это не в такой отвлеченной форме. Беседуя  с  мальчиком,  он  инстинктивно
приноравливался к его мыслям: античные мифы, глубокие и правдивые  вымыслы
старых космогонии приходили ему на память; полушутя, полусерьезно  говорил
он о  метемпсихозе,  о  бесчисленных  формах,  в  которые  переливается  и
просачивается душа,  как  протекающий  из  водоема  в  водоем  родник.  Он
примешивал сюда и обрывки христианских легенд  и  образы  окутывавшего  их
обоих летнего вечера. Он сидел у открытого окна; мальчик стоял подле него,
и они держались за руки. Был субботний вечер.  Звонили  колокола.  Недавно
прилетевшие первые ласточки задевали крылом  стены  домов.  Над  окутанным
тенью городом смеялось  далекое  небо.  Ребенок,  затаив  дыхание,  слушал
волшебную сказку, которую рассказывал ему его  взрослый  друг.  И  Оливье,
разгоряченный вниманием своего маленького слушателя,  сам  увлекся  своими
речами.
   Бывают в жизни решающие минуты, когда  внезапно,  словно  электрические
огни над большим ночным городом, в темной  душе  загорается  вечное  пламя
Достаточно искры, перекинувшейся из одной  души  в  другую  алчущую  душу,
чтобы зажечь в ней огонь Прометея. В этот весенний  вечер  спокойная  речь
Оливье зажгла в маленьком уродливом теле горбуна,  точно  в  исковерканном
фонаре, неугасимый  свет.  Эмманюэль  ничего  не  понимал  в  рассуждениях
Оливье, едва ли он их слушал. Но все  эти  легенды,  образы,  которые  для
Оливье были лишь прекрасными баснями, чем-то вроде притч,  претворялись  в
нем в живую плоть, делались реальными. Волшебная сказка оживала, трепетала
вокруг него. И видение, обрамленное рамой окна,  -  проходящие  по  улицам
люди, богатые и бедные, и ласточки, крылом задевающие стену, и  изнуренные
лошади, влачащие свой груз, и камни домов, впивающие в себя тени сумерек и
бледнеющее небо, где уже умирал  свет,  -  весь  этот  внешний  мир  точно
поцелуем мгновенно запечатлелся в нем. Мгновенно, как  молния.  Потом  все
погасло. Он подумал о Ренетте и сказал:
   - Но те, кто ходит в церковь, кто верит в бога, все-таки помешанные.
   Оливье улыбнулся.
   - Они верят, - сказал он, - как, и мы. Все  мы  исповедуем  одну  веру.
Только они верят меньше, чем мы Этим людям для того,  чтобы  видеть  свет,
необходимо закрыть ставни и зажечь лампу. Они воплощают бога в человеке. У
нас зрение лучше. Но все мы любим один и тот же свет.
   Мальчик возвращался домой по темным улицам, где  еще  не  были  зажжены
газовые фонари. Слова Оливье звучали в его ушах Он подумал, что  не  менее
жестоко издеваться над людьми за то, что у них плохое зрение, как и за то,
что они горбаты. И он думал о Ренетте, об ее красивых глазах, о  том,  что
заставил эти глаза плакать. Это было  нестерпимо.  Он  направился  к  дому
Труно. Окно было еще приоткрыто;  он  осторожно  просунул  туда  голову  и
тихонько окликнул:
   - Ренетта!..
   Она не отвечала.
   - Ренетта! Прости меня.
   Голос Ренетты в темноте ответил:
   - Злюка! Я тебя ненавижу.
   - Прости меня, - повторил он.
   Он умолк. Потом во внезапном порыве, еще тише, смущенный, пристыженный,
он прошептал:
   - Знаешь, Ренетта, я тоже верю в добрых богов, как и ты.
   - Правда?
   - Правда.
   Он сказал ей это главным образом из великодушия. Но,  сказав,  сам  как
будто уверовал в это.
   Оба молчали. Они не видели друг друга. Что за чудная  стояла  на  дворе
ночь! Маленький калека прошептал:
   - А хорошо будет, когда мы умрем!..
   Слышно было легкое дыхание Ренетты.
   Он сказал ей:
   - Покойной ночи, лягушонок!
   Умиленный голос Ренетты ответил:
   - Покойной ночи!
   Он ушел утешенный. Он рад был, что Ренетта простила  его.  Но  в  самой
глубине души у бедняги шевелилось, что  кому-то  пришлось  страдать  из-за
него.


   Оливье снова уединился. Кристоф не замедлил  последовать  его  примеру.
