ляски  с  зажженным  фонариком  в  руке,
возбужденный и совершенно изменившийся в лице.
     - Что случилось? - спросила я, вздрогнув. - Она здесь?
     - Нет, нет. Не обольщайтесь надеждой, душа моя. Никого здесь нету. Но я
напал на след!
     Иней опушил его волосы и  ресницы  и  валиками  лежал  в  складках  его
одежды. Мистер Баккет стряхнул его с лица, перевел дух и только тогда  снова
заговорил со мной.
     - Так вот, мисс Саммерсон, - сказал он, постукивая пальцем  по  фартуку
коляски, - возможно, вы будете разочарованы, когда  узнаете,  что  я  теперь
собираюсь делать, но успокойтесь. Вы меня знаете. Я - инспектор Баккет, и вы
можете на меня положиться. Мы ехали  долго;  но  ничего...  Подать  четверку
лошадей! Едем обратно! Живо!
     На дворе поднялся переполох, и кто-то,  выбежав  из  конюшни,  крикнул:
"Куда же ехать, вперед или обратно?"
     - Обратно - сказано вам! Обратно! Оглохли, что ли? Обратно!
     -  Обратно,  -  спросила  я,  пораженная.  -  В  Лондон?   Значит,   мы
возвращаемся?
     - Да, мисс Саммерсон, -  ответил  он,  -  возвращаемся.  Прямиком  -  в
Лондон. Вы меня знаете. Не бойтесь. Будем гнаться за другой, черт побери!
     - За другой? - повторила я. - За какой "другой?"
     - За Дженни, ведь вы ее так называли? За ней я и  буду  гнаться...  Эй,
вы, те две пары сюда - по кроне получите. Да проснитесь вы наконец!
     - Но вы не оставите той леди, которую мы ищем... вы не  покинете  ее  в
такую ночь, когда она в таком отчаянии! - пролепетала я, в тревоге  хватаясь
за его руку.
     - Нет, душа моя. не покину. Но я буду  гнаться  за  другой...  Эй,  вы,
запрягайте быстрей! Отправить верхового  на  следующую  станцию  с  приказом
выслать оттуда верхового вперед и заказать еще  четверку...  Милая  моя,  не
бойтесь!
     Он так властно отдавал эти распоряжения и так метался по двору, понукая
конюхов, что переполошил всю станцию,  и  это  поразило  меня,  пожалуй,  не
меньше, чем внезапная перемена направления. Но вот в самом разгаре  суматохи
верховой  галопом  ускакал  заказывать  сменных  лошадей,  а  нашу  четверку
запрягли во мгновение ока.
     - Душа  моя,  -  сказал  мистер  Баккет,  вскакивая  на  свое  место  и
заглядывая  под  верх  коляски,  -  простите  меня  за   фамильярность,   но
постарайтесь поменьше нервничать и волноваться.  Я  пока  больше  ничего  не
скажу, но вы меня знаете, душа моя; не так ли?
     Я решилась сказать, что он, конечно,  гораздо  лучше  меня  знает,  как
поступить, но уверен ли он, что поступает правильно? Нельзя ли  мне  поехать
вперед одной, чтобы найти... я в отчаянии схватила его за руку и прошептала:
"...свою родную мать?"
     - Душа моя, - ответил он, - мне все известно, все; но неужели  я  стану
вас обманывать, как по-вашему? Это я-то - инспектор  Баккет?  Ведь  вы  меня
знаете, правда?..
     Что я могла ответить, как не "да"?
     - Так мужайтесь по мере сил и верьте, что я стараюсь для вас не меньше,
чем для сэра Лестера Дедлока, баронета... Ну, готово?
     - Готово, сэр!
     - Едем! Трогай, ребята!
     Мы снова мчались по той же унылой дороге, но обратно, а жидкая грязь  и
талый снег летели из-под копыт нашей четверки,  как  водяные  брызги  из-под
мельничного колеса.


ГЛАВА LVIII

     Зимний день и зимняя ночь

     По-прежнему бесстрастно, как и подобает знатным, городской дом Дедлоков
взирает на величаво-унылую улицу.  Время  от  времени  в  окошках  вестибюля
появляются пудреные парики, и их обладатели глазеют на  беспошлинную  пудру,
что  весь  день  сыплется  с  неба,  а  другие  "персиковые  цветы"  в  этой
"оранжерее", будучи экзотическими растениями и спасаясь от холодного  ветра,
дующего с улицы, поворачиваются к огню, ярко пылающему в  камине.  Приказано
говорить, что миледи отбыла в Линкольншир, но изволит вернуться на днях.
