л  слова  бесцветным,
тягучим голосом - изысканно вежливо; он сам  скучал  и  наводил  скуку  на
других. Секретарь редакций, Адольф Май, тяжеловесный, приземистый, сутулый
человек  с  грубыми  манерами,  считал  себя   и   любое   свое   суждение
непогрешимым. Он говорил решительно и резко, не слушал возражений  и  всем
своим  видом  выказывал  презрение  к  словам  и   особенно   к   личности
собеседника. Художественный критик Гольденринг, страдавший нервным  тиком,
то и дело мигал из-за своих внушительных очков, носил  длинные  волосы,  -
должно быть, в подражание художникам, в кругу которых он вращался, - молча
дымил папиросой, цедил сквозь зубы обрывки фраз и в пояснение  своих  слов
рисовал что-то в воздухе большим пальцем. Низенький, плешивый, улыбающийся
Эренфельд, со светлой бородкой, тонким, утомленным лицом и орлиным  носом,
ведал отделом мод и светской хроники. Он говорил  приятным  голосом  самые
рискованные вещи, был остроумен, но зол, а порой  и  просто  отвратителен.
Эти молодые миллионеры были, как водится, анархистами: владея всем,  можно
позволить себе  наивысшую  роскошь  -  отрицать  общество;  таким  образом
освобождаешь себя от всякого долга по отношению к нему.  Так  вор  говорит
прохожему, предварительно ограбив его: "Чего ты здесь  торчишь?  Убирайся!
На что ты мне теперь!"
   Из всей этой компании Кристофу был симпатичен только Маннгейм. Это  был
живой человек,  -  во  всяком  случае,  на  фоне  остальной  четверки;  он
потешался над тем, что  говорил  сам,  что  говорилось  вокруг;  заикаясь,
мямля, хихикая, он нес всякую  чушь,  неспособен  был  следить  за  мыслью
собеседника, даже за собственной мыслью; но Маннгейм был добрый малый,  ни
к кому не питавший злобы,  без  тени  честолюбия.  По  правде  говоря,  он
никогда не был самим собой - он вечно играл какую-нибудь  роль,  но  играл
вполне безобидно, никого не задевая. Он носился  со  всякими  странными  и
прекраснодушными утопиями, но сам был слишком хитер и  слишком  насмешлив,
чтобы верить в них. В своих увлечениях он не терял  головы  и  остерегался
применять свои теории к жизни. Но он не мог дня прожить без  какого-нибудь
нового конька: одна игра сменялась у него другой.  В  данное  время  таким
коньком была  для  него  доброта.  Быть  просто  добрым  не  удовлетворяло
Маннгейма: он хотел, чтобы эту доброту видели все. Он исповедовал  религию
доброты, он играл в доброту. Из  протеста  против  трезвого  и  бездушного
делячества  своих  родных,  против  ригоризма,  милитаризма,   германского
мещанства он был толстовцем, нирванистом, евангелистом, буддистом -  он  и
сам не знал чем: проповедником  дряблой  и  бесхребетной  морали,  которая
щедро отпускает все грехи и особенно грехи  похоти,  которая  не  скрывает
своего благоволения к ним, но  лишь  скрепя  сердце  прощает  добродетели;
морали, напоминающей устав какого-нибудь общества  любителей  наслаждения,
союза взаимного попустительства и  распутства;  морали,  которая  окружает
себя ореолом святости. Это было,  пожалуй,  игрой,  отдававшей  не  совсем
приятным для чувствительного обоняния душком; от нее можно было бы и вовсе
задохнуться, если б она велась всерьез. Но она, слава богу, ни на  что  не
претендовала и довольствовалась сама собой. При первом же  удобном  случае
Маннгейм охотно сменил бы это дурашливое  христианство  на  другой  конек,
который на сей раз мог называться грубой  силой,  империализмом,  "иронией
львов", Маннгейм играл перед самим собой  комедию  и  играл  с  душой:  он
щеголял всеми чувствами по очереди, - хотя был  их  лишен,  -  прежде  чем
превратиться в доброго  старого  еврея,  такого  же,  как  все,  со  всеми
особенностями своей нации. Он  вызывал  большую  симпатию  и  безграничное
раздражение.


