отшельник на иждивении, ибо больше он не прилетал.
   Несмотря на все эти неудачи, Кристоф не терял бодрости. Он  сам  стирал
себе белье в умывальном тазу и чистил башмаки, насвистывая, как дрозд.  Он
утешался словами  Берлиоза:  "Будем  выше  житейских  невзгод  и  радостно
затянем всем знакомый веселый  припев:  "Dies  irae..."  ["День  гнева..."
(лат.)]. И он напевал его иногда, прерывая пение громкими раскатами смеха,
чем вызывал негодование у соседей.
   Он жил строгой, целомудренной жизнью. Недаром кто-то сказал:  "Любовные
похождения - занятие праздных и богатых людей". Нужда,  вечная  погоня  за
куском хлеба,  более  чем  скромные  потребности  и  лихорадка  творчества
завладели Кристофом; у него теперь не было ни времени, ни желания думать о
наслаждениях. Это было не просто равнодушие; из протеста против Парижа  он
ударился в  своего  рода  аскетизм.  Он  ощущал  страстную  потребность  в
чистоте, отвращение ко всякой грязи. Это не значило, что  он  был  защищен
раз навсегда от страстей. В иные минуты он поддавался им. Но  его  страсть
оставалась целомудренной, даже когда  он  уступал  ей,  ибо  он  искал  не
наслаждения, а полноты бытия, и дарил себя всего.  И  когда  замечал,  что
обманулся в своих  ожиданиях,  с  яростью  отворачивался.  Похоть  Кристоф
выделял из всех прочих грехов, как грех поистине смертный, ибо он  грязнил
самые истоки жизни. Это легко  поймут  все,  в  ком  древняя  христианская
основа не окончательно еще погребена под чужеродными  наносами,  все,  кто
чувствует  себя  и  поныне  сынами  могучих  племен,   ценой   героической
дисциплины   воздвигших    западную    цивилизацию.    Кристоф    презирал
космополитическое общество, для  которого  наслаждение  было  единственной
целью, единственным credo. Конечно, благо тем, кто  ищет  счастья,  желает
видеть   людей    счастливыми,    борется    с    принижающими    человека
пессимистическими   верованиями,   скопившимися    за    двадцать    веков
существования варварского христианства. Но лишь при одном условии -  пусть
это будет великодушная вера, желающая добра другим. А вместо этого что  мы
видим?  Самый  жалкий  эгоизм.  Горсточка  прожигателей  жизни   старается
"извлечь" для своих чувств максимум наслаждений с минимумом риска,  вполне
мирясь с тем, что все прочие от  этого  страдают.  Знаем  мы  их  салонный
социализм!.. Но ведь им-то известно лучше, чем кому бы то ни было, что  их
учение о наслаждении удовлетворяет только жирных "избранных",  находящихся
на откорме, для бедных же оно - отрава...
   "Наслаждение - занятие богачей".
   Кристоф не был богачом и не имел для этого ни малейших задатков.  Когда
ему случалось заработать немного  денег,  он  торопился  истратить  их  на
наслаждение музыкой, отказывал себе в еде и шел на концерт. Он брал  самые
дешевые места, в райке театра "Шатле", и насыщался музыкой:  она  заменяла
ему и ужин и любовницу. Он так давно был лишен счастья,  так  изголодался,
так умел наслаждаться им, что даже посредственная игра оркестра не смущала
его;  на  два-три  часа  он  погружался  в  блаженство;  даже   безвкусное
исполнение и фальшивые ноты вызывали у  него  снисходительную  улыбку:  он
оставлял свою критику за дверью, он  приходил  на  концерт  любить,  а  не
судить. Вокруг него были люди, которые так же, как и он,  не  шевелясь,  с
полузакрытыми  глазами,  отдавались  потокам  грез.  И  вся   эта   толпа,
забившаяся во мрак,  сжавшаяся  в  комок,  казалась  Кристофу  похожей  на
огромного кота, упивающегося  сладострастными  и  кровавыми  видениями.  В
густой золотистой полутьме причудливо вырисовывались  чьи-то  лица,  -  их
загадочная  прелесть  и  безмолвный  восторг  привлекали  взоры  и  сердце
Кристофа; он тянулся к ним, слушал их ушами и  минутами  сливался  с  ними
душой и телом. Случалось, что кто-нибудь из сидевших рядом замечал  взгляд
Кристофа, и тогда завязывалась  на  короткое  время  концерта  та  смутная
близость, которая проникает в самую глубь  нашего  существа,  но  исчезает
бесследно, как только перестает звучать музыка, как только обрывается ток,
соединявший души. Состояние это хорошо известно всем,  кто  любит  музыку,
особенно когда ты  молод  и  отдаешься  своим  ощущениям  непосредственно:
музыка по своей сути до такой степени родственна любви, что насладиться ею
вполне можно лишь с другом; и на концерте ты невольно блуждаешь глазами по
рядам кресел в поисках друга, с которым можно было  бы  разделить  слишком
большую для тебя одного радость.