     Однако молва, у которой нынче хлопот полон рот, не желает следовать  за
ней в Линкольншир. Щебеча и летая по городу, она и не думает  его  покидать.
Она уже знает, что с этим  бедным,  несчастным  человеком,  сэром  Лестером,
поступили очень дурно. Она слышит, душечка моя,  всякие  ужасные  вещи.  Она
прямо-таки потешает весь свет, то есть мир, имеющий пять миль в  окружности.
Не знать, что у  Дедлоков  что-то  стряслось,  значит  расписаться  в  своей
собственной  безвестности.  Одна  из  прелестниц  с  персиковыми  щечками  и
костлявой шейкой уже осведомлена о всех  главнейших  уликах,  которые  будут
представлены палате лордов, когда сэр  Лестер  внесет  туда  билль  о  своем
разводе *.
     У ювелиров Блейза и Спаркла и у галантерейщиков Шийна и Глосса только о
том и  говорят  и  будут  говорить  еще  несколько  часов,  так  как  это  -
интереснейшее событие современности, характернейшее явление века. Постоянные
посетительницы  этих  лавок,  при  всем  их  высокомерии  и  недостижимости,
измеряются и взвешиваются там с такой же точностью, как  и  любой  товар,  и
даже самый неопытный приказчик за прилавком отлично разбирается в том, что у
них сейчас вошло в моду.
     - Наши покупатели, мистер Джонс, -  говорят  Блейз  и  Спаркл,  нанимая
этого неопытного приказчика, - наши покупатели, сэр, это - овцы, сущие овцы.
Стоит двум-трем меченым овцам тронуться с места, как остальные уже бегут  за
ними. Только не упустите первых двух-трех, мистер Джонс, и вся отара попадет
к вам в руки.
     То же самое говорят Шийн и Глосс своему Джонсу, объясняя ему, как  надо
привлекать великосветское общество и рекламировать  товар,  на  который  они
(Шийн и  Глосс)  решили  создать  моду.  Руководясь  теми  же  безошибочными
принципами, мистер Следдери,  книгопродавец  и,  поистине,  великий  пастырь
великолепных овец, признается в этот самый день:
     - Ну да, сэр, среди моей высокопоставленной клиентуры,  конечно,  ходят
слухи о леди Дедлок, и очень упорные  слухи,  сэр.  Надо  сказать,  что  мои
высокопоставленные клиенты непременно  должны  о  чем-нибудь  разговаривать,
сэр, и стоит увлечь какой-нибудь темой одну или двух леди, которых я мог  бы
назвать, чтобы этой темой увлеклись  все.  Представьте  себе,  сэр,  что  вы
поручили  мне  пустить  в  продажу  какую-нибудь   новинку;   я   постараюсь
заинтересовать ею этих двух леди совершенно так  же,  как  они  сейчас  сами
заинтересовались случаем с леди Дедлок, потому что были  знакомы  с  нею  и,
быть может, слегка ей завидовали, сэр. Вы увидите, сэр, что эта  тема  будет
пользоваться большой популярностью в среде моих высокопоставленных клиентов.
Будь она предметом спекуляции, сэр, на ней можно было бы нажить кучу  денег.
А уж если это говорю я, можете мне верить, сэр, ибо я  поставил  себе  целью
изучить свою высокопоставленную клиентуру, сэр, и умею заводить ее как часы,
сэр.
     Так  слух  распространяется  в  столице,  не  добираясь,   однако,   до
Линкольншира.  В   половине   шестого   пополудни,   по   часам   на   башне
конногвардейских  казарм,  от  достопочтенного  мистера  Стейблса,  наконец,
добились нового изречения, обещающего затмить первое,  то,  на  котором  так
долго зиждилась его  репутация  записного  остряка.  Эта  блестящая  острота
гласит, что хотя он всегда считал леди Дедлок самой выхоленной кобылицей  во
всей конюшне, но никак не подозревал, что она с норовом и  может  "понести".
Восхищение,  вызванное  этой  остротой  в  скаковых  кругах,  не   поддается
описанию.
     То же самое на празднествах и приемах, то есть на тех небесах, где леди
Дедлок блистала так часто, и среди тех созвездий, которые она затмевала  еще
вчера; там она и сегодня - главный предмет разговоров.  Что  это?  Кто  Это?
Когда это было? Где это было? Как  это  было?  Ее  самые  закадычные  друзья
сплетничают про нее  на  самом  аристократическом  и  новомодном  жаргоне  с
новомодными  каламбурами,  в  новомоднейшем  стиле,   наимоднейшим   манером
растягивая слова и с безупречно вежливым  равнодушием.  Достойно  удивления,
что эта тема развязала язык всем, кто доселе держал его на  привязи,  и  это
молчальники - подумать только! - ни больше ни меньше, как принялись острить!