   Таким коньком для Маннгейма стал на некоторое  время  Кристоф.  Молодой
человек только Кристофом и бредил, повсюду трубил о нем. Он прожужжал  уши
своим родственникам хвалебными гимнами Кристофу. По  его  словам,  Кристоф
был гением, выдающимся человеком, который сочинял  презабавную  музыку,  а
главное - говорил о ней удивительно красноречиво, который  был  не  только
умен, но и красив - правильный рот, великолепные зубы. Маннгейм прибавлял,
что Кристоф от него без ума. Наконец однажды вечером он привел его к  себе
домой обедать. Кристоф встретился  здесь  с  отцом  своего  нового  друга,
банкиром Лотарем Маннгеймом, и с сестрой Франца, Юдифью.
   Он впервые попал в дом к евреям. Еврейское общество, составлявшее в  их
маленьком городке довольно многочисленный слой и  довольно  влиятельное  в
силу своего богатства, спаянности и ума, тем не менее  жило  несколько  на
отшибе. Народ питал к  нему  упорное  предубеждение  и  затаенную  вражду,
добродушную, но обидную. Семья Крафтов не  была  исключением.  Дедушка  не
любил евреев, но по иронии судьбы два его самых выдающихся  ученика  (один
из них стал композитором, а другой  -  известным  виртуозом)  были  евреи;
славный старик сам страдал от этого:  были  минуты,  когда  он  готов  был
расцеловать своих способных учеников, но тут же с грустью  вспоминал,  что
они распяли Христа, и не  знал,  как  примирить  непримиримое.  И  все  же
кончалось тем, что он заключал их в свои объятия. Он склонен  был  думать,
что их любовь к музыка зачтется им на том свете и  бог  простит  их.  Отец
Кристофа, Мельхиор, разыгрывавший из себя вольнодумца, не дрогнув, брал  у
евреев деньги и брал их даже с удовольствием. Но и Мельхиор насмехался над
евреями и презирал их. Что же касается матери Кристофа,  то  она  была  не
совсем уверена, что, прислуживая евреям в качестве стряпухи, не впадает  в
грех. Надо сказать, что евреи, с которыми она имела дело, обращались с ней
надменно, но она не  обижалась  на  них,  -  она  вообще  ни  на  кого  не
обижалась, - и от души жалела  этих  несчастных,  проклятых  богом  людей;
глядя на молодую девушку - дочь хозяев, слыша веселый  смех  малышей,  она
сокрушалась.
   "Такая красавица! Такие милые детки!.. Вот несчастье!" - думала она.
   Мать не посмела что-либо возразить Кристофу, когда он  предупредил  ее,
что будет обедать у Маннгеймов, но у нее екнуло сердце. Быть может,  и  не
стоит верить всем россказням, которые распространяют о евреях, - о ком  не
говорят плохо, ведь честные люди есть всюду, но все-таки лучше, приличнее,
если каждый будет держаться своего круга  -  евреи  останутся  у  себя,  а
христиане у себя.
   Кристоф был свободен от подобных  предрассудков.  Уже  в  силу  вечного
протеста против своей среды, он даже тянулся  к  этой  столь  отличной  от
немцев нации. Но он мало знал  евреев.  Он  соприкасался  изредка  лишь  с
низами еврейского населения: с мелкими торговцами, с толпой,  кишевшей  на
улицах между набережной Рейна и собором и до сих пор еще составлявшей -  в
силу присущего всем людям стадного  инстинкта  -  нечто  вроде  маленького
гетто. Он не раз слонялся по этому кварталу, с  любопытством  и  симпатией
поглядывал на типичные лица женщин - впалые щеки, полные губы,  выдающиеся
скулы и несколько  униженная  улыбка,  напоминающая  мадонн  да  Винчи;  к
сожалению, спокойная гармония их черт исчезала, как только  раздавался  их
резкий  говор  и  отрывистый  смех.  Даже  на  дне,  там,   где   толклись
большеголовые существа со стеклянными глазами и  порою  каким-то  животным
выражением лица, приземистые, коротконогие  люди  -  выродившиеся  потомки
благороднейшей из рас -  даже  здесь,  в  смрадной  и  засасывающей  тине,
мелькали какие-то фосфорические вспышки, точно блуждающие огни на  болоте:
чарующий взгляд, дышащие умом лица; неуловимые токи,  исходившие  от  этой
трясины, пленяли и волновали Кристофа. И он не мог не думать  о  том,  что
есть здесь чудесные  души,  которые  судорожно  бьются  в  грязи,  великие
сердца, рвущиеся на волю; и ему хотелось узнать их, оказать им  поддержку;
он любил их, неведомых, хотя и не без опаски.  Но  никогда  не  вступал  в
близкое общение  ни  с  кем  из  них.  И  уж  тем  более  не  имел  случая
соприкасаться с верхушкой еврейского общества.
