роводники всего, что  есть  лучшего,  и  всего,  что  есть  худшего.  Они
разносят повсюду оплодотворяющую пыльцу мысли. Разве  не  среди  евреев  с
самого начала твоей деятельности ты встретил и своих лучших друзей и своих
злейших врагов?
   - Это правда, - согласился Кристоф, - они ободряли меня,  поддерживали,
от них я услышал слова,  которые  воодушевляют  человека  в  бою,  ибо  он
начинает чувствовать, что понят. Конечно, из всех этих друзей верными  мне
остались очень немногие - их дружба вспыхнула и погасла, как солома. Но не
в этом дело! Такие вспышки среди ночного мрака - это уже немало. Ты  прав,
не будем неблагодарными!
   - А главное, не будем глупцами, - подхватил Оливье.  -  Постараемся  не
искалечить окончательно нашу и без того уже больную цивилизацию, обламывая
ее самые жизнеспособные ветви. Если, на беду, евреев  изгонят  из  Европы,
она настолько оскудеет мыслью и действием, что  ей  будет  грозить  полная
немощь. Особенно в  нашей  стране,  при  том  упадке,  до  которого  дошли
жизненные силы нации, их изгнание явилось бы для  нас  еще  более  опасным
кровопусканием, чем изгнание протестантов в семнадцатом веке.  Конечно,  в
настоящее время они занимают место, не соответствующее  их  действительной
ценности. Они злоупотребляют теперешней моральной и политической  анархией
и даже сами немало способствуют  ее  росту  как  в  силу  своих  природных
влечений, так и оттого, что чувствуют себя в ней, как рыба в воде.  Лучшие
- вроде этого славного  Мооха  -  вполне  искренни,  напрасно  только  они
отождествляют судьбы Франции со своими  еврейскими  мечтами,  которые  нам
чаще опасны, чем полезны. Однако их нельзя винить за то, что  они  мечтают
пересоздать Францию по своему образу и подобию.  Это  у  них  от  любви  к
Франции. Если их любовь для нас опасна,  кто  мешает  нам  не  пускать  их
дальше того места, которое они должны занимать, а место это  -  во  втором
ряду. Не потому, чтобы я считал их  нацию  хуже  нашей  (эти  разговоры  о
расовом превосходстве просто глупы и отвратительны), но нельзя  допускать,
чтобы чужая нация, еще не слившаяся с нашей, утверждала, будто  она  лучше
нас знает, что нам нужно. Евреи чувствуют себя хорошо во Франции, - что ж,
очень рад. Но пусть  не  мечтают  уподобить  ее  Иудее!  Умное  и  сильное
правительство, умеющее держать их в  границах,  сделало  бы  их  одним  из
наиболее полезных орудий для возвеличения Франции и тем оказало бы  услугу
и им и нам. Они чересчур нервны, беспокойны и неустойчивы  и  нуждаются  в
твердом  законе,  который  бы  сдерживал  их,  а   также   в   повелителе,
решительном, но  справедливом,  который  бы  их  укротил.  Евреи  -  точно
женщины: они превосходны, если держать  их  в  узде;  но  господство,  как
первых, так и вторых, невыносимо, а те, кто подчиняется этому  господству,
просто смешны.
   Несмотря на  то,  что  взаимная  любовь  давала  возможность  Оливье  и
Кристофу проникать в душу друг к  другу,  в  каждом  обнаруживались  такие
черты, которых другой никак не мог понять и которые даже отталкивали  его.
В первое время дружбы, когда каждый старается  сохранить  только  то,  что
сходно  в  нем  с  другом,  они  этого  не  замечали.  Но  постепенно   их
национальные различия снова начали сказываться,  и  всей  их  нежности  не
всегда удавалось предотвратить взаимные легкие обиды.
   Они погрязали в недоразумениях. Душа Оливье была, смесью веры, свободы,
страсти, иронии и сомнения во всем, но формулу этой смеси  Кристофу  никак
не  удавалось  постичь.  Оливье  отчасти  коробила  в  Кристофе   душевная
прямолинейность; когда Оливье, с высоты  аристократизма  древней  нации  с
утонченным интеллектом, взирал на мощный  и  монолитный,  но  неуклюжий  и
тяжеловесный ум Кристофа, не способный к самоанализу и  вечно  вводимый  в
обман и другими и им самим, он  не  мог  не  улыбаться.  Сентиментальность
Кристофа, его бурные излияния, его  пылкость  порой  раздражали  Оливье  и
казались даже отчасти смешными, так же как  и  пресловутый  культ  силы  и
чисто немецкая вера  в  превосходство  кулачного  права  -  Faustrecht,  в
справедливости которых Оливье  и  его  народ  имели  достаточно  оснований
усомниться.
