о и лучше скрыть все это от кузена Джона; словом, я
не знала, как быть, и очень волновалась.
     Значит, какой же я была эгоистичной, что не догадалась об этом  раньше!
Не помню, что я говорила им. Я была так огорчена и вместе с тем  так  любила
их и была так рада, что они любят меня. Я так их жалела, но все же как будто
гордилась их взаимной любовью. Никогда я не испытывала подобного волнения, и
мучительного и приятного одновременно, и  сама  не  могла  разобраться,  что
больше - горе мое или радость. Но я пришла сюда не для того, чтобы  омрачать
их путь; я и не сделала этого.
     Когда я немного одумалась и успокоилась, моя милая девочка вынула из-за
корсажа обручальное кольцо,  поцеловала,  его  и  надела  на  палец.  Тут  я
вспомнила вчерашнюю ночь и сказала Ричарду, что со  дня  своей  свадьбы  она
всегда надевала кольцо на  ночь,  когда  никто  не  мог  его  увидеть.  Ада,
краснея, спросила: как ты об этом узнала, дорогая  моя?  А  я  сказала,  что
видела, как она спала, спрятав  руку  под  подушку,  но  в  то  время  и  не
подозревала, почему она так спит; вот как узнала,  дорогая  моя.  Тогда  они
сызнова принялись рассказывать мне обо всем  с  самого  начала,  а  я  опять
принялась огорчаться, радоваться, говорить глупости и по мере сил прятать от
них свое старое, некрасивое лицо, чтобы не испортить им настроения.
     Так проходило время; но мне пора уже было подумать о возвращении домой.
Мы начали прощаться, и мне стало еще тяжелее, потому что Ада пришла в полное
отчаяние. Она бросилась мне на шею, называя меня  всеми  ласковыми  именами,
какие могла придумать, и твердила, что не  знает,  как  ей  без  меня  жить.
Ричард вел себя не лучше. А я, я, наверно, расстроилась бы еще  больше,  чем
они оба, если бы несколько раз не сделала себе  строгого  внушения:  "Эстер,
если  ты  будешь  так  вести  себя,  я  никогда  больше  не  стану  с  тобой
разговаривать!"
     - Ну, признаюсь, в жизни я не видывала такой жены! - проговорила  я.  -
Должно быть, она  ни  капельки  не  любит  своего  мужа.  Слушайте,  Ричард,
оторвите от меня мою девочку, ради всего святого.
     Но я сама не выпускала ее из объятий и готова была плакать над нею  бог
знает сколько времени.
     - Объявляю дорогим молодоженам, - сказала я, - что ухожу лишь для того,
чтобы вернуться завтра, и что то и дело буду ходить  сюда  и  обратно,  пока
Саймондс-Инну не надоест меня видеть. Поэтому я не буду  прощаться,  Ричард.
Зачем, если я вернусь так скоро?
     Я передала ему с рук на руки мою обожаемую девочку и собралась уходить;
но задержалась, чтобы еще раз взглянуть на ее дорогое лицо, - сердце у  меня
разрывалось при мысли, что я сейчас должна буду уйти и расстаться с ней.
     И вот я  сказала  (веселым  и  оживленным  тоном),  что,  если  они  не
пригласят меня прийти опять, я, быть может, и не посмею явиться без зова, но
моя дорогая девочка только взглянула  на  меня  и  слабо  улыбнулась  сквозь
слезы, а я сжала ее прелестное личико ладонями, в последний  раз  поцеловала
ее, рассмеялась и убежала.
     Но зато как я плакала, когда спускалась по лестнице! Мне казалось,  что
я навсегда потеряла свою Аду. Без нее я почувствовала себя  такой  одинокой,
вокруг меня образовалась такая пустота, мне  было  так  тяжело  возвращаться
домой - туда, где я уже не увижу ее, что я все плакала и плакала, шагая взад
и вперед по какому-то темному закоулку, и никак не могла перестать.
     Но постепенно я успокоилась, - после  того  как  побранила  себя,  -  и
поехала домой в наемной карете. Незадолго до этого дня тот  бедный  мальчик,
которого я видела в Сент-Олбенсе, нашелся  и  теперь  лежал  при  смерти,  -
вернее, он уже умер, но тогда я этого еще не знала. Опекун пошел  справиться
о его здоровье, но не вернулся к обеду. Я была совсем одна и  поплакала  еще
немножко, хотя, в общем, кажется, вела себя не так уж плохо.