   Поэтому обед у  Маннгеймов  привлекал  его  прелестью  новизны  и  даже
очарованием запретного плода. Было особенно приятно получить  его  из  рук
здешней Евы. Войдя, Кристоф уже не спускал  глаз  с  Юдифи  Маннгейм.  Она
принадлежала к новой для него породе женщин, совершенно непохожей на  тех,
с которыми он сталкивался раньше.  Это  была  высокая,  стройная  девушка,
худощавая, но крепкого сложения; ее лицо оттеняла черная рамка  волос,  не
пышных, но  густых,  низко  спускавшихся  на  виски,  и  золотисто-смуглый
выпуклый лоб; у нее были близорукие чуть-чуть навыкате глаза с  припухшими
веками, большой нос с трепещущими ноздрями, впалые  щеки,  придававшие  ей
одухотворенное выражение, тяжелый подбородок и довольно яркий  цвет  лица.
Очень хорош был энергичный, отчетливый профиль, но  если  смотреть  прямо,
лицо казалось более неопределенным, изменчивым, сложным, а  глаза  и  щеки
слегка асимметричными. В ней  угадывалась  сильная  порода,  при  создании
которой в дело пошли самые разнообразные элементы: было тут  и  высокое  и
низменное. Особенно красили ее спокойный рот и глаза, казавшиеся еще более
глубокими от  близорукости  и  более  темными  от  синевато-черных  теней,
которыми они были обведены.
   Не Кристофу, с его более чем скромным жизненным опытом, было понять эти
глаза, отражавшие не столько личные черты, сколько национальные,  прочесть
во влажном и пламенном взоре душу сидевшей перед ним женщины. Душа  народа
Израиля открывалась в этих жгучих и мрачных глазах,  которые  таили  ее  в
себе, сами того не зная. И  он  затерялся  в  их  глубине.  Немало  прошло
времени, не раз тонул он в темных зрачках, пока научился находить  путь  в
этом восточном море.
   Она тоже смотрела на него, и ничто не смутило проницательной ясности ее
взгляда: ничто, по-видимому, не составляло для  нее  тайны  в  душе  этого
христианина. Кристоф это  понял.  В  обворожительном  женском  взгляде  он
почувствовал мужскую волю, ясную и холодную, бесцеремонно  вторгавшуюся  в
его внутренний мир. В этой бесцеремонности не было ничего обидного.  Юдифь
завладевала им. Но не так, как завладевает кокетка,  которой  безразлично,
кого обольщать. Кокетства в ней было не больше, чем в  любой  женщине,  но
она знала свою силу и  спокойно  полагалась  на  инстинкт,  -  уж  он  сам
справится,  в  особенности  с  такой  легкой  добычей,  как  Кристоф.   Ее
интересовало другое: изучить своего  противника  (всякий  мужчина,  всякий
незнакомец был для нее противником,  с  которым  можно  будет  после,  при
случае, заключить союз). Раз жизнь - игра, где выигрывает тот, кто  умнее,
надо угадать карты партнера, не открывая своих. Выиграв, она  наслаждалась
победой. Ей было безразлично, какие выгоды принесет эта победа. Она играла
ради  удовольствия  самой  игры.  Превыше  всего  Юдифь  ценила   ум.   Не
абстрактный ум, хотя ее мозг вполне мог бы овладеть,  пожелай  она  этого,
любой наукой и хотя  она  скорее,  чем  ее  брат,  могла  стать  достойной
преемницей банкира Лотаря Маннгейма. Но  ее  больше  привлекал  живой  ум,
проявляющийся в общении с людьми. Для нее было  наслаждением  заглянуть  в
человеческую душу, взвесить ее достоинства, и проделывала она это с тем же
вниманием  и  старанием,  с  каким  Еврейка  Массейса  взвешивает  монеты;
необычайно прозорливая, она умела в мгновение ока  обнаружить  в  человеке
его ахиллесову пяту, недостатки и слабости и, подобрав ключ  к  его  душе,
проникнуть в ее тайны; это и значило в ее понимании овладеть чужой  душой.
Но она недолго упивалась победой и не пользовалась трофеями.  Удовлетворив
свое любопытство и гордость, она бросала добычу и искала  новую.  Вся  эта
сила оставалась втуне. В душе,  полной  жизни,  завелась  червоточина.  Ею
владел дух любопытства и скуки.