Одну из таких хлестких острот Уильям Баффи унес из того дома, где обедал,  в
палату общин, а там лидер его партии пустил ее  по  рукам  вместе  со  своей
табакеркой, чтобы удержать членов парламента, задумавших разбежаться, и  она
произвела такой фурор, что спикер (которому  ее  тихонько  шепнули  на  ухо,
полузакрытое краем парика) трижды возглашал: "К порядку!"  -  но  совершенно
безрезультатно.
     Не  менее  поражает  другое  обстоятельство,  связанное   со   смутными
городскими толками о леди Дедлок,~- оказывается, люди, которые вращаются  на
периферии круга великосветской клиентуры  мистера  Следдери,  люди,  которые
ничего не знают и никогда ничего не знали  о  леди  Дедлок,  находят  теперь
нужным, для поддержания своего престижа, делать вид, будто  и  им  тоже  она
служит главной темой всех разговоров;  а  получив  ее  из  вторых  рук,  они
передают ее дальше вместе с новомодными каламбурами, в новомоднейшем  стиле,
наимоднейшим манером растягивая слова, с новомоднейшим вежливым равнодушием,
и прочее и тому подобное; и хотя все это  -  из  вторых  рук,  но  в  низших
солнечных системах и среди тусклых  звезд  почитается  равным  самой  свежей
новинке. Если же среди этих мелких торгашей последними новостями  попадается
литератор, живописец или ученый, как благородно  он  поступает,  поддерживая
свою ослабевшую музу столь великолепными костылями!
     Так проходит зимний день за стенами дома Дедлоков. А что же происходит-
в нем самом?
     Сэр Лестер лежит в постели и уже обрел дар слова, но говорит с трудом и
невнятно. Ему предписали молчание и покой и  дали  опиума,  чтобы  успокоить
боль, - ведь его давний враг, подагра, терзает его беспощадно. Он совсем  не
спит, разве что изредка впадает в  тупое,  но  чуткое  забытье.  Узнав,  что
погода очень скверная, он велел передвинуть свою кровать поближе  к  окну  и
подложить ему под голову подушки, чтобы он мог  видеть,  как  падает  мокрый
снег. Весь зимний день напролет он смотрит на снег за окном.
     При малейшем шуме, хотя его немедленно прекращают,  рука  сэра  Лестера
тянется к карандашу. Старуха домоправительница сидит у его постели и,  зная,
что именно он собирается написать, шепчет:
     - Нет, сэр Лестер, он еще не  вернулся.  Ведь  он  уехал  вчера  поздно
вечером. С тех пор прошло не так уж много времени.
     Больной опускает руку и снова смотрит на мокрый  снег,  смотрит  долго,
пока ему не начинает казаться, будто снег валит так густо и быстро,  что  от
этих мелькающих белых хлопьев и ледяных снежинок у него  вот-вот  закружится
голова; и тогда он на минуту закрывает глаза.
     На снег он начал смотреть, как только рассвело.  День  угаснет  еще  не
скоро, но сэр Лестер решает вдруг, что надо приготовить покои  миледи  к  ее
приезду. Сегодня очень холодно и сыро. Надо хорошенько протопить ее комнаты.
Пусть все знают, что ее ждут. "Пожалуйста, миссис  Раунсуэлл,  последите  за
этим сами".  Он  пишет  все  это  на  аспидной  доске,  и  домоправительница
повинуется ему с тяжелым сердцем.
     - Боязно мне, Джордж, - говорит она сыну, который ждет ее внизу,  чтобы
побыть с нею, когда ей удастся урвать свободную минутку, - боязно мне, милый
мой, что миледи никогда уже больше не войдет в этот дом.
     - Что это у вас за дурные предчувствия, матушка?
     - И в Чесни-Уолд не вернется, милый мой.
     - Это еще хуже. Но почему, матушка, почему?
     - Когда я вчера говорила с миледи, Джордж, мне  показалось,  будто  она
так выглядит - да, пожалуй, и так глядит на меня - словно  шаги  на  Дорожке
призрака ее почти настигли.
     - Полно, полно! Вы сами себя пугаете этими страхами из  старых  сказок,
матушка.
     - Нет, милый мой. Нет, не сама я себя пугаю. Вот уже много лет,  как  я
служу в их роду, - шестой десяток, -  и  никогда  у  меня  не  было  никаких
страхов. Но он гибнет, милый мой; знатный, древний род Дедлоков гибнет.
