с.
   - Ах, как это неприятно, как неприятно!.. - промолвил он. - Ведь она же
превосходная артистка... Уверяю вас. Может быть, сегодня она не  в  ударе.
Прорепетируйте с ней еще раз.
   - Попробую, - сказал Кристоф, - но, по-моему, это пустая трата времени.
   Репетицию повторили. Получилось еще  хуже.  С  большим  трудом  Кристоф
дотянул до конца. Он нервничал.  Его  замечания  -  сначала  холодные,  но
вежливые - делались все более сухими и резкими, несмотря на  явные  усилия
певицы угодить автору и ее  кокетливые  взгляды,  которыми  она  старалась
завоевать его расположение. Импресарио благоразумно  прервал  репетицию  в
момент, когда дело начало принимать  угрожающий  оборот.  Желая  загладить
дурное впечатление от замечаний Кристофа, он расшаркивался перед певицей и
расточал ей тяжеловесные комплименты, как вдруг Кристоф,  наблюдавший  эту
сцену с нескрываемой досадой, повелительным тоном подозвал его и заявил:
   - Дело ясное. Эта  особа  мне  не  подходит.  Это  очень  неприятно,  я
понимаю, но ведь не я ее пригласил. Устраивайтесь, как вам угодно.
   Импресарио кивнул с озабоченным видом и равнодушно проговорил:
   - Я тут ни при чем. Обращайтесь к господину Руссену.
   - А при чем тут господин Руссен? - удивился Кристоф. - Я не  стану  его
беспокоить по таким пустякам.
   - Лучше уж побеспокоить, - с насмешкой в голосе заметил Сильвен  Кон  и
указал на Руссена, - тот как раз в эту минуту вошел в зал.
   Кристоф пошел ему навстречу. Руссен был в великолепном настроении.
   - Как! Уже кончили? - воскликнул он. - А я надеялся захватить  кусочек.
Ну, дорогой маэстро, что скажете? Довольны?
   - Все идет превосходно, - ответил Кристоф. - Не знаю, как и благодарить
вас...
   - Что вы! Помилуйте!
   - Одно только никак не ладится.
   - Что такое? Вы только скажите - мы все  устроим.  Мне  очень  хочется,
чтобы вы были довольны.
   - С певицей не ладится. Между нами говоря, она ниже всякой критики.
   Сияющее лицо Руссена вдруг застыло, и он проговорил ледяным тоном:
   - Вы меня удивляете, дорогой друг.
   - Она никуда не годится, решительно никуда, - продолжал Кристоф.  -  Ни
голоса, ни вкуса, ни школы, ни  тени  таланта.  Вам  повезло,  что  вы  не
слышали ее писка!..
   Лицо у Руссена вытягивалось; наконец он не выдержал и оборвал Кристофа:
   - Я хорошо  знаю  мадемуазель  де  Сент-Игрен.  Она  очень  талантливая
артистка. Я большой ее поклонник.  В  Париже  все  знатоки  разделяют  мое
мнение.
   С этими словами он  повернулся  спиной  к  Кристофу,  затем  подошел  к
артистке, предложил ей руку и вышел  вместе  с  ней.  Оторопевший  Кристоф
молча проводил глазами парочку. Сильвен Кон, наслаждавшийся  этой  сценой,
взял Кристофа под руку и, спускаясь по лестнице, сказал ему со смехом:
   - Да неужели же вы не знали, что она его любовница?
   Наконец Кристоф понял. Значит, это ради  нее,  а  вовсе  не  ради  него
ставили пьесу! Вот чем объяснялся энтузиазм Руссена, его щедрость,  рвение
его приспешников. Сильвен Кон рассказал ему историю Сент-Игрен: певичка из
мюзик-холла, блеснувшая в театральных  заведениях  соответствующего  рода,
возмечтала, как и многие ее товарки,  о  подмостках,  более  достойных  ее
талантов. Она рассчитывала, что Руссен устроит ей ангажемент в Оперу или в
Комическую оперу,  и  Руссен,  охотно  шедший  ей  навстречу,  усмотрел  в
постановке "Давида" прекрасный случай для того, чтобы без  риска  показать
парижской публике вокальные данные новой трагической актрисы в роли, почти
не требовавшей игры, но весьма выгодно подчеркивавшей изящество ее форм.
   Кристоф внимательно выслушал до конца  всю  историю;  потом  высвободил
свою руку  из  руки  Сильвена  Кона  и  расхохотался.  Он  хохотал  долго.
