ь, так же как любовь вернулась в сердце  Кристофа.  Чудо
души, которой коснулась благодать! Она пробуждается к жизни! И все оживает
вокруг нее. Сердце вновь начинает биться Вновь струятся иссякшие ключи.
   И Кристоф снова вступил  в  священную  битву...  Но  как  теряется  его
борьба, так теряется борьба всего человечества в этой гигантской  схватке,
где падают солнца, словно снежные хлопья, сметаемые вихрем!..  Он  обнажил
свою душу. Точно во сне, он витал в пространстве, он реял над самим собой,
он видел себя с высоты, в совокупности явлений, и сразу  же  открылся  ему
смысл его страданий. Его борьба была частью великой космической битвы. Его
поражение было лишь мимолетным эпизодом, тотчас же  исправленным  другими.
Он боролся за всех, все боролись за него. Они разделяли  его  горести,  он
разделял их славу.


   "Товарищи, враги, шагайте через меня, топчите меня,  пусть  пройдут  по
моему телу колеса пушек, которым суждено победить! Я не  думаю  о  железе,
терзающем мою плоть, не думаю о стопе, попирающей мою голову,  я  думаю  о
Мстителе, о Владыке, о Вожде бесчисленного  войска.  Кровь  моя  -  цемент
грядущей победы..."