   А Кристоф  не  выносил  в  Оливье  иронии,  доводившей  его  иногда  до
бешенства; не выносил  его  резонерства,  стремления  к  вечному  анализу,
какой-то  аморальности  ума,  особенно  удивительной  при  его  неизменном
стремлении к моральной  чистоте  и  проистекавшей  от  широты  интеллекта,
который не хотел ничего отрицать и любил играть  противоположными  идеями.
Оливье взирал на жизнь как бы с точки зрения  истории,  словно  перед  ним
развертывалась некая  панорама;  в  нем  жила  столь  сильная  потребность
понимать решительно все, что он обычно видел в одно и то же время все "за"
и  "против"  и  защищал  их  по  очереди,  смотря  по   тому,   какой   из
противоположных тезисов отстаивал  собеседник,  так  что  в  конце  концов
запутывался в собственных противоречиях. А уж Кристофа он сбивал  с  толку
окончательно. Однако это не было вызвано ни желанием непременно возражать,
ни влечением к парадоксам, а просто проистекало из настойчивого стремления
к справедливости и здравому смыслу: его оскорбляла нелепая  ограниченность
любого предвзятого мнения, и он не мог оставаться равнодушным.  Та  резкая
прямолинейность,  с  какою  Кристоф  осуждал   безнравственных   людей   и
безнравственные поступки,  огрубляя  факты,  шокировала  Оливье,  который,
будучи не менее чист, чем Кристоф, не обладал его стальной  несгибаемостью
- внешние влияния задевали  его,  затрагивали,  заражали.  Он  протестовал
против  склонности  Кристофа  все  преувеличивать  -  и  совершал   ошибку
противоположную. И, что ни день, этот своеобразный склад ума побуждал  его
становиться не на  сторону  друзей,  а  на  сторону  противников.  Кристоф
сердился. Он упрекал Оливье за  его  софизмы,  за  его  снисходительность.
Оливье   улыбался:   он-то   слишком   хорошо   знал,   что   в   подобной
снисходительности кроется полное отсутствие  иллюзий,  знал,  что  Кристоф
верит во многое, во что не верит он,  Оливье,  и  со  многим  мирится.  Но
Кристоф, не глядя ни направо ни налево, накидывался на своего  друга,  как
вепрь. Особенно бесила его так называемая "доброта" парижан.
   - Главный аргумент для "прощения" негодяев, которым наши  парижане  так
гордятся, - говорил он, - сводится к тому, что эти негодяи  так  несчастны
именно оттого, что они негодяи; другой аргумент - что они не  отвечают  за
свои поступки. Но, во-первых, неверно, будто творящий зло  несчастен.  Это
один из предрассудков ходячей морали, который проповедуют авторы  дурацких
мелодрам и представители тупого оптимизма, вроде того,  каким  простодушно
кичатся Скриб и Капюс. (Скриб и Капюс - это ваши парижские знаменитости, а
ваше буржуазное общество - все эти  кутилы,  лицемеры,  наивные  младенцы,
слишком трусливые, чтобы смотреть в лицо  собственной  низости,  -  вполне
заслужили  таких  писателей.)  Негодяй  отлично  может   быть   счастливым
человеком. Он имеет даже больше шансов, чтобы  стать  счастливым.  Что  же
касается его мнимой безответственности, то это вторая глупость. Имейте  же
мужество признать, что если природа равнодушна к  добру  и  злу  и  потому
скорее даже зла, то человек может быть преступным  и  одновременно  вполне
здоровым. Добродетель отнюдь не явление природы. Она - создание  человека.
Так пусть же он и защищает ее!  Человеческое  общество  строила  горсточка
сильных и великих. Их долг - охранять свое героическое творение от  всякой
сволочи с песьим сердцем.
   По своей сути эти взгляды вовсе не  были  так  уж  далеки  от  взглядов
Оливье;  но  когда  Оливье  слышал  боевые  речи  Кристофа,  то,  в   силу
инстинктивного влечения к равновесию, он особенно  остро  чувствовал  себя
зрителем.
   - Да ты не волнуйся, дружок, - говорил он Кристофу. -  Предоставь  миру
умирать. Будем, как  друзья  "Декамерона",  мирно  дышать  ароматом  садов
мысли, и пусть у подножия холма, заросшего  кипарисом  и  увитого  розами,
Флоренцию опустошает чума.