Нахохотавшись, он сказал:
   - Как вы мне противны! Как  вы  все  мне  противны!  Вам  нет  дела  до
искусства. Всюду и везде женщины. Ставят оперу для танцовщицы, для певицы,
для любовницы такого-то или  любовника  такой-то.  У  вас  в  голове  одно
свинство. Ну что ж, я на вас не  в  претензии:  вы  таковы  и  оставайтесь
такими, если уж вам это нравится, - барахтайтесь в своем  болоте.  Но  нам
надо расстаться: мы не созданы для совместной жизни.
   Распрощавшись с Коном, он вернулся домой и,  не  скрыв  мотивов  своего
поступка, написал Руссену, что забирает обратно пьесу.
   Это был полный разрыв с Руссеном и  всем  его  кланом.  Последствия  не
замедлили сказаться. Газеты уже было подняли шум  вокруг  предполагавшейся
постановки. История ссоры композитора с исполнительницей  стала  предметом
оживленных  пересудов.  Какой-то  дирижер  заинтересовался   "Давидом"   и
исполнил его на  одном  из  воскресных  утренников.  Эта  удача  оказалась
роковой  для  Кристофа.  "Давида"  освистали.  Друзья  певицы  сговорились
проучить дерзкого,  а  публика,  которой  симфоническая  поэма  показалась
скучной, охотно присоединилась к знатокам.  В  довершение  всего  Кристоф,
желая блеснуть талантом пианиста, имел неосторожность выступить в  том  же
концерте с фантазией для рояля и оркестра. Во  время  исполнения  "Давида"
публика, щадя певцов, до некоторой степени сдерживалась,  но  когда  перед
ней появился сам автор, игра которого к  тому  же  была  небезукоризненна,
слушатели дали волю своим чувствам. Кристоф, выведенный из  себя  шумом  в
зале, оборвал пьесу  на  середине  и,  насмешливо  взглянув  на  притихшую
публику, заиграл: "Мальбрук в поход собрался".
   - Вот что вам нужно! - заносчиво крикнул он, встал и ушел.
   Поднялась невероятная суматоха. Кричали,  что  он  оскорбил  публику  и
должен принести извинения с эстрады. На другой день  газеты  растерзали  в
клочья  смешного  немца,  который  получил  по  заслугам   от   Парижа   -
законодателя вкусов.
   И снова пустота, полная, абсолютная. Еще раз Кристоф остался  одиноким,
более одиноким, чем когда-либо, в большом городе, чужом и  враждебном.  Но
его это не огорчало. В нем утверждалась  мысль,  что  такова,  видно,  его
судьба и что таким он останется всю жизнь.
   Он не знал, что великая душа никогда не бывает одинокой, что, как бы ни
обошла ее дружбой скупая судьба, рано или поздно  она  сама  создаст  себе
друзей, что она сама, исполненная любви, излучает вокруг себя любовь и что
даже  в  тот  самый  час,  когда  он  считал  себя  обреченным  на  вечное
одиночество, Кристоф был богаче любовью, чем все счастливцы на земле.


   У Стивенсов жила девочка лет тринадцати-четырнадцати,  которой  Кристоф
давал уроки одновременно с Колеттой. Она  приходилась  двоюродной  сестрой
Колетте; звали ее Грация Буонтемпи. По-деревенски здоровая,  с  золотистой
кожей и  нежным  румянцем  на  пухленьких  щечках,  с  немного  вздернутым
носиком,  большим,  резко  очерченным,  полуоткрытым  ртом,   с   круглым,
выделявшимся своей белизной подбородком, со спокойными, мягко улыбающимися
глазами и выпуклым  лбом,  обрамленным  густыми  и  длинными  шелковистыми
волосами, спускавшимися вдоль щек легкой волной, без завитков, девочка эта
напоминала  маленькую  Мадонну  Андреа  дель  Сарто  с  широким  лицом   и
прекрасным молчаливым взором.
   Грация была итальянка. Родители ее жили почти круглый год в деревне,  в
большом поместье на севере Италии: долины, луга, каналы. С крыши, где была
устроена терраса, виднелась волнообразная линия золотистых  виноградников,
прорезанных черными силуэтами кипарисов. А дальше -  поля,  поля.  Тишина.
Слышно  было  лишь  мычание  волов,  пахавших  землю,   да   резкий   крик
крестьянина, шедшего за плугом: "Ihi!.. Fat innanz!.."  ["Эй!..  Пошел!.."
(итал.)].
   Трещали стрекозы, вдоль каналов квакали лягушки. А ночью  -  безбрежная
тишина, заливаемая серебряными потоками лунного света.  Время  от  времени
издалека доносились ружейные выстрелы, - то дремавшие  в  шалашах  полевые
сторожа предупреждали вора, что они бодрствуют.  Услышав  сквозь  сон  эти
выстрелы, местные жители поворачивались на другой  бок,  как  будто  вдали
пробили часы, мирно отмечавшие бег ночи. И тишина снова обволакивала  душу
мягким широким плащом.