     - Не хочется верить этому, матушка.
     - Как я рада, что дожила до той поры, когда понадобилась сэру Лестеру в
его болезни и горе, - ведь я еще не совсем одряхлела, я еще могу работать, а
ему приятнее, чтобы при нем была я, а  не  кто-нибудь  другой.  Но  шаги  на
Дорожке призрака настигнут миледи, Джордж; много дней они за нею гнались,  а
теперь растопчут ее и двинутся дальше.
     - Бог с вами, милая матушка, надеюсь, что этого не случится.
     - И я надеюсь, Джордж, - отвечает  старуха,  качая  головой  и  разводя
руками. - Но если мои страхи оправдаются и ему доведется узнать об этом, кто
скажет ему правду?..
     - Это ее покои?
     - Да, это покои миледи, и все здесь осталось в том виде, в каком она их
покинула.
     - Что ж, - говорит кавалерист, оглядываясь кругом и  понижая  голос,  -
теперь я начинаю понимать, почему вы так думаете, матушка. Когда смотришь на
комнаты, а они, как вот эти покои, убраны для человека, которого ты привык в
них видеть, но он ушел из них в горе,  да  к  тому  же  бог  весть  куда,  -
чудится, будто у них и впрямь жуткий вид.
     Он недалек от истины. Как на все  расставанья  падает  тень  последней,
вечной разлуки, так опустевшие комнаты, лишившись своих обитателей, горестно
шепчут о том, какой неизбежно будет когда-нибудь и ваша и моя комната. Пусто
стало в гостиной миледи, и она кажется мрачной и нежилой; а в  будуаре,  где
вчера вечером мистер Баккет тайком делал обыск, все ее платья,  украшения  и
даже зеркала, привыкшие отражать эти вещи, когда они были как бы  частью  ее
существа, кажутся какими-то заброшенными и ненужными. Как ни темен,  как  ни
холоден зимний день, в этих покинутых комнатах сейчас темнее и холоднее, чем
во многих хижинах, которые едва укрывают людей от  непогоды,  и  хотя  слуги
разводят яркий огонь в каминах и для  тепла  огораживают  кушетки  и  кресла
стеклянными экранами, сквозь которые алый свет  проникает  в  самые  дальние
углы, в покоях миледи нависла тяжелая туча, и ее не рассеет никакой свет.
     Старуха  домоправительница  сидела  здесь  вместе  с  сыном,  пока   не
закончились приготовления к приезду миледи, и  теперь  возвращается  наверх.
Тем временем Волюмния заняла место миссис Раунсуэлл, хотя жемчужное ожерелье
и банки с румянами, рассчитанные на то, чтобы пленять  Бат,  едва  ли  могут
помочь больному. Считается, что Волюмния не знает (да она и в самом деле  не
знает) о том, что случилось, поэтому привычная для нее обязанность  лепетать
уместные замечания кажется ей сейчас чересчур щекотливой, и,  умолкнув,  она
то рассеянно оправляет простыни на кровати больного, то  осторожно  движется
на цыпочках, то зорко заглядывает в глаза родича и раздражающе  шепчет  себе
под нос: "Он спит". Опровергая  это  совершенно  ненужное  утверждение,  сэр
Лестер в негодовании написал на аспидной доске: "Нет, не сплю".
     Тогда, уступив кресло у кровати  старухе  домоправительнице,  Волюмния,
сочувственно вздыхая, садится у стола  в  некотором  отдалении.  Сэр  Лестер
смотрит на мокрый снег за окном и прислушивается, не слышно ли  долгожданных
шагов. А старой  служанке,  которая  словно  выступила  из  рамы  старинного
портрета, чтобы проводить на тот  свет  вызванного  туда  Дедлока,  чудится,
будто тишину нарушают отзвуки ее собственных слов: "Кто скажет ему правду?"
     Сегодня утром сэр Лестер отдался в руки камердинера, чтобы вернуть себе
презентабельный вид, и теперь выглядит даже элегантным - конечно,  насколько
это  возможно  для  больного.  Его  обложили  подушками,  седые  волосы  его
причесаны, как всегда, белье на нем безукоризненное, и он облачен в красивый
халат. Лорнет и часы лежат у него под рукой. Он  считает  необходимым,  -  и
теперь, пожалуй, не столько ради своего  собственного  достоинства,  сколько
ради миледи, - казаться как можно менее встревоженным  и  как  можно  больше
самим собой. Женщины любят чесать язык, и Волюмния в том числе, хоть  она  и
принадлежит к роду Дедлоков. Он держит ее при  себе,  конечно,  лишь  затем,
чтоб она не чесала язык в чужих домах. Он  тяжело  болен,  но  очень  стойко
переносит свои душевные и телесные муки.