   Он по целым дням с увлечением старался разъять искусство, науку, мысль,
отыскивая движущие ими силы; он доходил  иногда  до  пирронизма,  согласно
которому все, что существует, признается плодом нашей фантазии,  воздушным
замком,  чье  существование  не  имеет  даже  того  смысла,  какое   имеют
геометрические фигуры, ибо последние необходимы для человеческого ума. Тут
Кристоф приходил в бешенство.
   - Но ведь машина работает хорошо. Зачем же разбирать ее  на  части?  Ты
рискуешь сломать ее. Чего ты этим добьешься? Что ты хочешь  доказать?  Что
ничто есть ничто? Черт побери! Я  и  так  это  знаю.  Именно  потому,  что
небытие со всех сторон наступает на нас, я и борюсь. Ничего не существует?
Я существую. Нет смысла действовать?  Но  я-то  действую.  Те,  кому  мила
смерть, пусть умирают, раз им так хочется. А я живу, я хочу жить. На одной
чаше весов - моя жизнь, на другой - мысль... Ну так к черту мысль!..
   Он отдавался во власть своему гневу, и во время спора у него вырывались
обидные слова. Но едва Кристоф успевал произнести их, как уже раскаивался.
Он охотно взял бы их обратно, однако было  уже  поздно.  Оливье  отличался
чрезвычайно уязвимым самолюбием, его легко  было  обидеть:  резкое  слово,
особенно из уст того, кого он любил, мучительно ранило молодого  человека.
Он не показывал этого из гордости, но замыкался в себе. Кроме того, Оливье
не мог не замечать  у  Кристофа  тех  внезапных  вспышек  бессознательного
эгоизма, которым подвержены все большие художники. Бывали минуты, когда он
чувствовал, что его жизнь не  стоит  в  глазах  Кристофа  одной  странички
прекрасной музыки (да Кристоф и  не  пытался  скрывать  это).  Оливье  это
понимал и соглашался с другом, но ему становилось грустно.
   И  потом,  в  натуре  Кристофа  таились  всевозможные  трудно  уловимые
стихийные силы, тревожившие Оливье. Иногда они сказывались  в  неожиданных
вспышках ядовитого и причудливого юмора.  В  иные  дни  Кристоф  не  желал
разговаривать; или им  овладевали  приступы  бесовского  коварства,  и  он
старался оскорбить Оливье; или вдруг исчезал, не показывался весь  день  и
возвращался под утро. Однажды он отсутствовал двое суток. Одному богу было
известно, где он пропадал. Он и  сам  хорошенько  не  помнил.  Его  мощной
натуре нестерпима была эта жизнь, эта душная, как курятник,  квартирка,  и
минутами он  готов  был  разнести  в  щепы  все.  Спокойствие  Оливье  его
раздражало, ему хотелось сделать другу больно. Тогда он  убегал  из  дому,
старался довести себя до изнеможения. Он бродил по  улицам  Парижа  и  его
предместий, бессознательно ища приключений, которые иногда и  находил;  он
был бы даже рад какой-нибудь сомнительной встрече,  лишь  бы  разрядиться,
истратить избыток силы хотя бы в драке. Оливье, при его хилом  здоровье  и
физической слабости, не мог этого понять. Да и  сам  Кристоф  не  очень-то
понимал. Опомнившись после своих скитаний, он чувствовал себя,  как  после
мучительного сновиденья; ему было немного стыдно того, что он  натворил  и
может натворить еще. Но когда вихрь безумия затихал, ему казалось, что  он
- широкое небо, омытое грозою, и, как оно, -  спокоен,  очищен  от  всякой
скверны,  хозяин  своих  чувств;  обращался  он  с  Оливье   нежнее,   чем
когда-либо, и мучился сознанием той боли, которую он ему причинил. В такие
минуты Кристоф не понимал, как могли возникать между ними мелкие ссоры. Не
всегда был виноват он и все-таки винил себя. Винил за  ту  страстность,  с
какою старался доказать свою правоту; говорил себе,  что  лучше  ошибаться
вместе с Другом, чем быть правым за счет друга.