   Жизнь вокруг маленькой Грации, казалось, была погружена в  дремоту.  На
девочку почти не обращали внимания. Она  мирно  росла,  овеянная  ласковым
спокойствием. Ни волнений, ни торопливости.  Грация  была  ленива,  любила
бесцельно бродить и долго спать. По целым часам лежала она,  растянувшись,
в  саду.  И  ее  медленно  уносила  тишина,  словно  мушку,  попавшую   на
поверхность полузасохшего в жару ручейка. Иногда она  вдруг  вскакивала  и
принималась бегать. Бегала она, как зверек, - изящно и легко, чуть склонив
набок головку. Настоящий козленок, который  карабкается  и  прыгает  среди
камней  ради  удовольствия  прыгать.  Грация  разговаривала  со  всеми:  с
собаками, с лягушками, с травой, с  деревьями,  с  соседями,  с  домашними
животными. Обожала все окружавшие ее  маленькие  существа,  да  и  большие
тоже, но с последними была сдержаннее. Людей видела  мало.  Поместье  было
уединенное и находилось в стороне от города. Редко-редко по пыльной дороге
медленно проходил  степенный  крестьянин  или  проплывала,  высоко  подняв
голову и выпятив грудь, красивая крестьянка с  яркими  на  загорелом  лице
глазами. Целые дни Грация проводила одна в  молчаливом  парке,  никого  не
видела, никогда не скучала, ничего не боялась.
   Однажды на пустынную ферму забрался бродяга, решив стащить курицу. Он в
недоумении остановился перед лежавшей в траве девочкой,  которая,  напевая
песенку,  с  аппетитом  уплетала  бутерброд.  Она  спокойно  взглянула  на
пришельца и спросила, что ему здесь нужно. Он ответил:
   - Дайте мне что-нибудь, не то я рассержусь.
   Она протянула ему бутерброд и сказала с улыбкой:
   - Не надо сердиться.
   Бродяга ушел.
   Мать Грации умерла. Отец, добрый и бесхарактерный старик,  чистокровный
итальянец, крепкий, веселый, сердечный, похожий на большого  ребенка,  был
совершенно  неспособен  руководить  воспитанием  дочери.   Приехавшая   на
похороны сестра старика Буонтемпи, г-жа  Стивенс,  поразилась,  увидев,  в
каком одиночестве растет ребенок. Желая отвлечь девочку от  постигшего  ее
горя, она решила увезти ее на время в Париж. Грация  расплакалась,  старик
отец  тоже,  но,  когда  г-жа  Стивенс  принимала  какое-нибудь   решение,
оставалось только покориться: никто не мог ей перечить,  она  считалась  в
семье государственным умом и у  себя  в  Париже  управляла  всеми:  мужем,
дочерью, любовниками, ибо не забывала ни о долге, ни об  удовольствиях,  -
словом,  была  женщина  практичная  и  пылкая,  очень  светская  и   очень
деятельная.
   Пересаженная на парижскую почву, спокойная Грация  стала  обожать  свою
взбалмошную  красивую  двоюродную  сестрицу,  -  это  забавляло   Колетту.
Ласковую дикарочку начали вывозить  в  свет,  водить  по  театрам.  С  ней
продолжали обращаться как с ребенком, да и она сама считала себя маленькой
девочкой,  хотя  уже  перестала  быть  ею.  Иные  свои  чувства  -  порывы
безграничной нежности к предметам, к людям,  к  животным  -  она  начинала
скрывать и пугалась их. Втайне она была влюблена в Колетту: таскала у  нее
ленты, носовые платки, часто  в  ее  присутствии  лишалась  дара  речи  и,
поджидая ее, зная, что сейчас увидит своего кумира, дрожала от  нетерпения
и счастья.  Когда  в  театре,  в  ложе,  где  она  сидела,  появлялась  ее
хорошенькая кузина, сверкая обнаженными плечами и  привлекая  к  себе  все
взгляды, на лице Грации появлялась добрая, застенчивая, ласковая,  сиявшая
любовью улыбка, и сердце ее  таяло,  когда  Колетта  обращалась  к  ней  с
вопросом. В белом платье,  с  распущенными  по  смуглым  плечам  красивыми
черными волосами. Грация, покусывая кончики  длинных  перчаток,  в  разрез
которых она машинально всовывала палец, поминутно оборачивалась  во  время
спектакля к Колетте, чтобы  поймать  дружеский  взгляд,  разделить  с  нею
удовольствие, сказать ей своими ясными карими глазками:
   "Я вас очень люблю!"