   Среди таких друзей  на  час,  которых  Кристоф  выбирал,  чтобы  полнее
упиться сладостью музыки, его привлекала одна особа, попадавшаяся  ему  на
глаза на каждом концерте. Это была  молоденькая  девица,  которая,  должно
быть, обожала музыку, ничего в ней не понимая. У нее был профиль  зверька,
прямой коротенький носик, чуть выступавший над линией пухлых губ и нежного
подбородка, тонкие  приподнятые  брови  и  светлые  глаза,  -  беззаботная
мордочка, светящаяся  радостью,  смехом,  невозмутимым  спокойствием.  Эти
испорченные девушки, эти молоденькие парижские работницы лучше всего, быть
может, отражают ныне исчезнувшую душевную ясность, ясность античных статуй
и мадонн Рафаэля Это лишь краткий  миг  в  их  жизни,  первое  пробуждение
страсти - увядание уже близко. Но они изведали  хотя  бы  один  прекрасный
час.
   Кристоф с удовольствием смотрел на  девушку:  хорошенькие  лица  всегда
благотворно действовали на него; он умел любоваться  ими  без  вожделения;
черпал в них радость, силу, покой и  даже  добродетель.  Она,  разумеется,
вскоре заметила, что он на нее посматривает,  и  между  двумя  слушателями
стихийно  возник  магнетический   ток.   А   так   как   они   встречались
приблизительно на тех же концертах и тех же местах, то скоро узнали  вкусы
друг друга. При некоторых музыкальных фразах они обменивались  понимающими
взглядами; если ей особенно нравилось какое-нибудь место,  она  высовывала
кончик языка, точно облизывалась; желая показать неодобрение, презрительно
вскидывала свою  хорошенькую  мордашку.  К  этим  гримаскам  примешивалась
небольшая доля невинного актерства, без которого люди почти не  обходятся,
когда чувствуют, что за ними  наблюдают.  При  исполнении  серьезных  пьес
девушка, повернувшись в профиль,  придавала  своему  лицу  сосредоточенное
выражение; она была вся как бы поглощена музыкой, но ямочки  на  ее  щеках
смеялись, а уголком глаза она следила за Кристофом, смотрит ли он на  нее.
Они очень подружились, хотя не перекинулись еще ни единым словом и даже не
сделали попытки (по крайней мере - Кристоф) встретиться при выходе.
   Наконец случай свел их: на одном вечернем концерте их  места  оказались
рядом. После минутного  замешательства  они  с  улыбкой  переглянулись,  и
завязался дружеский разговор. У нее был прелестный голосок; она наговорила
много глупостей о музыке, потому что ничего в ней не понимала,  но  хотела
притвориться понимающей; зато она страстно ее любила. Любила и  дрянную  и
хорошую, и Массне и Вагнера; только посредственная музыка наводила на  нее
скуку. Музыка была для нее негой; она впивала ее всеми порами своего тела,
как Даная - золотой дождь. У нее замирало сердце, когда исполняли увертюру
к "Тристану",  а  во  время  Героической  симфонии  она  чувствовала  себя
добычей, уносимой с поля битвы. Она сообщила Кристофу,  что  Бетховен  был
глухой, но что, если бы  она  знала  его,  она  все  равно  очень  бы  его
полюбила, несмотря  на  его  ужасное  безобразие.  Кристоф  возразил,  что
Бетховен вовсе не  был  так  безобразен;  они  заспорили  о  красоте  и  о
безобразии, и она согласилась, что все зависит от вкуса: что  красиво  для
одного, может показаться  некрасивым  другому  -  "мы  не  луидоры,  чтобы
нравиться всем". Кристоф предпочел бы, чтобы она молчала, - так он понимал
ее гораздо лучше. Во время исполнения "Смерти Изольды" она  протянула  ему
руку; рука была влажная; он держал ее в своей руке  до  конца  пьесы:  они
чувствовали, как текут по их сплетенным пальцам волны симфонии.