Положительно, они чувствовали себя не на месте в революционном  социальном
движении. Оливье не мог примкнуть к простому  народу,  Кристоф  не  хотел.
Оливье отдалялся от него во имя  слабых,  угнетаемых,  Кристоф  -  во  имя
сильных, независимых. Но хотя они и удалились - один  на  нос,  другой  на
корму, - оба тем не менее остались на  том  же  корабле,  уносившем  армию
рабочих  и  все  общество.  Свободный  и  уверенный  в  себе,  Кристоф   с
любопытством наблюдал за этим объединением пролетариев; он любил время  от
времени окунуться в народную гущу: это освежало его, и он  выходил  оттуда
окрепшим и помолодевшим. Он продолжал видеться с Кокаром и иногда  заходил
обедать к Орели. Едва попав туда, он сразу переставал следить за  собою  и
отдавался во власть своего настроения;  парадокс  не  страшил  его,  и  он
испытывал коварное удовольствие, заставляя своих собеседников развивать их
принципы до самых крайних, нелепых и исступленных выводов. Никогда  нельзя
было понять, серьезно он говорит  или  нет,  потому  что  в  разговоре  он
воодушевлялся и под конец забывал первоначальное свое намерение.  Художник
поддавался  опьянению  окружавших  его  людей.  В  одну  из  таких   минут
эстетического  возбуждения  в  задней  комнате   ресторанчика   Орели   он
экспромтом сочинил революционную песню, и, тотчас же разученная, на другой
день она распространилась в  рабочих  кругах.  Он  скомпрометировал  себя.
Полиция начала следить за ним.  Манусса,  имевший  тайные  связи  в  самом
центре враждебного  лагеря,  был  предупрежден  об  этом  одним  из  своих
приятелей, Ксавье Бернаром, молодым полицейским  чиновником,  который  был
причастен к литературе и выдавал  себя  за  пламенного  поклонника  музыки
Кристофа (дилетантством и анархическим духом заражены были даже сторожевые
псы Третьей республики).
   - Ваш Крафт ведет опасную игру, - сказал ему Бернар. -  Он  слишком  уж
разошелся. Мы-то знаем, что об этом думать; но в высших  сферах  не  прочь
были бы накрыть иностранца, а тем более немца, замешанного в революционных
каверзах: это классический способ очернить партию и  посеять  рознь  в  ее
рядах. Если ваш дурень не станет осмотрительней, мы  вынуждены  будем  его
арестовать. Это досадно. Предупредите его.
   Манусса  предостерег  Кристофа.  Оливье  умолял  его  быть  осторожным.
Кристоф не придал значения их советам.
   - Полно! - сказал он. - Все знают, что я  неопасен.  Имею  же  я  право
позабавиться! Я люблю этих людей, они работают, так же как и я, у них есть
вера, как и у меня. Правда, не одна и та же, мы с ними не одного лагеря...
И отлично! Будем воевать. Ничего не имею против. Чего ты от меня хочешь! Я
не могу, как  ты,  прятаться  в  свою  раковину.  Среди  буржуа  я  просто
задыхаюсь.
   Оливье, не столь  требовательный  к  свежему  воздуху,  довольствовался
своим тесным жилищем и мирным обществом двух своих приятельниц, тем  более
что одна из них, г-жа Арно, посвятила себя теперь  благотворительности,  а
другая, Сесиль, до такой степени поглощена была заботами  о  ребенке,  что
только и говорила о нем или с ним тем лепечущим и нарочито глупым говором,
который  пытается  подделаться  под  щебетание  птенчика  и  передать  его
неосмысленную песню человеческой речью.
   От  недолгого  пребывания  в  рабочей  среде  у  Оливье  осталось  двое
знакомых. Двое таких же независимых, как он сам. Один из них,  Герен,  был
обойщиком. Он работал на свой лад, причудливо, но мастерски. Он любил свое
ремесло, к художественным изделиям у него был врожденный вкус, воспитанный
наблюдением, трудом и  посещением  музеев.  Оливье  отдал  ему  в  починку
старинную мебель. Работа была трудная, и Герен искусно справился с ней; он
затратил на нее много труда и времени, но взял  с  Оливье  самое  скромное
вознаграждение  -  до  того  счастлив  он  был   своей   удачей.   Оливье,
заинтересовавшись им, расспросил об его жизни, попытался разузнать, что он
думает о рабочем движении. Герен  ничего  о  нем  не  думал,  его  это  не
интересовало. Он не принадлежал к  своему  классу,  не  принадлежал  ни  к
какому классу вообще. Он был сам  по  себе.  Читал  он  мало.  Всем  своим
умственным развитием он был  обязан  своему  чутью,  глазу,  руке,  вкусу,
присущему истинному парижанину. Это  был  счастливый  человек.  Такой  тип
нередок в среде мелкой рабочей буржуазии - умнейшего слоя нации,  ибо  она
отлично умеет совмещать ручной труд со здоровой умственной деятельностью.