   На прогулках по лесу в окрестностях Парижа она ходила за  Колеттой  как
тень, садилась у ее ног, забегала вперед,  чтобы  сломать  ветку,  которая
могла ее задеть, или спешила положить в  лужу  камешек.  А  когда  однажды
вечером озябшая Колетта попросила у нее шарф, Грация  даже  взвизгнула  от
удовольствия (и сразу смутилась), от счастья, что богиня закутается как бы
в частицу ее самой, а шарф потом  вернется  к  ней,  пропитанный  ароматом
обожаемой Колетты.
   Некоторые книги, некоторые прочитанные тайком страницы поэтов  (ей  все
еще давали детские книги) также вызывали у нее  сладкое  волнение.  А  еще
больше - музыка; хотя ей и говорили, что она еще не может понимать музыку,
и она сама убеждала себя, что ничего в ней не  понимает,  она  бледнела  и
покрывалась испариной от волнения. Никто  не  знал,  что  в  такие  минуты
происходит с ней.
   А  так  она  была   девочка   ласковая,   ветреная,   ленивая,   любила
полакомиться, краснела от каждого пустяка, то молчала по целым  часам,  то
говорила без умолку, хохотала или плакала, как ребенок, без всякой видимой
причины. Она была смешлива,  -  любая  мелочь  забавляла  ее.  Никогда  не
пыталась она разыгрывать из себя взрослую даму. И оставалась  ребенком.  А
главное, была добра, неспособна никого огорчить и страдала от  неласкового
слова.  Трогательно   скромная,   всегда   готовая   отступить   в   тень,
преисполненная желания любить все и  восхищаться  всем,  что  казалось  ей
красивым и хорошим, она наделяла людей качествами, которых у них не было.
   В Париже занялись ее образованием, которое оказалось очень  запущенным.
И она стала брать уроки музыки у Кристофа.
   Впервые она увидела его на одном многолюдном вечере у  тетки.  Кристоф,
не умевший применяться к публике, играл нескончаемые адажио, вызывавшие  у
слушателей зевоту; казалось, вот-вот оно кончится, но оно все  длилось,  и
конца ему не предвиделось.  Г-жа  Стивенс  изнывала  от  нетерпения.  Зато
Колетта наслаждалась: она смаковала комизм положения и отнюдь не  осуждала
Кристофа за его полное равнодушие к окружающим, - она  чувствовала  в  нем
силу, и это ей нравилось, но все получалось действительно  комично,  и  ей
вовсе не хотелось выступать в его защиту.  Одна  только  маленькая  Грация
была  до  слез  растрогана  музыкой  Кристофа.  Она  притаилась  в  уголке
гостиной, но в конце концов не выдержала  и  убежала,  чтобы  скрыть  свое
волнение, а еще потому, что ей было больно видеть, как все насмехаются над
Кристофом.
   Через несколько дней, за обедом, г-жа  Стивенс  сказала  в  присутствии
девочки,  что  она  будет  брать  уроки  музыки  у  Кристофа.  Грация  так
смутилась, что уронила ложку в тарелку с супом и забрызгала  себя  и  свою
кузину. Колетта недовольно проворчала, что следовало бы научиться прилично
вести себя за столом. Г-жа Стивенс добавила, что в таком  случае  пришлось
бы пригласить в учителя кого-нибудь другого, но  уж  не  Кристофа.  Грация
была счастлива, что ее выбранили заодно с Кристофом.
   Кристоф начал давать  ей  уроки.  Грация  сидела  ни  жива  ни  мертва,
съежившись, не в силах пошевелиться, и когда Кристоф положил  руку  на  ее
ручонку, поправляя положение пальцев на клавишах,  она  чуть  не  упала  в
обморок. Больше всего она боялась плохо сыграть при нем,  но,  сколько  ни
старалась,  разучивая  уроки  до  изнеможения,  так  что  Колетта  наконец
выходила из себя, все же в присутствии Кристофа она играла  плохо,  у  нее
захватывало дух, пальцы деревенели или становились мягкими, как вата;  она
не выдерживала такта, делала бессмысленные ударения. Кристоф бранил  ее  и
уходил недовольный, а Грации хотелось умереть.
   Кристоф не обращал на  нее  никакого  внимания;  он  был  занят  только
Колеттой. Грация завидовала дружбе кузины с Кристофом  и,  хотя  страдала,
однако  доброе  ее  сердечко  радовалось  за  них  обоих.  Она  признавала
превосходство Колетты над собой и находила  вполне  естественным  всеобщее
восхищение ею. Но  когда  ей  пришлось  сделать  выбор  между  Колеттой  и
Кристофом, она  почувствовала,  что  сердце  ее  не  на  стороне  Колетты.