   Недоразумения эти были особенно тяжелы, когда они возникали  вечером  и
обоим предстояло провести ночь в разладе, который вызывал у  них  душевное
смятение. Уже улегшись, Кристоф  вскакивал  и,  набросав  несколько  слов,
подсовывал записку под дверь  Оливье,  а  на  другой  день,  когда  Оливье
просыпался, просил у него прощения. Или стучался к нему ночью: он  не  мог
дождаться утра. Оливье тоже не спал. Юноша отлично знал, что  Кристоф  его
любит  и  оскорбил  невольно;  но  ему  хотелось,  чтобы  Кристоф  в  этом
признался. И Кристоф признавался. Тогда все бывало забыто. Какое наступало
восхитительное успокоение! И как крепко они потом спали!
   - Ах, - вздыхал Оливье, - почему так трудно понимать друг друга?
   - А зачем непременно всегда понимать?  -  вопросом  на  вопрос  отвечал
Кристоф. - Я, например, отказываюсь. Главное - нужно любить.
   Эти маленькие обиды, которые они потом старались загладить  с  какой-то
особой тревожной нежностью, делали их, пожалуй, еще дороже друг для друга.
В минуту ссоры Кристоф видел, как глаза Оливье словно  становятся  глазами
Антуанетты,  и  друзья  проявляли  тогда  друг  к  другу   чисто   женскую
заботливость и внимание. Кристоф каждый раз отмечал день  рождения  Оливье
каким-нибудь  новым,  посвященным  ему  произведением,  цветами,   тортом,
купленным  неизвестно  на  что.  (Денег  частенько  не  хватало  даже   на
хозяйство.)  Оливье  портил  себе  зрение,  тайком  переписывая  по  ночам
партитуры Кристофа.
   Но пока в их отношения не вмешалось третье лицо, нелады между  ними  не
принимали серьезного характера. Рано или поздно это должно было случиться:
слишком многие в нашем суетном мире вмешиваются в дела  своих  ближних,  с
тем чтобы их поссорить.


   Оливье был знаком со Стивенсами, у которых некогда бывал и  Кристоф,  и
тоже поддался обаянию Колетты. Кристоф не встретился с ним  при  маленьком
дворе своей бывшей приятельницы лишь потому,  что  в  те  времена  Оливье,
удрученный смертью сестры, замкнулся в  своем  горе  и  никуда  не  ходил.
Колетта не делала никаких усилий, чтобы его  увидеть;  ей  очень  нравился
Оливье, но ей не нравились  люди  несчастные.  Она  уверяла,  что  слишком
чувствительна и не выносит вида чужой печали.  Поэтому  она  ждала,  чтобы
печаль Оливье прошла. Когда до нее дошли слухи, что он как будто исцелился
и что ей не грозит опасность заразиться, она  рискнула  подать  ему  знак.
Оливье не заставил себя просить. Он был человеком и нелюдимым и  светским,
его легко было увлечь, к тому же он питал слабость  к  Колетте.  Когда  он
сообщил Кристофу о своем намерении вновь  посетить  ее,  Кристоф,  слишком
уважавший свободу друга, чтобы высказать  какое-либо  неодобрение,  только
пожал плечами и насмешливо сказал:
   - Ну что ж, иди, мой мальчик, если тебе так хочется.
   Однако сам не пошел.  Он  твердо  решил  больше  не  знаться  с  такими
кокетками. Не потому, чтобы он был женоненавистником,  -  отнюдь  нет.  Он
испытывал особую нежность к молодым  женщинам,  вынужденным  трудиться,  к
работницам, продавщицам, конторщицам, которые по утрам, полусонные,  боясь
опоздать, бегут в мастерские и конторы. Женщина казалась ему  полноценной,
только когда она  была  деятельна,  старалась  ни  от  кого  не  зависеть,
зарабатывала себе на хлеб и отстаивала свою независимость. Больше того, он
считал, что только при такой жизни может открыться вся  прелесть  женщины,
проявиться живость и ловкость ее движений, пробудятся  все  ее  чувства  и
воля, развернутся во всей полноте ее жизненные силы.  Он  терпеть  не  мог
женщин  праздных,  ищущих  лишь  наслаждений,  -  они  представлялись  ему
нечистыми животными, которые только и  знают,  что  переваривать  пищу  да
скучать, отдаваясь во власть нездоровых  мечтаний.  Оливье  же,  наоборот,
обожал женщин, предающихся  far  niente  [безделью  (итал.)],  похожих  на
цветы, которые созданы только для того, чтобы радовать взор своей красотой
и прельщать своим благоуханием. Он был больше артист, а Кристоф - человек.
Кристоф особенно любил натуры, противоположные Колетте, - тех, на чью долю
выпало больше земных страданий. Его как бы связывали с ними узы  братского
сочувствия.