   Другой  знакомый  Оливье  был  более  своеобразен.  Это  был  почтальон
Гюртелу. Красавец-мужчина, высокий, светлоглазый, с белокурой  бородкой  и
усами, с открытым и веселым взглядом. Однажды он принес заказное письмо  и
вошел в комнату Оливье. Пока Оливье расписывался, он обошел книжные шкафы,
присматриваясь к названиям книг.
   - Эге! - сказал он. - Да у вас тут классики...
   И тут же добавил:
   - А я собираю старые книжонки по истории Бургундии.
   - Вы бургундец? - спросил Оливье.

   Бургундец соленый,
   Со шпагой на ляжке,
   С бородкой острой,
   Бургундец, скачи! -

   смеясь, ответил почтальон. -  Я  из  Авалона.  У  меня  есть  фамильные
документы, относящиеся к тысяча двухсотому с чем-то году.
   Оливье, заинтересовавшись, стал  его  расспрашивать.  Гюртелу  рад  был
поговорить. Он действительно принадлежал  к  одному  из  древнейших  родов
Бургундии.  Один  из   его   предков   участвовал   в   крестовом   походе
Филиппа-Августа; другой был государственным  секретарем  при  Генрихе  II.
Оскудение началось с XVII века. После Революции их род, уже  разоренный  и
пришедший в упадок,  сразу  погрузился  на  самое  дно.  Теперь  он  снова
всплывал на поверхность благодаря честному труду,  физической  и  духовной
силе почтальона Гюртелу и его преданности своей расе. Любимым его занятием
было собирание исторических и генеалогических документов,  относившихся  к
его предкам или к их родине. В часы досуга он ходил в архивы  переписывать
старые грамоты. Если он не понимал их, он спрашивал объяснения у одного из
своих  клиентов,  окончившего  не  то  археологический  институт,  не   то
Сорбонну. Славное происхождение  Гюртелу  не  кружило  ему  головы,  и  он
говорил об этом со смехом ничуть не сетуя на горькую свою  судьбу.  В  нем
была беспечная и здоровая веселость, на которую  любо  было  смотреть.  И,
глядя на него, Оливье думал о таинственном круговороте,  который  проходит
жизнь рас, веками текущая полноводной рекой, потом на века исчезающая  под
землею и, наконец, снова прорывающаяся на поверхность, почерпнув в  недрах
земли новые силы. Народ представлялся ему огромным водоемом, где  теряются
реки  прошлого  и  откуда  вытекают  реки  будущего  -  реки  под  разными
названиями, но зачастую одни и те же.
   Герен и Гюртелу нравились Оливье, но они не могли быть  подходящим  для
него обществом: ему почти  не  о  чем  было  с  ними  говорить.  Маленький
Эмманюэль гораздо больше занимал его; он навещал его почти  каждый  вечер.
После того разговора в ребенке совершился переворот. Он с неистовой жаждой
знания набросился на чтение.  Книги  приводили  его  в  какое-то  ошалелое
состояние. Он казался не таким умным, как прежде, и почти не разговаривал.
Оливье удавалось выжать из него лишь какие-то односложные  слова;  на  все
вопросы ребенок отвечал невпопад. Оливье приходил в  уныние;  он  старался
ничем этого не показать,  но  думал,  что  ошибся  и  что  мальчик  совсем
дурачок. Он не видел огромной работы лихорадочного роста, совершавшейся  в
этой душе. Он был плохой педагог, скорее способный разбросать  наудачу  по
полю пригоршни хорошего зерна, чем выполоть  землю  и  проложить  борозды.
Присутствие Кристофа усиливало его смущение. Оливье  стеснялся  показывать
другу своего маленького любимца; ему стыдно было  за  глупость  Эмманюэля,
который положительно становился несносным в присутствии Кристофа.  Ребенок
упорно замыкался тогда в какую-то суровую немоту. Он ненавидел Кристофа за
то, что Оливье его любил; он не мог вынести, чтобы кто-то  другой  занимал
место  в  сердце  его  учителя.  Ни  Кристоф,  ни  Оливье  не  подозревали
неистовства любви и ревности, терзавших детскую душу. А между тем  Кристоф
сам когда-то прошел через это! Но он не  узнавал  себя  в  этом  существе,
выплавленном из иного, чем он, металла. В этом  темном  сплаве  нездоровых
наследственных инстинктов все - и любовь, и ненависть, и дремлющий  талант
- звучало по-иному.