   Они вышли вместе; было около полуночи. За разговором они  не  заметили,
как добрались до Латинского  квартала;  она  взяла  его  под  руку,  и  он
проводил ее до дому; но у дверей, в ту самую минуту, когда она  собиралась
объяснить ему дорогу, он  покинул  ее,  не  обратив  внимания  на  зовущий
взгляд.  В  первую  минуту  она  оторопела,  потом   рассердилась;   потом
расхохоталась над его  глупостью;  потом,  вернувшись  в  свою  комнату  и
раздеваясь, опять разозлилась, а под конец тихонько заплакала. Увидев  его
опять на концерте, она решила быть с ним резкой и равнодушной,  на  правах
обиженной. Но он был так по-детски прост, что она не выдержала  роли.  Они
снова принялись болтать, однако на сей раз она была сдержаннее. А он, хотя
тон у него был сердечный, говорил  очень  учтиво  -  и  все  о  серьезных,
прекрасных вещах, о музыке, которую они слушали, о  том,  что  значит  для
него музыка. Она следила внимательно за его мыслью и старалась думать  так
же, как он. Смысл его слов часто ускользал от нее, но она им  верила.  Она
питала к Кристофу уважение и благодарность, хотя не очень это  показывала.
По молчаливому уговору они беседовали  только  на  концертах.  Однажды  он
встретил ее в компании студентов. Они церемонно раскланялись.  Она  никому
не рассказывала о новом знакомстве. В глубине ее души был теперь маленький
священный заповедник, нечто прекрасное, чистое, умиротворяющее.
   Так Кристоф одним своим присутствием, одним фактом своего существования
стал для нее источником душевного спокойствия. Всюду, где он проходил,  он
оставлял след присущего ему света. Он даже не подозревал об этом. Рядом  с
ним, в одном с ним доме жили люди, которых он никогда не видал и  которые,
сами того не ведая, попадали в сферу его благодетельного излучения.


   Последнее время Кристоф, хотя пост его сделался строже, не мог  скопить
денег на концерты: наступила зима, и он коченел в своей комнате под  самой
крышей; невозможно было усидеть за столом. Чтобы согреться,  он  спускался
на улицу и бродил по городу. Он обладал счастливой  способностью  забывать
на время бурливший вокруг город и уноситься в необозримую даль  времен.  В
такие минуты  ему  достаточно  было  увидеть  над  шумной  улицей  мертвую
холодную луну, повисшую в небесной пучине, или катившийся в  белом  тумане
солнечный диск, и  уличный  шум  для  него  смолкал.  Париж  погружался  в
безбрежную пустоту, и вся окружающая жизнь представлялась  лишь  призраком
былой жизни, кишевшей давно-давно... много веков тому  назад...  Малейший,
неуловимый  для  обычного  глаза  знак  могучей  и  дикой  жизни  природы,
прикрытой  ливреей  цивилизации,  воскрешал  перед  ним  все  многообразие
естественной жизни. Травка, пробивавшаяся между камнями мостовой,  молодые
побеги стянутого чугунным ошейником дерева, томившегося без зелени  и  без
воздуха на мертвом песке бульвара; пробежавшая собака, пролетевшая птица -
последние остатки  фауны,  заселявшей  первобытную  землю  и  уничтоженной
человеком; рой мошек, невидимое поветрие, бич  целого  квартала,  -  этого
было довольно, чтобы в  спертом  воздухе  парижской  человеческой  теплицы
веяние Духа Земли освежило ему лицо и придало ему бодрости.
   По нескольку дней  он  не  обменивался  ни  с  кем  ни  единым  словом;
голодный, он часами бродил по улицам и часами неустанно мечтал. Лишения  и
молчание обостряли в нем эту болезненную наклонность. Его посещали тяжелые
кошмары, мучительные сны: каждую ночь ему снился старый дом, комната,  где
он  жил  ребенком;  его  преследовала  музыка.  Днем  он  разговаривал   с
обитавшими в нем существами  и  с  теми,  кого  он  любил,  -  далекими  и
умершими.
   Однажды к концу сырого декабрьского дня, когда иней покрывал  застывшие
лужайки и серые крыши домов, купола расплывались в дымке, омываемые густым
туманом деревья с голыми, тоненькими, мечущимися на ветру ветками казались
водяными  растениями  на  дне  океана,  -   Кристоф,   уже   второй   день
чувствовавший озноб, забрел, чтобы согреться, в Лувр - едва ли не в первый
раз.