     Понятно, что мне не сразу удалось привыкнуть к мысли о разлуке  с  моей
любимой подругой. Ведь прошло всего три-четыре часа,  а  мы  с  нею  прожили
вместе столько лет. Я так упорно думала о той убогой  неуютной  квартире,  в
которой я ее оставила, так отчетливо представляла себе эти комнаты, мрачные,
неприветливые, мне так страстно хотелось побывать около Ады  и  хоть  как-то
позаботиться о ней, что я решилась снова отправиться в Саймондс-Инн вечером,
хотя бы лишь для того, чтобы посмотреть с улицы на ее окна.
     Пожалуй, это было глупо, но тогда я  думала  иначе  и  даже  теперь  не
совсем уверена, что это было глупо. Я рассказала обо всем Чарли, и мы  вышли
в сумерках. Когда мы подошли к новому, чужому для меня дому, который  теперь
стал домом моей милой  девочки,  было  уже  темно,  и  в  окнах  за  желтыми
занавесками горел свет. Поглядывая на них,  мы  осторожно  прошлись  взад  и
вперед раза три-четыре и едва не столкнулись  с  мистером  Воулсом,  который
вышел из своей конторы и, повернув голову, тоже посмотрел вверх, прежде  чем
направиться домой. Его долговязая черная фигура и этот затерявшийся во  тьме
закоулок - все было так же мрачно, как мое душевное состояние.  Я  думала  о
юности, любви и красоте  моей  дорогой  девочки,  запертой  в  этих  четырех
стенах, и ее жилище, столь не подходящее для нее, казалось мне  чуть  ли  не
застенком.
     Место здесь было очень уединенное и очень скудно освещенное, поэтому  я
не боялась, что меня кто-нибудь увидит, когда я буду пробираться на  верхний
этаж. Оставив Чарли внизу,  я,  стараясь  не  шуметь,  поднялась  по  темной
лестнице, и меня не смущал тусклый свет уличных масляных  фонарей,  так  как
сюда он не достигал. Я прислушалась, и в затхлой, гнилой тишине  этого  дома
мне послышался неясный говор знакомых  молодых  голосов.  Коснувшись  губами
доски, похожей  на  могильную  плиту,  и  мысленно  поцеловав  свою  дорогую
девочку, я тихонько спустилась на улицу, решив сознаться как-нибудь на днях,
что снова приходила сюда вечером.
     И мне действительно стало легче: пусть никто не  знал  об  этом  тайном
посещении, кроме Чарли и меня, мне все-таки показалось, будто  оно  смягчило
мою разлуку с  Адой  и  как-то  соединило  нас  на  несколько  мгновений.  Я
отправилась домой, еще не совсем свыкшаяся  с  мыслью  о  перемене  в  своей
жизни, но утешенная тем, что хоть  немного  побродила  у  дома  своей  милой
подруги.
     Опекун уже вернулся домой и стоял в задумчивости у темного окна.  Когда
я вошла, лицо его посветлело, и он сел на свое обычное место;  но,  когда  я
села тоже, на меня упал свет лампы, и опекун увидел мое лицо.
     - Хозяюшка, - сказал он, - да вы, оказывается, плакали.
     - Да, опекун, - отозвалась я, - сознаюсь, что поплакала  немножко.  Ада
была так расстроена, и все это так печально.
     Я положила руку на спинку его кресла и увидела по его глазам,  что  мои
слова и взгляд, брошенный на опустевшее место Ады, подготовили его.
     - Она вышла замуж, дорогая?
     Я рассказала ему все и подчеркнула, что она с первых же слов заговорила
о том, как горячо желает, чтобы он простил ее.
     - Мне нечего ей прощать. - сказал он. - Благослови их бог, и Аду  и  ее
мужа! - Но, как и я, он сразу же стал ее жалеть: -  Бедная  девочка,  бедная
девочка! Бедный Рик! Бедная Ада!
     Мы умолкли и молчали, пока он не сказал со вздохом:
     - Да, да, дорогая моя. Холодный дом быстро пустеет.
     - Но его хозяйка остается в нем, опекун. - Я колебалась перед тем,  как
сказать это, но все-таки решилась - такой печальный у него был  голос.  -  И
она всеми силами постарается принести счастье этому дому.
     - Это ей удастся, душа моя.
     Письмо не внесло никакой перемены в наши  отношения,  если  не  считать
того, что я теперь всегда сидела рядом с опекуном;  и  на  этот  раз  в  них
ничего не изменилось. Он по-прежнему посмотрел на  меня  ласковым  отеческим
взглядом, по-прежнему положил свою руку на мою и повторил:
     - Ей это удастся, дорогая. Тем не менее Холодный  дом  быстро  пустеет,
Хозяюшка!