   Приближалось Первое мая.
   Тревожные слухи носились по Парижу. Бахвалы  из  Всеобщей  конфедерации
труда способствовали их распространению. Их газеты  возвещали  наступление
великого дня, созывали рабочую милицию  и  бросали  боевой  клич,  который
ударял буржуазию по самому чувствительному месту: по брюху. Feri  ventrem!
[Бей в живот! (лат.)] Они угрожали ей всеобщей  забастовкой.  Перепуганные
парижане уезжали в деревню  либо  запасались  съестными  припасами,  точно
перед осадой.  Кристоф  встретил  Кане  в  автомобиле,  нагруженном  двумя
окороками и мешком картофеля; он был вне себя; он уже толком  не  знал,  к
какой партии принадлежит; он примыкал то к  старым  республиканцам,  то  к
роялистам, то к  революционерам.  Его  культ  насилия  стал  теперь  точно
обезумевшим компасом, стрелка которого перескакивала с севера на  юг  и  с
юга на север. На людях он продолжал вторить бахвальству своих  друзей,  но
in petio [в душе (итал.)] готов  был  ухватиться  за  первого  попавшегося
диктатора, чтобы прогнать красный призрак.
   Кристоф смеялся над этой всеобщей паникой. Он был убежден,  что  ничего
не случится. Оливье был не  так  твердо  уверен  в  этом.  Его  буржуазное
происхождение навсегда оставило в  нем  отголосок  того  трепета,  который
вызывают в буржуазии воспоминание о Революции и ожидание ее.
   - Полно, - говорил Кристоф, - можешь  спать  спокойно!  Не  завтра  она
наступит, твоя Революция. Все вы ее боитесь. Страх побоев... Всюду  страх.
В буржуазии, в народе, во всей нации,  во  всех  нациях  Запада.  У  людей
слишком мало осталось крови, они боятся ее терять. Вот уже сорок лет,  как
все совершается только на словах. Вспомни-ка ваше пресловутое  дело.  Мало
ли вы кричали: "Смерть! Кровь? Резня!.." Эх вы, гасконцы! Сколько слюны  и
чернил! А много ли капель крови?
   - Особенно на это не рассчитывай, - отвечал Оливье. - Эта боязнь  крови
- только  тайное  предчувствие,  что  при  первой  же  капле  крови  маска
цивилизации спадет, зверь остервенеет,  и  бог  знает,  удастся  ли  тогда
надеть на него намордник. Каждый колеблется начать войну, но, когда  война
разразится, она будет ужасна...
   Кристоф пожимал плечами и говорил, что неспроста  герои  дня  -  бахвал
Сирано и хвастунишка-цыпленок Шантеклер - герои на словах.
   Оливье только покачивал головой. Он знал, что во Франции все начинается
с бахвальства. Однако он не более Кристофа верил в назначенную  на  Первое
мая Революцию: слишком уж нашумели о ней, и правительство было  настороже.
Вернее всего стратеги восстания отложат битву до более удобного момента.
   Во второй половине апреля у Оливье был приступ: каждую зиму примерно  в
одних и тех же числах  он  заболевал  гриппом,  и  это  будило  застарелый
бронхит. Кристоф переселился к нему на несколько дней. Болезнь была легкой
и прошла быстро. Но она, как обычно бывало у  Оливье,  повлекла  за  собой
душевную и физическую усталость, оставшуюся и после того,  как  спал  "ар.
Оливье лежал в постели, не имея  никакого  желания  двигаться,  он  лежал,
глядя на Кристофа, а тот, сидя к нему спиной, работал за его столом.
   Кристоф был  всецело  поглощен  работой.  Иногда,  уставая  писать,  он
вскакивал и подбегал к роялю; он играл не  то,  что  написал,  а  то,  что
приходило ему в голову. И тут произошло нечто странное. То, что он  писал,
задумано было в его прежнем стиле, а те  вещи,  что  он  играл,  казалось,
исходили  от  другого  человека.  Это  был  мир  с  дыханием   хриплым   и
прерывистым. Было  здесь  что-то  бессвязное,  буйное  или  беспомощное  -
смятение, ничем не напоминавшее могучую логику, царившую во всей остальной
его музыке.  Казалось,  эти  необдуманные  импровизации,  ускользавшие  от
сознания и вырывавшиеся, как вопль зверя, скорее из  недр  плоти,  чем  из
мысли, указывали на душевную неуравновешенность, на грозу,  готовящуюся  в
недрах будущего. Кристоф не сознавал этого, но Оливье слушал,  смотрел  на
Кристофа, и его охватывала смутная тревога. Слабость  делала  его  странно
проницательным, дальновидным: он видел то, чего никто другой не замечал.