   Бог не был для него бесстрастным творцом, Нероном, созерцающим с высоты
своей бронзовой башни пожар в им же зажженном городе.  Бог  страдает,  бог
борется. Со всеми, кто борется, за всех, кто страдает. Ибо он Жизнь, капля
света, которая, канув во тьму, расплывается  и  поглощает  ночь.  Но  ночь
безгранична, и божественная борьба никогда не прекращается,  и  никому  не
дано  знать,  каков  будет  ее  исход.  Героическая  симфония,  где   даже
сталкивающиеся друг с другом я  сливающиеся  диссонансы  образуют  светлую
гармонию. Как буковый лес яростно сражается  среди  безмолвия,  так  среди
вечного мира воюет Жизнь.
   Эти битвы, этот мир звучали в сердце  Кристофа.  Он  был  раковиной,  в
которой  шумит  океан.  Трубные  зовы,  вихри  звуков,  героические  клики
проносились на крыльях властных ритмов.  Все  становилось  музыкой  в  его
музыкальной душе. Она воспевала свет.  Она  воспевала  ночь.  И  жизнь.  И
смерть.  Она  пела  для  того,  кто  был  победителем.  Для  него  самого,
побежденного Она пела. Все пело. И вся она была песней.
   Подобно  весенним  дождям,  струились  потоки  музыки  в  сухую  землю,
растрескавшуюся от зимней стужи. Стыд, скорбь, горечь обнаруживали  теперь
свое таинственное предназначение: они разрыхлили почву и оплодотворили ее;
сошник страданий, раздирая сердце, открыл  новые  источники  жизни.  Степь
зацветала снова. Но это уже были не цветы прошлой весны.  Родилась  другая
душа.
   Она рождалась  каждый  миг.  Ибо  она  еще  не  окостенела,  как  души,
достигшие своего предельного роста, как души, которым суждено умереть. Это
была не статуя, а расплавленный металл. Каждое мгновение создавало из  нее
новую вселенную. Кристоф не пытался  намечать  ее  границы.  Он  отдавался
радости человека, который, сбросив бремя прошлого, отправляется в  дальнее
путешествие с обновленной кровью, с легким сердцем, вдыхает морской воздух
и думает, что странствию  его  не  будет  конца.  Он  снова  был  захвачен
разлитой  в  мире  творческой  силой,  и  богатство  мира  наполняло   его
восторгом. Он любил, он ощущал своего ближнего как самого себя. И все было
ему "ближним", начиная с травы, которую он попирал ногами, и кончая рукой,
которую он пожимал. Дерево, тень облака на горе, дыхание лугов, разносимое
ветром, улей  ночного  неба,  гудящий  роями  солнц...  какой-то  вихрь  в
крови... Он не  пытался  ни  говорить,  ни  думать...  Смеяться,  плакать,
раствориться в этом живом чуде!.. Писать -  к  чему  писать?  Разве  можно
выразить невыразимое?.. Но, возможно это или нет, он  должен  был  писать.
Таков был его удел. Мысли  поражали  его,  точно  молния,  где  бы  он  ни
находился. Ждать было невозможно. Тогда он писал,  чем  попало  и  на  чем
попало. Часто он и сам не мог бы сказать, что означают эти  бьющие  ключом
мелодии; и пока он писал, новые мысли приходили ему в голову,  а  за  ними
другие... Он писал, писал на манжетах, на подкладке шляпы; как  ни  быстро
он писал, мысль его текла еще  быстрее,  и  ему  приходилось  чуть  ли  не
стенографировать.
   Это были лишь беспорядочные записи. Трудности начались тогда, когда  он
попробовал отлить свои мысли в обычные музыкальные  формы.  Он  обнаружил,
что ни одна из прежних форм не годится; если он  хотел  точно  запечатлеть
свои видения, то прежде всего должен был забыть все, что до сих пор слышал
и  писал,  покончить  с  заученным  формализмом,  традиционной   техникой,
отшвырнуть костыли бессильного духа, эту готовую постель для ленивых,  для
тех, кто, избегая  труда  мыслить  самостоятельно,  укладывается  в  мысли
других людей. Некогда, считая себя  достигшим  зрелости  и  в  жизни  и  в
искусстве (на самом деле  он  подходил  к  концу  только  одной  из  своих
жизней), он изъяснялся на языке, существовавшем  до  рождения  его  мысли;
чувство его покорялось  заранее  установленной  логике  развития,  которая
подсказывала ему иные фразы и вела его, послушного, проторенными  дорогами
к пределу, принятому публикой. Ныне перед  ним  не  было  никакой  дороги;
чувству  предоставлялось  самому  прокладывать  ее,  уму  оставалось  лишь
следовать за ним. Ныне его роль состояла даже не в том,  чтобы  изобразить
страсть, - он должен был слиться с нею и постараться воспринять внутренний
ее закон.
   Одновременно рушились противоречия, среди  которых,  не  желая  в  этом
сознаться, уже давно бился Кристоф.  Ибо,  несмотря  на  то,  что  он  был
подлинным художником, он все же часто примешивал к искусству  задачи,  ему
чуждые; он приписывал ему некую социальную миссию. И не замечал, что в нем
самом было два человека: художник, который творит, не заботясь ни о  каких
моральных выводах, и человек действия, рассуждающий и стремящийся  сделать
свое искусство высокоморальным и общественным.  Подчас  они  ставили  друг
друга в весьма затруднительное положение. Теперь, когда  любая  творческая
мысль со своим органически присущим ей законом представлялась  ему  высшей
реальностью, он был вырван из рабства  практического  разума.  Разумеется,
он,  как  и  прежде,  презирал  вялую  безнравственность  своего  времени;
разумеется, он продолжал думать, что  нездоровое,  развращенное  искусство
есть низшая ступень искусства, ибо оно представляет собой  болезнь,  гриб,
растущий  на  гнилом  стволе,  но  хотя   искусство   ради   забавы   есть
проституируемое искусство, Кристоф все же не противопоставлял ему  пошлого
утилитаризма искусства ради морали, этого бескрылого Пегаса, впряженного в
плуг. Высшее искусство, единственно заслуживающее этого имени,  стоит  над
законами  и  требованиями  дня:  оно  -   словно   комета,   брошенная   в
беспредельность. Полезна эта сила  или  кажется  нам  бесполезной  и  даже
опасной с практической точки зрения, но она - сила, она - пламень,  она  -
молния, брызнувшая с неба;  и  тем  самым  она  священна,  тем  самым  она
благодатна. Блага ее  случайно  могут  принести  пользу,  но  истинная  ее
божественная   благодать   принадлежит,   как   и   вера,    к    явлениям
сверхъестественным. Она подобна солнцу, от которого произошла.  Солнце  ни
нравственно, ни безнравственно. Оно - начало всего сущего.  Оно  побеждает
тьму вселенной. Таково и искусство...
   Отдавшись во  власть  искусства,  Кристоф  с  изумлением  заметил,  как
возникают в нем неведомые силы, о которых он раньше не  подозревал:  нечто
совсем иное, чем его страсти, его печали, сознательная его душа...  новая,
незнакомая душа, равнодушная ко всему, что он любил и чем болел,  ко  всей
его жизни, душа радостная, взбалмошная, дикая, непостижимая! Она взнуздала
его, ударами шпор раздирала  ему  бока.  И  в  редкие  минуты,  когда  ему
удавалось вздохнуть свободно, он спрашивал себя,  перечитывая  только  что
написанное: "Как могло это, вот это, возникнуть во мне?"
   Он был одержим умственной лихорадкой,  знакомой  каждому  гению,  чужой
волей, не зависимой от его воли, "той неизъяснимой загадкой мира и жизни",
которую Гете называл "чертовщиной", и хотя был всегда вооружен против нее,
однако нередко ей подчинялся.
   И Кристоф все писал и писал. Целыми днями,  неделями.  Бывают  периоды,
когда оплодотворенный дух может питаться исключительно собою и  продолжает
творить почти беспредельно.  Достаточно  легкого  прикосновения  цветочной
пыльцы, занесенной ветром, чтобы  взошли  и  расцвели  внутренние  всходы,
мириады всходов. Кристофу не хватало времени думать,  не  хватало  времени
жить. На развалинах жизни царила творческая душа.