     Немного погодя мне стало грустно, что мы больше ничего  не  сказали  по
этому поводу. Я чувствовала что-то вроде разочарования. Я  стала  опасаться,
что, с тех пор как получила письмо и ответила на него, вела  себя,  пожалуй,
не совсем так, как стремилась вести себя.


ГЛАВА LII

     Упрямство

     Но вот через день, рано утром,  только  мы  собрались  завтракать,  как
прибежал мистер Вудкорт и сообщил поразительную новость: совершено  страшное
убийство, подозрение пало на мистера Джорджа, и он заключен под стражу.  Это
меня так потрясло, что, услышав от мистера Вудкорта о том,  что  сэр  Лестер
Дедлок обещал крупную награду за поимку убийцы, я сначала не поняла,  почему
именно он обещал  награду:  но  мистер  Вудкорт  объяснил,  что  убитый  был
поверенным сэра Лестера, и я тотчас вспомнила, какой страх  он  внушал  моей
матери.
     Человек, к которому  моя  мать  давно  уже  относилась  настороженно  и
подозрительно, человек, который давно относился настороженно и подозрительно
к ней, человек, которого она не любила и  всегда  боялась,  как  опасного  и
тайного врага,  теперь  был  устранен  неожиданно  и  насильственно,  и  это
показалось мне чем-то таким ужасным, что я сразу же  вспомнила  о  ней.  Как
тяжело было слышать о такой смерти и тем не менее  не  чувствовать  жалости!
Как страшно было думать, что,  быть  может,  моя  мать  когда-нибудь  желала
смерти этому старику, так внезапно выброшенному из жизни!
     Эти мысли теснились в моей голове, усиливая смятение и ужас, которые  я
всегда  испытывала,  когда  упоминалось   имя   моей   матери,   и   я   так
разволновалась,  что  едва  усидела  за  столом.  Я  не  могла  следить   за
разговором, пока не прошло некоторое время и мне не  удалось  оправиться  от
потрясения. Но когда я немного пришла в себя, увидела, как огорчен опекун, и
услышала,  с  каким  серьезным  видом  оба   мои   собеседника   говорят   о
заподозренном  человеке,  вспоминая,   какое   прекрасное   впечатление   он
производил на нас и как много хорошего мы о нем знали, мое сочувствие к нему
и мой страх за его судьбу так возросли, что я вполне овладела собой.
     - Опекун, неужели вы думаете, что его обвиняют не без оснований?
     - Нет, моя милая, я не могу так  думать.  Мы  знаем  его  как  человека
искреннего и сострадательного, одаренного огромной  силой  и  вместе  с  тем
младенческой кротостью, очень храброго, но бесхитростного и уравновешенного,
- так как же можно обвинять его "не без оснований" в подобном  преступлении?
Я не могу этому поверить. Не то что не верю или не хочу  верить.  Просто  не
могу!
     - И я не могу, - сказал мистер Вудкорт. - И все-таки, несмотря на  все,
что мы думаем и знаем о нем, нам лучше не забывать, что против него  собраны
кое-какие улики. К покойному он относился враждебно. Ничуть этого не скрывал
- говорил об этом многим. Ходит слух, будто у него с покойным  были  крупные
разговоры, а что он отзывался о нем очень неодобрительно, это мне доподлинно
известно. Он признает, что находился поблизости от места преступления  один,
незадолго до того, как было совершено убийство. Я убежден, что он так же  не
виновен, как я сам, но все это - улики против него.
     - Вы правы, - сказал опекун и,  повернувшись  ко  мне,  добавил:  -  Мы
окажем ему очень плохую услугу, дорогая, если, закрыв глаза  на  правду,  не
учтем всего этого.
     Я, конечно, понимала, что мы должны признать всю силу этих улик,  и  не
только в своей среде, но и говоря с другими людьми. Однако  я  знала  (и  не
могла не сказать этого), что как бы ни  были  тяжелы  улики  против  мистера
Джорджа, мы не покинем его в беде.
     - Упаси боже! - отозвался опекун. - Мы будем поддерживать его, как  сам
он поддержал двух несчастных, которых уже нет на свете.
     Он имел в виду мистера Гридли и мальчика, которых мистер Джордж приютил
у себя.
     Тут мистер Вудкорт рассказал нам, что подручный  кавалериста  пришел  к
нему еще до рассвета, после того как всю ночь сам не свой бродил по  улицам.
