженной славой, изощрялись  в
занятии, для которого у них не было никаких данных. Иные, чтобы не отстать
от других,  тратили  свои  силы  на  описание  всяких  мерзостей,  которые
утренние газеты  преподносили  большими  порциями.  Они  разрешались  этой
пошлостью регулярно, по определенным  дням,  раза  два  в  неделю,  и  так
продолжалось годами. Они, как куры, - неслись, неслись, неслись,  несмотря
на то, что им нечего было больше сказать, сушили себе мозги, чтобы выудить
оттуда" что-нибудь новенькое, посмешнее,  понеприличнее,  ибо  пресыщенной
публике все  скоро  приедалось  и  она  находила  пресными  фантастические
описания самых разнузданных наслаждений, - приходилось вечно лезть из кожи
вон, чтобы  затмить  других,  затмить  себя  самого.  И,  бесплодные,  они
истекали кровью, выворачивали наизнанку все свое  нутро,  -  зрелище  было
жалкое и нелепое.
   Кристоф не знал подоплеку этого прискорбного  занятия;  да  если  бы  и
знал, то не пожалел бы их, ибо ничто в мире не оправдывало  в  его  глазах
художника, продающего искусство за тридцать сребреников...
   (- Даже для того, чтобы обеспечить благосостояние близких?
   - Даже для этого!
   - Вы бесчеловечны.
   - Я бесчеловечен?! Нужно быть  не  просто  человечным,  а  человеком...
человечным!.. Бог с ним, с вашим худосочным  гуманизмом!..  Нельзя  любить
двадцать вещей сразу, нельзя служить нескольким богам!..)
   В течение всей своей трудовой жизни Кристоф  был  ограничен  горизонтом
маленького немецкого городка; ему и в голову не приходило, что  разложение
в художественной среде, столь явное в Париже, наблюдается  почти  во  всех
больших  городах;   в   нем   просыпалось   наследственное   предубеждение
"целомудренной Германии" против "латинской безнравственности". Сильвен Кон
лег