   Потом все  оборвалось.  Кристоф  вышел  из  этого  испытания  разбитый,
опаленный, постаревший на десять лет, - но вышел, спасся.  Кристоф  отошел
от себя и приблизился к богу.
   В его черных волосах неожиданно  появились  седые  пряди,  как  осенние
цветы, сентябрьской ночью внезапно расцветающие на  лугах.  Новые  морщины
бороздили его щеки. Но глаза обрели прежнее спокойствие, и складки  у  рта
выражали смирение. Кристоф был умиротворен. Теперь он понимал. Он  понимал
тщету своей гордыни, тщету гордыни  человеческой  под  угрожающим  кулаком
Силы, приводящей в движение миры. Никто  не  может  быть  уверен,  что  он
властен над собой. Надо всегда бодрствовать. Если заснуть, Сила ворвется в
нас, унесет нас... в какие бездны? Или поток  отхлынет  и  оставит  нас  в
своем высохшем русле.  Недостаточно  даже  хотеть,  чтобы  бороться.  Надо
смириться перед неведомым богом, который flat ubi vult  [веет,  где  хочет
(лат.)], который насылает, когда ему вздумается  и  куда  ему  вздумается,
любовь, смерть или жизнь. Человеческая воля бессильна без  его  воли.  Ему
достаточно одного мига, чтобы уничтожить целые годы труда и напряжения. И,
если ему угодно, он из праха и грязи может вызвать к жизни  вечное.  Никто
не чувствует себя в его власти так,  как  художник-творец,  ибо,  если  он
поистине велик, он говорит только то, что подсказывает ему дух.
   И Кристоф понял мудрость старого Гайдна,  преклонявшего  колени  каждое
утро перед тем, как взяться  за  перо...  Vigila  et  ora.  Бодрствуйте  и
молитесь. Молитесь богу, чтобы он не оставил вас. Пребывайте в любовном  и
благоговейном общении с Духом жизни!