   Итак, Юдифь разглядывала Кристофа,  а  Кристоф  разглядывал  ее.  Юдифь
почти не  говорила.  Достаточно  было  одной  ее  улыбки,  чуть  заметной,
дрожавшей в уголках  рта,  -  и  Кристоф  был  заворожен.  Но  вот  улыбка
пряталась, лицо становилось холодным, глаза - равнодушными: она вспоминала
о своих обязанностях хозяйки и ледяным тоном  отдавала  приказания  лакею.
Казалось, она уже не прислушивается к разговору. И вдруг глаза загорались;
несколько метких замечаний, оброненных ею, показывали, что она все слышала
и поняла.
   Юдифь холодно проверяла мнение брата о Кристофер она знала,  что  Франц
любит приврать; у  нее  были  все  основания  посмеяться  над  ним,  когда
появился Кристоф (Франц так расхваливал его красоту и благородство  манер,
словно обладал особым талантом видеть вместо черного белое; а может  быть,
он и сам верил в свои фантазии, находя в них своеобразную  прелесть).  Но,
заглянув в Кристофа поглубже, Юдифь поняла, что в рассказах Франца не  все
было выдумкой; и чем больше раскрывалась  перед  ней  душа  Кристофа,  тем
яснее она угадывала  в  ней  силу,  еще  не  определившуюся  и  не  вполне
устойчивую,  но  мощную,   мужественную;   это   открытие   доставило   ей
удовольствие, ибо она лучше многих понимала, какой  редкостный  дар  сила.
Она сумела вызвать Кристофа на откровенность, заставила его раскрыть  свои
мысли, добилась того, что Кристоф сам помог ей ощутить пределы  его  силы,
понять его слабости: она предложила ему поиграть на рояле. Юдифь не любила
музыки, но разбиралась в ней, и для нее было ясно, что Кристоф -  яркий  и
своеобразный талант, хотя его пьесы  не  пробуждали  в  ней  волнения.  Не
изменяя своему вежливо-сухому тону, она сделала несколько кратких и метких
замечаний, не слишком лестных, но ясно показывавших, что Кристоф  начинает
ее интересовать.
   Кристоф почувствовал этот интерес и был горд им: он понимал, что  Юдифь
скупа на похвалы, и тем более оценил ее суждение.  Он  не  скрывал  своего
стремления завоевать ее симпатию и  делал  это  так  наивно,  что  вызывал
усмешку у хозяев дома:  он  говорил  только  с  Юдифью  и  для  Юдифи;  на
остальных он не обращал внимания, как будто их и не было в комнате.
   Франц не отрывал глаз от Кристофа; он следил за его словами,  подбодряя
его  взглядом  и  улыбкой,  то  иронической,  то  восторженной;  он  часто
разражался смехом, бросая  лукавые  взгляды  на  отца  и  сестру,  которая
хранила бесстрастный вид и прикидывалась, что ничего не замечает.
   Лотарь Маннгейм - высокий, плотный, слегка сутулый старик,  с  багровым
цветом лица, седыми, коротко остриженными волосами, очень черными усами  и
бровями и тяжелой, энергичной, насмешливой физиономией,  дышавшей  могучею
жизненной силой, - тоже приглядывался к Кристофу с добродушным  лукавством
и тоже очень скоро понял, что в юноше "что-то  есть".  Но  ни  музыка,  ни
музыканты нисколько не занимали его; это было не  по  его  части,  он  тут
ровно ничего не смыслил и ничуть не скрывал этого; он даже этим  хвастался
(люди такого склада обычно признаются в своем невежестве ради того,  чтобы
им почваниться). Поскольку Кристоф,  в  свою  очередь,  ничуть  не  таясь,
бесцеремонно и грубовато показывал,  что  он  мог  бы,  нимало  о  том  не
сожалея, обойтись без общества господина банкира и  что  беседа  с  Юдифью
Маннгейм займет его на весь вечер, старый Лотарь, которого это  забавляло,
устроился в уголке  у  камина;  он  читал  газету,  краем  уха  иронически
прислушиваясь к бредням Кристофа и его странной музыке, и, посмеиваясь про
себя, удивлялся, что есть, должно быть, люди, которые в этом разбираются и
находят  удовольствие.  Старик  даже  не  давал  себе  труда  следить   за
разговором: он полагался на ум своей дочери - уж она  скажет  ему,  какова
цена их новому знакомому. Юдифь не обманула ожиданий отца.
   После ухода гостя Лотарь спросил у дочери:
   - Ну как, исповедала музыканта? Что ты скажешь о нем?
   Она рассмеялась, подумала, подводя итог своим впечатлениям, и сказала:
   - Он чудаковат, но не глуп.