Оказывается, мистер Джордж больше всего беспокоился, как бы мы не  подумали,
что  он  действительно  совершил  преступление.  И  вот  он  послал   своего
подручного сказать нам, что он не виновен, в чем и дает самую  торжественную
клятву. Мистер Вудкорт успокоил посланца только тем, что обещал ему прийти к
нам рано утром и передать все это. Он добавил, что  хочет  немедленно  пойти
навестить заключенного.
     Опекун тотчас же сказал, что пойдет вместе с ним. Не говоря уж  о  том,
что я была очень расположена к мистеру Джорджу, а он  ко  мне,  у  меня  был
тайный интерес ко всей  этой  истории,  известный  одному  лишь  опекуну.  Я
чувствовала себя так, словно все это было связано со мной и близко  касалось
меня. Мне казалось даже, что я лично заинтересована в том, чтобы  обнаружили
истинного виновника, и подозрение не пало на людей невинных; ведь подозрения
могут зайти очень далеко - только дай им волю.
     Словом, я смутно сознавала, что долг  призывает  меня  пойти  вместе  с
ними. Опекун не пытался разубеждать меня, и я пошла.
     Тюрьма, в которой сидел кавалерист, была огромная, со множеством дворов
и переходов, так похожих друг на друга  и  так  одинаково  вымощенных,  что,
проходя по ним, я как будто лучше поняла заключенных, которые год  за  годом
живут в одиночках, под замком, среди все тех же голых стен; лучше поняла  ту
привязанность, которую они иногда питают  (как  мне  приходилось  читать)  к
какому-нибудь сорному растению или случайно пробившейся былинке. На  верхнем
этаже,  в  сводчатой  комнате,  напоминающей  погреб,   со   стенами   столь
ослепительно белыми, что по контрасту с  ними  толстые  железные  прутья  на
окнах и окованная железом дверь казались густо-черными, мы  увидели  мистера
Джорджа, стоявшего в углу. Очевидно, он  раньше  сидел  там  на  скамейке  и
встал, услышав, как отпирают замок и отодвигают засовы.
     Увидев нас, он, тяжело ступая, сделал было шаг вперед, точно  собирался
подойти к нам, но вдруг замер на месте и сдержанно поклонился. Тогда я  сама
подошла к нему, протянула  руку,  и  он  мгновенно  понял,  как  мы  к  нему
относимся.
     - У меня прямо гора с плеч свалилась, уверяю вас, мисс и джентльмены, -
сказал он, очень горячо поздоровавшись с нами и тяжело  вздохнув.  -  Теперь
для меня уже не так важно, чем все это кончится.
     Он был не похож на арестанта. Глядя  на  этого  спокойного  человека  с
военной выправкой, можно было скорее подумать, что  он  -  один  из  стражей
тюремной охраны.
     - Принимать здесь даму еще менее удобно, чем в моей галерее,  -  сказал
мистер Джордж, - но я знаю, мисс Саммерсон на меня не посетует.
     Он подал мне руку и подвел меня к  скамье,  на  которой  сидел  сам  до
нашего прихода, и когда я села, ему, как видно, стало очень приятно.
     - Благодарю вас, мисс, - сказал он.
     - Ну, Джордж, - проговорил опекун, - как мы не  требуем  от  вас  новых
уверений, так, думается, и вам незачем требовать их от нас.
     - Конечно, нет, сэр. Спасибо вам от всего сердца. Будь я виновен в этом
преступлении, я не мог бы скрывать свою тайну и смотреть вам в глаза, раз вы
оказали мне такое доверие своим  посещением.  Я  очень  тронут  этим.  Я  не
краснобай, но глубоко тронут, мисс Саммерсон и джентльмены.
     Он приложил руку к широкой  груди  и  поклонился  нам,  нагнув  голову.
Правда,  он  тотчас  же  выпрямился,  но  в  этом  безыскусственном  поклоне
сказалось его глубокое волнение.
     - Прежде всего, - начал опекун, - нельзя ли нам  позаботиться  о  ваших
удобствах, Джордж?
     - О чем, сэр? - спросил кавалерист, откашлявшись.
     - О ваших удобствах. Может быть, вы нуждаетесь в чем-нибудь таком,  что
облегчило бы вам тяжесть заключения?
     - Как вам сказать, сэр, - ответил мистер Джордж, немного подумав,  -  я
вам очень признателен, но курить здесь запрещается, а ни в чем другом  я  не
терплю недостатка.
     - Ну, может быть, вы потом вспомните о каких-нибудь мелочах. Дайте  нам
знать, Джордж, как только вам что-нибудь понадобится.