   До сих пор живопись не особенно волновала его. Он был слишком  поглощен
своим внутренним миром, чтобы отчетливо воспринимать мир  красок  и  форм.
Они действовали на него лишь в своих музыкальных отражениях,  доходили  до
его сознания лишь искаженным эхом.  Конечно,  чутьем  он  смутно  угадывал
тождество законов, управляющих гармонией как зрительных,  так  и  звуковых
форм, чувствовал общность глубоких истоков души,  откуда  берут  начало  и
река красок, и река звуков, омывающие два противоположных берега жизни. Но
он знал лишь один из этих берегов и терялся в царстве зримого, Поэтому  от
него  ускользала  тайна   наиболее   изысканной   и,   пожалуй,   наиболее
естественной прелести ясноокой Франции, царицы в мире света.
   Даже если бы Кристофа  очень  интересовала  живопись,  все  же  он  был
слишком немцем, чтобы легко  приспособиться  к  столь  чуждому  восприятию
вещей. Он не принадлежал к немцам новейшего толка, которые  отрекаются  от
германского мирочувствования  и  убеждают  себя,  будто  они  без  ума  от
импрессионизма или французского  искусства  XVIII  века,  а  нередко  даже
проникаются  твердой  уверенностью,  что  понимают  все  это  лучше  самих
французов. Если Кристоф и был варваром, то без всякой позы.  Розовые  зады
на картинах Буше, жирные подбородки Ватто, скучающие пастухи и пухленькие,
затянутые в корсет пастушки, слащавые - точно взбитые  сливки  -  чувства,
стреляющие глазками скромницы Греза, подобранные подолы сорочек  Фрагонара
- вся эта лирика  раздевания  вызывала  в  нем  не  больше  интереса,  чем
какой-нибудь изящный фривольный журнальчик. Он не  воспринимал  богатой  и
блестящей гармонии этих картин; сладострастные, подчас меланхоличные грезы
старой цивилизации, самой утонченной в Европе, были ему чужды. Не ценил он
также и XVII века с его помпезным  благочестием  и  парадными  портретами:
холодная  сдержанность  самых  серьезных  мастеров  этой  эпохи,  какая-то
духовная  бесцветность,  разлитая  в  высокомерных  произведениях   Никола
Пуссена и на бледных лицах Филиппа де  Шампань,  отталкивали  Кристофа  от
старого французского искусства. Из новых он не знал никого. А  если  бы  и
знал, то не оценил бы. Единственный современный художник, обаянию которого
он  поддался  в  Германии,  базелец  Беклин,  не  мог  подготовить  его  к
восприятию латинского искусства. Кристоф до сих пор помнил ощущение удара,
который ему нанесли полотна грубого таланта, пропахшего землей  и  хищными
ароматами сказочно-звериного мира, которым художник  населил  свою  землю.
Глаз его, обожженный этим резким светом, привыкший к необузданной пестроте
этого  пьяного  дикаря,  с  трудом  привыкал   к   полутонам,   к   мягкой
незавершенной гармонии французского искусства.
   Но нельзя жить безнаказанно в чужом мире. Он неизбежно  накладывает  на
тебя свою печать. Как ни отгораживайся от него, рано или поздно  ты  вдруг
почувствуешь происшедшую в тебе перемену.
   Что-то изменилось и в Кристофе в тот вечер, когда он  бродил  по  залам
Лувра. Он устал, замерз, он был голоден, он  был  одинок.  Вокруг  него  в
пустынной галерее сгущались сумерки,  и  уснувшие  формы  оживали.  Молча,
внешне  безучастно   двигался   Кристоф   между   египетскими   сфинксами,
ассирийскими  чудовищами,  персеполисскими   быками,   скользкими   змеями
Палисси. Он чувствовал себя в атмосфере волшебных  сказок,  и  сердце  его
наполнялось каким-то таинственным волнением. Грезы человечества,  странные
цветы души оплетали его со всех сторон...
   Здесь, в золотисто-пыльном воздухе картинной галереи, в этом саду ярких
и сочных красок, на этих лугах киновари и  лазури,  где  спирает  дыхание,
Кристоф, уже во власти лихорадки, уже на пороге болезни,  был  сражен  как
ударом грома. Он шел, ничего не видя, одуревший от  голода,  расслабляющей
жары и этой оргии  образов;  голова  у  него  кружилась.  Дойдя  до  конца
галереи,  выходящей   на   Сену,   он   остановился   перед   "Милосердным
самаритянином" Рембрандта, ухватился обеими руками, чтобы  не  упасть,  за
ограждающую картины железную решетку и прикрыл глаза. А когда  открыл  их,
то, увидев прямо перед собой Рембрандтово полотно, замер от восхищения...