Просыпавшаяся в ней женщина подсказала, что Кристоф страдает от  кокетства
Колетты и от настойчивых ухаживаний за нею  Люсьена  Леви-Кэра.  Грация  и
раньше чувствовала необъяснимую неприязнь к этому человеку и  окончательно
возненавидела его, как только узнала, что его ненавидит  Кристоф.  Она  не
могла понять, как это Колетте доставляет удовольствие сталкивать  Кристофа
с Леви-Кэром. В душе  она  начала  строго  осуждать  Колетту,  уличила  ее
несколько раз в мелкой лжи и круто изменила свое обращение с ней.  Колетта
заметила перемену, но не  могла  догадаться  о  причине  и  все  приписала
детскому капризу. Одно было ясно: она утратила свою власть над Грацией,  -
в этом ее убедил пустяк. Однажды  вечером,  во  время  прогулки  по  саду,
Колетта с кокетливой нежностью привлекла к себе Грацию,  чтобы  укрыть  ее
своим пальто, потому что начал накрапывать дождь; но Грация,  для  которой
еще недавно было бы  несказанным  счастьем  прильнуть  к  груди  обожаемой
кузины,  холодно  отстранилась.  Если  же  Колетта   находила   некрасивой
какую-нибудь музыкальную пьесу, заданную Грации, Грация продолжала  играть
ее с прежним удовольствием.
   Все ее внимание  было  теперь  поглощено  Кристофом.  С  прозорливостью
любящей догадывалась ома  об  его  страданиях.  Ее  настороженная  детская
наблюдательность преувеличивала его  мучения.  Ей  казалось,  что  Кристоф
влюблен в Колетту, меж тем как он питал  к  ней  всего  лишь  взыскательно
дружеское чувство. Грация думала, что он несчастен, и сама была  несчастна
из-за него. Бедняжка не получала  никакой  награды  за  свою  заботу:  она
расплачивалась  за  Колетту,  когда  та   выводила   Кристофа   из   себя;
помрачневший Кристоф вымещал свое дурное настроение на маленькой  ученице,
досадливо подчеркивая все ее промахи. Однажды утром, когда Колетта  довела
его чуть не до бешенства, Кристоф был  на  уроке  так  резок,  что  Грация
лишилась остатков самообладания и сбилась: Кристоф сердито заметил ей, что
она фальшивит; тогда она окончательно запуталась; он  рассердился,  дернул
ее за руку, закричал, что из нее никогда ничего не выйдет и что  ей  лучше
заняться стряпней,  шитьем,  всем,  чем  угодно,  только,  ради  бога,  не
музыкой! Незачем терзать чужой слух таким враньем.  И  ушел,  не  докончив
урока. Бедная Грация залилась слезами не  столько  от  обиды,  сколько  от
огорчения, что, несмотря на все свои старания, не может  угодить  учителю,
что она расстраивает своей глупостью любимого Кристофа.
   Она затосковала еще сильнее, когда Кристоф перестал бывать у Стивенсов.
Ей захотелось вернуться домой. Эта девочка, здоровая телом и духом, даже в
сокровенных  своих  мечтаниях   сохранившая   деревенскую   безмятежность,
чувствовала себя чужой в шумном городе, среди неврастеничных и издерганных
парижанок. Она постепенно научилась довольно верно судить об окружавших ее
людях, но не смела высказывать свои суждения вслух. Она была в отца: робка
и слабовольна, - по доброте, из  скромности,  вследствие  неуверенности  в
себе. Безропотно подчинялась и властной тетке, и привыкшей  всех  тиранить
Колетте. Не решалась попросить своего старенького  папу,  которому  писала
каждую неделю  длинные  нежные  письма:  "Дорогой  папочка,  возьми  меня,
пожалуйста, домой!"
   И старик отец тоже не решался взять ее, несмотря на то, что  ему  этого
очень хотелось, ибо в ответ на его робкие намеки г-жа  Стивенс  возразила,
что Грации хорошо в Париже, гораздо  лучше,  чем  с  ним,  и  что  для  ее
воспитания необходимо оставить девочку здесь.
   Однако наступил момент,  когда  тоска  по  отчему  дому  стала  слишком
мучительной для нежной души южанки, и пришлось  отпустить  ее  на  волю  к
солнцу. Случилось это после концерта Кристофа. Грация была на концерте  со
Стивенсами, и ее до боли потрясло гнусное зрелище  т