     Обольстительная Волюмния, будучи одной из тех бойких девиц, которые  не
могут молчать долго, не подвергаясь неминуемой опасности быть  растерзанными
драконом Скукой *, вскоре предвещает откровенными  зевками  появление  этого
чудища. Поняв, что ей не удастся подавить зевоту иначе, как  болтовней,  она
поздравляет миссис Раунсуэлл с ее сыном, утверждая, что он положительно один
из самых красивых мужчин, каких она когда-либо видела, а военная выправка  у
него  такая,  как  у...  как  бишь  его  звали?  -  ну,  этого  ее  любимого
лейб-гвардейца, которого она боготворит... милейший  был  человек...  пал  в
битве при Ватерлоо *.
     Сэр Лестер слушает эти похвалы так удивленно и смотрит вокруг  с  таким
недоумением, что миссис Раунсуэлл находит нужным объяснить ему, о  ком  идет
речь.
     - Мисс Дедлок говорит не о старшем моем сыне, сэр Лестер, а о  младшем.
Я его нашла. Он вернулся домой.
     Сэр Лестер нарушает молчание хриплым возгласом:
     - Джордж? Ваш сын Джордж вернулся домой, миссис Раунсуэлл?
     Старуха домоправительница вытирает глаза.
     - Да, сэр Лестер. Слава богу, вернулся.
     Значит, пропавший без вести нашелся, значит, тот, кто ушел из дому  так
давно, теперь возвратился, и сэр Лестер, быть может,  видит  в  этом  доброе
предзнаменование -  подтверждение  своих  надежд?  Быть  может,  он  думает:
"Неужели я, с моими средствами, не смогу ее вернуть,  если  после  ее  ухода
прошло лишь несколько часов, а вот вернулся же человек, пропадавший  столько
лет".
     Теперь бесполезно просить его умолкнуть; он  твердо  решил  говорить  и
говорит - заплетающимся языком, но настолько внятно, что его понимают.
     - Почему вы мне раньше не сказали, миссис Раунсуэлл?
     - Он вернулся только вчера, сэр Лестер, и я не знала, достаточно ли  вы
окрепли, чтобы мне можно было доложить вам об этом.
     К тому же опрометчивая  Волюмния,  слегка  взвизгнув,  вспоминает,  как
вчера решили скрыть, что кавалерист - сын миссис Раунсуэлл,  а  значит,  она
сейчас напрасно проговорилась. Но  миссис  Раунсуэлл  уверяет,  да  с  таким
жаром, что корсаж ее высоко вздымается, что она, конечно, сама доложила бы о
возвращении своего сына Джорджа сэру Лестеру, как только ему стало бы лучше.
     - Где же ваш сын Джордж, миссис Раунсуэлл? - спрашивает сэр Лестер.
     Немало встревоженная тем, что больной говорит, вопреки запрету  врачей,
миссис Раунсуэлл отвечает, что Джордж в Лондоне.
     - Где в Лондоне?
     Миссис Раунсуэлл вынуждена сознаться, что он здесь, в доме.
     - Приведите его сюда, ко мне в спальню. Приведите сию минуту.
     Старухе волей-неволей приходится пойти за сыном. Сэр Лестер по мере сил
приводит себя в порядок, чтобы  принять  его.  Покончив  с  этим,  он  снова
смотрит в окно на мокрый снег и снова ждет, не послышатся ли шаги  той,  что
должна вернуться. Мостовую  под  окном  завалили  соломой,  чтобы  заглушить
уличный шум, и, когда миледи подъедет к дому, пожалуй, и не  услышишь  стука
колес.
     Так он лежит, как будто позабыв о новом, неожиданном событии, правда не
очень   значительном;   но   вот   приходит   домоправительница   вместе   с
сыном-кавалеристом. Мистер Джордж, осторожно подойдя к кровати, кланяется, а
выпрямившись, стоит навытяжку, густо краснея и глубоко стыдясь самого себя.
     - Боже мой, ты ли это, Джордж Раунсуэлл! -  восклицает  сэр  Лестер.  -
Помнишь меня, Джордж?
     Кавалеристу трудно понять больного - приходится смотреть ему в  лицо  и
мысленно расчленять звуки его невнятной речи, -  но  с  помощью  матери  он,
наконец, понял вопрос и отвечает:
     - Как не помнить, сэр Лестер! Худая была бы у меня память, сэр  Лестер,
если б я вас не помнил.
     - Вот смотрю я на тебя, Джордж Раунсуэлл, - с трудом  выговарива