   - Пожалуй, что так,  -  поддержал  ее  Лотарь.  -  Это  и  мое  мнение.
По-твоему, он может сделать карьеру?
   - Думаю, что да. Это сила.
   - Превосходно, - отозвался Лотарь, следуя великолепной логике  сильных,
для которых существуют только сильные. - Значит, надо будет ему помочь.


   Кристоф вынес самое яркое впечатление от встречи с Юдифью Маннгейм.  Но
он не влюбился в нее, как полагала Юдифь. Оба  они  -  она  вопреки  своей
изощренности, он вопреки своему инстинкту,  заменявшему  ум,  -  составили
себе неверное представление друг о друге. Загадочность  облика  Юдифи,  ее
напряженная умственная жизнь обворожили Кристофа, но  он  не  полюбил  ее.
Пленены были его глаза, его ум,  а  не  сердце.  Почему?  Трудно  сказать.
Потому ли, что он почуял в ней что-то не  совсем  хорошее  и  беспокоившее
его? При иных обстоятельствах это было бы лишним поводом для  того,  чтобы
полюбить: ведь любовь  с  особой  силой  вспыхивает  именно  тогда,  когда
приближается к источнику своих страданий. Если Кристоф не  полюбил  Юдифь,
то ни он, ни она не были в этом повинны. Настоящая причина  -  не  слишком
лестная для них обоих - заключалась в том, что Кристоф не успел достаточно
далеко отойти  от  своей  последней  любви.  Пережитое  не  прибавило  ему
благоразумия. Но Кристоф так любил Аду, в огне этой  страсти  сгорело  так
много веры, сил, иллюзий, что у него не  хватало  их  для  новой  страсти.
Пламя загорится лишь тогда, когда юноше будет  из  чего  сложить  в  своем
сердце  новый  костер,  а  пока  это  могут  быть  лишь  беглые,  случайно
вырвавшиеся языки огня - яркие, но короткие вспышки пожара, который угасал
за недостатком пищи. Через каких-нибудь полгода Кристоф, может быть, слепо
отдался бы любви к Юдифи. Сегодня он видел в  ней  только  друга,  хотя  к
этому чувству примешивалось смутное томление; он силился  освободиться  от
него, оно напоминало ему об Аде,  -  воспоминание,  не  слишком  для  него
приятное. К Юдифи его влекло то, что выделяло ее среди других женщин, а не
общие  с  ними  черты.  Это  была  первая  умная  Женщина,  с  которой  он
столкнулся. А умна она была с головы до кончиков пальцев. Самая красота ее
- жесты, походка, очерк лица, склад губ, глаза, руки, изящная  худощавость
- все было отсветом ее ума; ум как бы формировал  тело,  -  без  него  она
могла бы показаться даже  дурнушкой.  Этот  ум  и  восхищал  Кристофа.  Он
представлялся ему шире и свободнее, чем был на самом деле. Кристоф еще  не
мог знать, как обманчива прелесть этого ума. Он жаждал  довериться  Юдифи,
поделиться с нею своими мыслями. Никогда и никто не  интересовался  ими  -
какая была бы радость найти подругу! В детстве он жалел о том, что у  него
нет сестры: ему казалось, что сестра могла бы понять его лучше, чем  брат.
Когда он увидел Юдифь, эта обманчивая надежда на братскую дружбу воскресла
вновь. О любви он и не думал. А не будучи  влюбленным,  он  считал  любовь
менее высоким чувством, чем дружба.
   Юдифь очень скоро уловила этот оттенок его отношения к ней, и самолюбие
ее было задето. Она не любила Кристофа, она пользовалась успехом у богатых
молодых людей, стоявших выше его на общественной лестнице, а потому любовь
Кристофа не могла бы доставить ей очень большого удовлетворения. И все  же
Юдифь испытывала  досаду  при  мысли,  что  Кристоф  не  влюбился  в  нее.
Унизительно было думать, что она  может  влиять  только  на  его  рассудок
(несравненно выше ценит женская душа влияние вопреки рассудку!). Но даже и
на ум его Юдифь не влияла: Кристоф поступал по-своему. Юдифь была властной
натурой. Она привыкла придавать нужную  ей  форму  довольно  вялым  мыслям
своих поклонников, но находила мало удовольствия в господстве  над  такими
посредственностями. С Кристофом  было  интереснее:  тут  ее  ждало  больше
трудностей. К его планам  Юдифь  относилась  равнодушно,  но  ей  хотелось
направлять эту поражавшую новизной мысль, эту нетронутую силу и  проложить
им путь к успех