   С тех пор как Колетта узнала о дружбе Оливье с Кристофом, ей нестерпимо
захотелось снова увидеться с ним - она жаждала узнать все подробности  его
жизни. Молодая девушка  была  еще  немного  в  обиде  на  Кристофа  за  ту
пренебрежительную легкость, с какою он, казалось, забыл ее; и без  всякого
желания мстить -  месть  всегда  требует  усилий  -  она  с  удовольствием
подстроила бы ему какую-нибудь  каверзу.  Так,  играя,  покусывает  кошка,
чтобы привлечь к себе внимание.  При  своем  уменье  обольщать  она  легко
вызвала Оливье на откровенность. Трудно было найти человека,  который  был
бы  так  проницателен,  как  Оливье,  по  отношению  к  людям,  когда  они
находились далеко от него; но каким же он становился наивным и  доверчивым
в присутствии чьих-нибудь ласковых  глаз!  А  Колетта  обнаруживала  такой
искренний интерес к их отношениям с Кристофом, что он размяк,  поведал  ей
историю их дружбы и даже описал некоторые их дружеские стычки,  казавшиеся
ему теперь забавными и за которые он всецело  винил  себя.  Он  открыл  ей
также творческие замыслы Кристофа и сообщил некоторые из  его  суждений  -
притом отнюдь не лестных - о Франции и французах. Все эти сведения сами по
себе не имели  особого  значения,  но  Колетта  поспешила  разболтать  их,
прибавила еще  кое-что  от  себя,  не  только  чтобы  придать  им  большую
пикантность, но и потому, что  втайне  злилась  на  Кристофа.  А  так  как
первым, кому она все это выложила,  был,  конечно,  ее  неизменный  рыцарь
Люсьен Леви-Кэр, не имевший никаких оснований хранить ее рассказы в тайне,
то  они  получили  широкую  огласку,  украсились   попутно   еще   многими
подробностями и приобрели оттенок иронической  и  довольно  оскорбительной
жалости по отношению к Оливье, которого изображали  как  жертву  Кристофа.
Казалось бы, вся эта история мало кого могла интересовать, ибо  ее  героев
почти никто не знал, но таковы уж парижане - они всегда интересуется  тем,
что их не касается. В результате Кристоф в один  прекрасный  день  услышал
свои тайны из  уст  г-жи  Руссен.  Встретившись  с  ним  в  концерте,  она
спросила, правда ли, что он поссорился  с  бедненьким  Оливье  Жаненом,  а
затем принялась расспрашивать о его музыкальных произведениях, намекая  на
такие детали, которые, казалось, могли быть известны лишь  ему  и  Оливье.
Когда он спросил ее, откуда ей все это  известно,  она  ответила,  что  от
Люсьена Леви-Кэра, а он узнал это от Оливье.
   Кристоф был сражен. Как всегда порывистый и безрассудный,  он  даже  не
задумался над тем, насколько правдоподобно это сообщение. Он понимал одно:
тайны, которые он доверил своему Оливье, выданы Люсьену Леви-Кэру. Он  уже
не мог больше слушать музыку и покинул концертный зал. Ему  казалось,  что
все вокруг опустело; он твердил: "Друг предал меня!.."
   Оливье был у Колетты. Кристоф заперся на ключ, чтобы Оливье не зашел  к
нему,  как  обычно,  поболтать  перед  сном.  Он  услышал,   что   Оливье,
вернувшись, попытался  открыть  к  нему  дверь,  а  потом  через  замочную
скважину пожелал ему спокойной ночи, но Кристоф не шевельнулся. Он сидел в
темноте на кровати, сжав голову  руками,  и  все  повторял:  "Друг  предал
меня!.." Так он просидел почти до утра. И тут только он понял, как  сильно
любит Оливье: он не мог гневаться  на  него  за  предательство,  а  только
страдал. Ведь тот, кого любишь, имеет над  тобой  все  права,  даже  право
разлюбить тебя. На него нельзя сердиться, а можно лишь винить себя за  то,
что ты, верно, недостоин любви, раз он тебя оставил.  И  это  непереносимо
больно.
   На другое утро, встретившись с Оливье, Кристоф ничего не сказал: всякие
упреки казались  ему  отвратительными,  даже  упреки  в  том,  что  Оливье
злоупотребил его доверием и отдал его тайны на посмеяние  врагам;  Кристоф
не мог выдавить из себя ни слова. Но лицо его  было  красноречивее  всяких
слов - враждебное, ледяное. Оливье был потрясен; он ничего  не  понимал  и
робк