   Взяв  последний  аккорд,  Кристоф  остановился,  растерянный,  весь   в
испарине, обвел комнату мутным еще взглядом  и,  встретив  взгляд  Оливье,
рассмеялся и вернулся к столу. Оливье спросил:
   - Что это было, Кристоф?
   - Ничего, - промолвил Кристоф. - Я взбаламучиваю воду, чтобы  приманить
рыбу.
   - Ты это запишешь?
   - Это? Что - это?
   - То, что ты сказал.
   - А что я сказал? Я уже не помню.
   - Но о чем же ты думал?
   - Сам не знаю, - ответил Кристоф, проводя рукою по лбу.
   Он снова принялся писать. И снова в комнате друзей  воцарилась  тишина.
Оливье продолжал смотреть на Кристофа. Кристоф почувствовал этот взгляд  и
обернулся. Глаза Оливье следили за ним с глубокой любовью.
   - Лентяй! - весело сказал он.
   Оливье вздохнул.
   - Что с тобой? - спросил Кристоф.
   - Ах, Кристоф! Как много в тебе всего заложено!  Подумать  только,  что
здесь, подле меня, таится столько сокровищ, которые ты раздаешь другим,  а
я не получу своей доли!..
   - Да ты рехнулся! Что это на тебя нашло?
   - Какова будет твоя жизнь? Через какие опасности, через какие испытания
ты еще пройдешь?.. Я так хотел бы быть с тобою... Ничего этого я не увижу.
Я глупо застряну в пути.
   - Что касается глупости, то глуп ты безусловно. Уж не  думаешь  ли  ты,
чего доброго, что, если бы ты даже этого захотел,  я  покинул  бы  тебя  в
пути?
   - Ты забудешь меня, - сказал Оливье.
   Кристоф поднялся и присел на кровати, подле Оливье; он взял  кисти  его
слабых рук, влажные от испарины. В распахнутый  ворот  рубахи  видна  была
тощая грудь, кожа, тонкая и натянутая, как парус, вздутый дыханием ветра и
вот-вот готовый разорваться. Крепкие пальцы  Кристофа  неловко  застегнули
ворот. Оливье не противился.
   - Милый Кристоф! - нежно сказал он. -  У  меня  все-таки  было  большое
счастье в жизни!
   - Ну вот еще! Что за дурацкие мысли! - сказал  Кристоф.  -  Ты  так  же
здоров, как и я.
   - Да, - подтвердил Оливье.
   - Так зачем же ты мелешь чепуху?
   - Не сердись, - со смущенной улыбкой оказал Оливье. -  Это  у  меня  от
гриппа.
   - Надо встряхнуться. Ну-ка! Подымайся!
   - Не сейчас. Попозже.
   Он продолжал мечтать. На следующий день он встал.  Но  лишь  для  того,
чтобы помечтать, сидя у камина.
   Апрель стоял мягкий и пасмурный. В  теплой  дымке  серебристых  туманов
показались первые зеленые листья, невидимые  птицы  воспевали  скрытое  за
облаками солнце. Оливье разматывал  пряжу  своих  воспоминаний.  Он  снова
видел себя ребенком, рядом с плачущей  матерью,  в  поезде,  уносящем  его
куда-то сквозь туманы из родного городка. Антуанетта сидела одна, в другом
углу вагона. Нежные профили, тонкие пейзажи всплывали  перед  его  взором.
Прекрасные стихи возникали сами собою, укладываясь в размеренные  слова  и
певучие ритмы. Он сидел около стола; стоило только протянуть  руку,  чтобы
взять перо и записать эти поэтические видения. Но у него не хватало  воли;
он устал; он знал, что аромат этих грез испарится, лишь только он вздумает
их запечатлеть. И  так  всегда:  лучшее,  что  было  в  нем,  не  находило
выражения; дух его был словно долина, покрытая цветами, но никто  не  имел
туда доступа, и цветы, едва сорванные, уже увядали. Изнемогая от томления,
выжили лишь некоторые  из  них,  -  несколько  хрупких  новелл,  несколько
стихотворений,  от  которых  сладостно  веяло  умиранием.  Это  творческое
бессилие было величайшим горем Оливье. Чувствовать в себе  столько  жизни,
которую нельзя уберечь!.. Теперь  он