   День угасал. Свет  был  уже  далеким,  уже  мертвым.  Невидимое  солнце
поглощало мрак. Был тот волшебный час, когда истомленную дневными трудами,
сонную, окоченевшую душу посещают видения. Все молчит, слышно лишь  биение
крови в жилах. Нет сил пошевелиться,  трудно  дышать,  и  такая  печаль  и
беззащитность!..  Если  бы  упасть  в  объятия  друга...  Молишь  о  чуде,
чувствуешь, что оно  совершится...  Оно  совершается!  В  сумерках  пылает
золотой  поток,  брызжет  на  стену,  на  плечо  человека,  который  несет
умирающего,  омывает  будничные  предметы  и  обыкновенных  людей,  и  все
приобретает восхитительную мягкость, окружается божественным ореолом.  Это
сам бог заключил в свои страшные и нежные  объятия  обездоленных,  слабых,
уродливых, нищих, грязных людей, завшивевшего  слугу  в  сползших  чулках,
уродливые головы, неуклюже теснящиеся в окне, апатичные существа,  которые
пугливо молчат,  -  все  жалкое  человечество  Рембрандта,  стадо  темных,
скованных душ, которые ничего не знают  и  ничего  не  могут,  как  только
ждать, трепетать, плакать, молиться.  Но  Учитель  здесь.  Его  самого  не
видно, - виден лишь его ореол и его лучезарная тень, падающая на людей...
   Кристоф нетвердыми шагами вышел из Лувра.  Голова  у  него  болела.  Он
ничего не видел перед собой. Накрапывал дождь, но Кристоф  не  замечал  ни
луж на мостовых, ни хлюпавшей в башмаках воды.  В  этот  предвечерний  час
желтоватое небо над Сеной освещалось каким-то внутренним пламенем -  точно
светом лампы. Кристоф уносил с собой  чей-то  завораживающий  взгляд.  Ему
казалось,  что  окружающего  не  существует:  экипажи   не   сотрясают   с
безжалостным  грохотом  мостовую;  прохожие  не   задевают   его   мокрыми
зонтиками; он не идет по улице,  а,  может  быть,  сидит  у  себя  дома  и
мечтает; может быть, даже вовсе не существует... И вдруг (он так ослабел!)
у него зарябило в глазах, он почувствовал, что падает, как сноп... Но  это
длилось лишь мгновение; он сжал кулаки, выпрямился и овладел собой.
   В этот самый момент, в ту самую секунду, когда сознание  вновь  выплыло
из бездны, взгляд его встретил на  противоположной  стороне  улицы  чей-то
хорошо  знакомый  взгляд,  который  как  будто  призывал  его.  Кристоф  в
изумлении остановился, припоминая, где он видел эти  глаза.  Только  через
несколько  секунд  он  узнал  этот  нежный  и  печальный  взор:  то   была
учительница-француженка, по  его  вине  потерявшая  место  в  Германии,  -
девушка, которую он потом так долго искал, чтобы попросить  прощения.  Она
тоже остановилась, и, не замечая толкотни, смотрела на Кристофа. Вдруг  он
увидел, что она пытается  выбраться  из  потока  прохожих,  хочет  перейти
улицу, чтобы добраться до него. Он бросился ей навстречу, но плотная  цепь
экипажей разделила их; еще несколько мгновений он видел, как она  металась
по другую сторону этой движущейся стены; он решил во что бы  то  ни  стало
перейти улицу, чуть не попал под лошадь,  поскользнулся,  упал  на  липкий
асфальт и едва не погиб под копытами. Когда он  встал,  весь  в  грязи,  и
перешел на другую сторону, она уже исчезла.
   Он хотел пуститься вдогонку. Но голова у него  закружилась  сильнее,  и
ему  пришлось  отказаться  от  этой  попытки.  Он  заболевал,  -  он   это
чувствовал, хотя и не хотел в этом себе  признаться.  Он  решил  вернуться
домой как можно позже и выбрал  самый  длинный  путь.  Напрасная  попытка:
пришлось сдаться; ноги у него подкашивались, он еле двигался  и  с  трудом
дотащился до дому.  На  лестнице  он  совсем  задохнулся