   К концу лета один из парижских друзей, проезжая  по  Швейцарии,  открыл
убежище Кристофа. Он посетил его. Это был музыкальный критик, самый тонкий
ценитель его сочинений. Его сопровождал  известный  живописец,  выдававший
себя за меломана и поклонника Кристофа. Они сообщили о большом успехе  его
произведений: их исполняли всюду в Европе Кристоф проявил мало интереса  к
этому известию: прошлое умерло для него; прежние произведения для него уже
не существовали. По просьбе гостя он показал ему то, что написал  недавно.
Тот ничего не понял. Он подумал, что Кристоф сошел с ума.
   - Ни мелодии, ни  ритма,  ни  разработки  тем;  какое-то  жидкое  ядро,
расплавленная, еще не остывшая  материя,  принимающая  любые  формы  и  не
имеющая ни одной; это ни на что не похоже; какие-то проблески в хаосе.
   Кристоф улыбнулся.
   - Это почти так и есть, - сказал он. - "Глаза хаоса,  мерцающие  сквозь
покрывало порядка...".
   Но тот не понял слов Новалиса.
   ("Исписался", - подумал он про себя.)
   Кристоф и не старался, чтобы его поняли.
   Когда гости распрощались, он проводил их,  чтобы  показать  им  красоты
гор. Но прошел недалеко.  По  поводу  любого  пейзажа  музыкальный  критик
вспоминал  декорации  парижского  театра,  а   живописец   отмечал   тона,
беспощадно  критикуя  их  неумелые  сочетания,  которые,  по  его  мнению,
напоминали торт с начинкой из ревеня в швейцарском вкусе, - кисло-сладкий,
в стиле Годлера; кроме того, он всячески  подчеркивал  свое  равнодушие  к
природе, в сущности, не совсем притворное. Он прикидывался, что  не  знает
ее.
   - Природа! Что это такое? Понятия не имею! Цвет, светотень - это другое
дело! А природа - плевать мне на нее...
   Кристоф на прощанье пожал им руки Все это уже не трогало его. Они  были
по ту сторону оврага. И это было хорошо. Никому он не  сказал  бы:  "Чтобы
добраться до меня, идите вон той дорогой".
   Творческий огонь, которым Кристоф горел месяцами,  погас  Но  в  сердце
Кристофа сохранилось его благотворное  тепло.  Он  знал,  что  огонь  этот
возродится если не в нем, то в ком-нибудь другом Где бы он ни вспыхнул, он
так же будет любить его, это будет все  тот  же  огонь.  На  склоне  этого
сентябрьского дня Кристоф чувствовал его разлитым во всей природе.
   Он пошел домой. Недавно пронеслась гроза. А теперь светило солнце. Луга
дымились. С яблонь на сырую траву падали спелые плоды. Паутина, растянутая
на ветках елей, еще блестящая от дождя,  походила  на  архаические  колеса
микенских колесниц.  На  опушке  влажного  леса  коротким  смехом  смеялся
зеленый дятел. И  мириады  маленьких  ос,  плясавших  в  солнечных  лучах,
наполняли лесные своды непрерывным и глубоким гудением органа.
   Кристоф очутился на поляне, в глубине  горной  расщелины,  в  замкнутой
маленькой долине правильной овальной формы, в долине,  затопленной  лучами
заходящего солнца: красная земля, посредине - золотистое поле,  переспелые
хлеба и тростники цвета ржавчины. А вокруг  -  пояс  рдеющих  под  осенним
небом лесов: медно-красные буки, бурые каштаны, коралловые гроздья рябины,
огненные  язычки  пламенеющих  вишневых  деревьев,   заросли   вереска   с
оранжевыми, лимонными, темно-коричневыми, цвета  жженого  трута  листьями.
Точно Неопалимая купина. И  из  сердцевины  этой  пламенной  чащи  взлетел
опьяневший от зерна и солнца жаворонок.
   И душа Кристофа была как этот жаворонок.  Он  знал,  что  вскоре  опять
упадет и будет падать еще много раз. Но он знал  также,  что  снова  будет
неустанно взлетать ввысь, к солнцу, заливаясь трелью,  воспевая  для  тех,
кто внизу, лучезарные небеса.




   КНИГА ДЕСЯТАЯ. ГРЯДУЩИЙ ДЕНЬ

                                             "Искусство малое, как часто в
                                          мрачные часы..." (нем.)

   Жизнь проходит. Тело и душа иссякают, как поток.  В  сердцевине  ствола
стареющего дерева отмечаются года. Все  в  мире  умирает  и  возрождается.
Только ты, Музыка, не бренна, ты одна бессмертна. Ты - внутреннее море. Ты
глубока, как душа. Суровый лик жизни не отражается в твоих ясных  зрачках.
Словно гряда облаков,  проносится  вдали  от  тебя  вереница  быстротечных
знойных, ледяных, лихорадочных дней, гонимых тревогой. Только ты  одна  не
бренна. Ты вне мира. У тебя свой собственный мир. У тебя свои законы, свое
солнце, свои приливы и отливы. Ты владеешь безмолвием звезд, проводящих  в
ночных  просторах  светящиеся  борозды,  -  подобно   серебряному   плугу,
управляемому уверенной рукой невидимого пахаря.


   Музыка,  светлый  друг!  Как  сладостен  твой  лунный  свет  для  глаз,
утомленных резким сиянием земного солнца!  Душа,  которая  отвернулась  от
водопоя, где люди, чтобы напиться, месят тину ногами, торопится припасть к
твоей груди и пьет из свежего родника  мечты.  Музыка,  девственная  мать,
носящая все страсти в своем непорочном лоне, вмещающая добро и зло в озере
своих глаз  цвета  камыша,  цвета  бледно-изумрудной  струи,  стекающей  с
ледников, ты превыше добра, ты превыше  зла.  Нашедший  в  тебе  прибежище
живет вне веков. Цепь его дней покажется ему одним днем,  а  всепожирающая
смерть сломает об него свои зубы.