     - Благодарю вас, сэр, - сказал мистер Джордж  с  улыбкой  на  загорелом
лице. - Кто всю жизнь мыкался по свету, тому пока что  не  так  уж  плохо  и
здесь.
     - А теперь насчет вашего дела, - проговорил опекун.
     - Да, сэр, -  отозвался  мистер  Джордж,  скрестив  руки  на  груди,  и
приготовился слушать с некоторым любопытством, но вполне владея собой.
     - В каком положении теперь ваше дело?
     - Теперь, сэр, оно отложено. Баккет объяснил мне, что, вероятно,  будет
время  от  времени  просить  дальнейших  отсрочек,  пока   дело   не   будет
расследовано  более  тщательно.  Как  оно  может  быть  расследовано   более
тщательно,  я  лично  не  вижу,  но  Баккет  с  этим,  вероятно,  как-нибудь
справится.
     - Бог с вами,  друг  мой!  -  воскликнул  опекун,  невольно  поддаваясь
свойственной ему раньше чудаковатой пылкости.  -  Да  вы  говорите  о  себе,
словно о постороннем человеке!
     - Простите, сэр, - сказал мистер Джордж. - Я очень ценю  вашу  доброту.
Но ни в чем не повинный человек в моем положении только так и может  к  себе
относиться; а не то он голову об стену разобьет.
     - До известной степени  это  правильно,  -  проговорил  опекун  немного
спокойнее. - Но, друг мой, даже невинному необходимо  принять  обычные  меры
предосторожности для своей защиты.
     - Конечно, сэр. Я так и сделал. Я заявил судьям: "Джентльмены, я так же
не виновен в этом преступлении, как вы сами; все факты, которые  выдвигались
как улики против меня, действительно имели  место;  а  больше  я  ничего  не
знаю". Так я буду говорить и впредь, сэр. Что же мне еще  делать?  Ведь  это
правда.
     - Но одной правды мало, - возразил опекун.
     - Мало, сэр? Ну, значит, дело  мое  дрянь!  -  шутливо  заметил  мистер
Джордж.
     - Вам нужен адвокат,  -  продолжал  опекун.  -  Мы  пригласим  для  вас
опытного юриста.
     - Прошу прощения, сэр, - сказал мистер Джордж, сделав шаг  назад.  -  Я
вам очень признателен. Но, с вашего позволения, я решительно отказываюсь.
     - Вы не хотите пригласить адвоката?
     - Нет, сэр! - Мистер Джордж резко мотнул головой. - Благодарю вас, сэр,
но... никаких юристов!
     - Почему?
     - Не нравится мне это племя, - сказал мистер Джордж. - Гридли оно  тоже
не нравилось. И... простите меня за смелость, но вряд ли оно может нравиться
вам самим, сэр.
     - Оно мне не  нравится  в  Канцлерском  суде,  который  разбирает  дела
гражданские, - объяснил опекун, немного опешив.  -  Гражданские,  Джордж,  а
ваше дело уголовное.
     - Вот как, сэр? - отозвался кавалерист каким-то  беззаботным  тоном.  -
Ну, а я не разбираюсь во всех этих тонкостях, так что я против всего племени
юристов вообще.
     Опустив руки, он переступил с ноги на ногу и стал,  положив  одну  свою
крупную руку на стол, а другую уперев в бок, с видом человека,  которого  не
собьешь с намеченного пути. Тщетно мы все трое уговаривали его  и  старались
разубедить. Он слушал нас с терпеливой кротостью,  которая  так  шла  к  его
грубоватому добродушию, но все наши доводы могли поколебать его  не  больше,
чем тюрьму, в которой он сидел.
     - Прошу вас, подумайте, мистер Джордж, - проговорила я. - Неужели у вас
нет никаких желаний в связи с вашим делом?
     - Я, конечно, хотел бы,  чтобы  меня  судили  военным  судом,  мисс,  -
ответил он, - но хорошо знаю, что об этом  не  может  быть  и  речи.  Будьте
добры, уделите мне немного внимания, мисс, - несколько минут, не больше, - и
я попытаюсь высказаться как можно яснее.
     Он оглядел всех вас троих поочередно, помотал головой, словно  шею  ему
жал воротник тесного мундира, и после краткого раздумья продолжал:
     - Видите ли, мисс, на меня надели наручники, арестовали меня и  привели
сюда. Я теперь опозоренный, обесчещенный человек - вот до чего я  докатился.
Баккет обшарил мою галере