   Музыка, убаюкавшая мою исстрадавшуюся душу, Музыка,  вернувшая  мне  ее
сильной, спокойной и радостной, моя любовь и мое сокровище, - я целую твои
чистые уста, я зарываюсь лицом в твои медовые волосы, я  прижимаю  горящие
веки к мягким ладоням твоих рук. Мы молчим, глаза наши закрыты, но я  вижу
невыразимый свет твоих глаз, я пью улыбку твоих безмолвных уст и, прильнув
к твоему сердцу, слушаю биение вечной жизни.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Кристоф больше не считает убегающих лет. Капля по капле  уходит  жизнь.
Но его жизнь уже не здесь. У нее нет больше  своей  истории.  История  его
жизни - произведения, которые он создает. Неумолчное пение  бьющей  ключом
музыки переполняет душу и делает ее недоступной для мирской сутолоки.
   Кристоф победил. Имя его получило  признание.  Года  идут.  Волосы  его
поседели. Но это нисколько не тревожит Кристофа.  Сердце  его  по-прежнему
молодо, он не растерял своей силы, не отрекся от своей веры. Кристоф снова
обрел спокойствие,  но  уже  иное,  чем  до  того,  как  он  прошел  через
Неопалимую купину. В глубине его  души  еще  живут  отголоски  пронесшейся
грозы и воспоминание о бездне, которую разверзло перед ним разбушевавшееся
море. Он знает - без соизволения  бога,  управляющего  битвами,  никто  не
смеет похвалиться, что он господин своей судьбы. В его  душе  обитают  две
души. Одна - высокое плоскогорье, исхлестанное ветрами и дождями. Другая -
господствующая над ней, - покрытая снегами вершина, залитая солнцем.  Жить
там нельзя, но если продрогнешь от ползущих  снизу  туманов,  то  находишь
путь к солнцу. Кристоф не одинок;  когда  его  душа  окутана  туманом,  он
чувствует подле себя присутствие невидимой, но надежной подруги  -  святой
Цецилии, с большими и  ясными  глазами,  устремленными  к  небу,  которая,
подобно апостолу Павлу на картине Рафаэля, молча размышляет,  опираясь  на
меч. Кристоф уже не возмущается, не думает о  битвах;  он  воплощает  свою
мечту.
   В ту  пору  своей  жизни  он  писал  преимущественно  произведения  для
фортепиано и камерную музыку Здесь больше  простора  для  дерзаний,  здесь
меньше посредников между мыслью  и  ее  воплощением,  и  она  не  успевает
оскудеть в пути. Куперен, Фрескобальди, Шуберт и Шопен своим дерзновением,
своей выразительностью, своим стилем на полвека  опередили  революционеров
оркестровой  музыки.  Из  месива  созвучий,  замешенного  сильными  руками
Кристофа,    получились    сплетения    неведомых    гармоний,    вереницы
головокружительных аккордов, имевших  лишь  самое  отдаленное  родство  со
звуками,  доступными  восприятию  современников.  Они  окутывали  сознание
священными чарами. Но публике нужно время, чтобы привыкнуть к  завоеваниям
большого художника, который бесстрашно ныряет на дно океана. Лишь немногим
были доступны последние смелые творения Кристофа.  Славой  он  был  обязан
своим ранним произведениям. Чувство, что никто его  не  понимает,  гораздо
более тягостное при творческих удачах, чем при  неудачах,  ибо  тогда  все
казалось ему  непоправимым,  еще  усиливало,  после  смерти  единственного
друга, болезненное стремление Кристофа к одиночеству.
   Между тем доступ в Германию был снова открыт для Кристофа.  Трагическая
схватка во Франции была предана забвению. Он мог ехать, куда хотел. Но его
страшили воспоминания, связанные с Парижем. И хотя  он  несколько  месяцев
провел в Германии и время от  времени  наезжал  туда,  чтобы  дирижировать
своими произведениями, все же он не поселился на  родине.  Слишком  многое
оскорбляло его. Правда, все  это  было  характерно  не  для  одной  только
Германии, а встречалось и в других  странах.  Но  к  своей  родине  всегда
предъявляешь большие требования и больше страдаешь от  ее  недостатков.  И
действительно, самое тяжелое  бремя  грехов  Европы  падало  на  Германию.
Победитель  несет  ответственность  за  свою  победу;  он  в  долгу  перед
побежденными; он молча берет на себя обязательство идти впереди,  указывая
им путь. Победитель Людовик XIV  принес  Европе  блеск  французского  ума.
Какой  свет  подарила  миру  Германия  после  Седана?  Сверкание   штыков?
Бескрылую  мысль,  лишенную  великодушия  деятельность,  грубый   реализм,
который нельзя было  даже  назвать  здоровым;  насилие  и  корысть  -  дух
Марса-коммивояжера? Сорок лет плелась Европа во тьме, под  гнетом  страха.
Каска победителя заслонила солнце. Если побежденные, слишком сла