ышать.  Естественно,  что  воображение   у   него
разыгрывалось. Он не смел признаться родным в  своих  страданиях,  но  сам
внимательно анализировал каждое болезненное явление, что только  усиливало
и умножало его муки. Он находил у себя все известные ему болезни,  считал,
что  непременно  ослепнет,  и,  так  как  при  ходьбе  у  него   случались
головокружения, боялся, что упадет на улице и тут  же  умрет.  В  нем  жил
неотступный  страх  -  боязнь,  что  путь  его  прервется,  что  он  умрет
безвременно, в расцвете сил; страх этот  угнетал  его  и  в  то  же  время
взбадривал. Ах, если уж суждено умереть, пусть он умрет, но  только  после
того, как победит!
   Победа... Эта неотвязная, хотя и безотчетная, мысль  жгла  огнем,  вела
его сквозь усталость, отвращение, через стоячее болото жизни! Смутное,  но
непоколебимое сознание того, кем он будет потом, кем он уже  стал  сейчас.
Сейчас? Сейчас  он  -  болезненный,  нервный  мальчик,  который  играет  в
оркестре первую скрипку и пишет посредственные концерты. Нет, этот мальчик
лишь часть того Кристофа. Этот мальчик - лишь внешняя оболочка,  эфемерный
облик. Его суть иная. И нет ничего  общего  между  ней  и  его  теперешним
внешним и внутренним обликом. Он сам отлично это знал. Он глядел в зеркало
и не узнавал  себя.  Круглое,  румяное  лицо,  выпуклые  надбровные  дуги,
небольшие, глубоко посаженные  глаза,  короткий,  утиный  нос  с  широкими
ноздрями, тяжелый подбородок,  капризные  губы  -  это  маска,  уродливая,
вульгарная, чуждая ему самому. Он не узнавал себя  и  в  своих  творениях.
Строго судил их; знал тщету того, что делает, того, что он есть сейчас. И,
однако, был уверен в том, что сделает, и в  том,  кем  станет.  Иногда  он
упрекал себя  за  эту  уверенность,  видя  в  ней  лишь  обман,  внушенный
гордыней, и с наслаждением унижал  себя,  в  наказание  горько  над  собой
издевался. Но уверенность росла, и ничто не могло ее умерить. Что бы он ни
делал, о чем бы он ни думал, ни одна его мысль, ни один его  поступок,  ни
одно его творение не исчерпывало, не выражало его сути. Он это знает  сам,
им владеет странное чувство, что тот,  кем  он  является  прежде  всего  и
больше всего, - тот Кристоф еще не существует сегодня, он им только будет,
_будет завтра, будет_! Он горел этой верой. Он опьянялся этим светом.  Ах,
только бы _сегодня_ не остановило его на полпути! Только бы не споткнуться
и не попасть в скрытые ловушки, которые так щедро расставляет на его  пути
_сегодня_!
   И так он вел свою ладью через водоворот дней, не глядя ни  направо,  ни
налево, застыв у руля, устремив напряженный и внимательный взгляд  вперед,
к цели, к прибежищу, к  зримой  уже  гавани.  В  оркестре  среди  шумливых
музыкантов, за обеденным столом в своей семье, в герцогском  замке,  когда
он играл для развлечения  вельможных  марионеток,  не  думая  о  том,  что
играет, - в эти минуты он жил в том будущем, которое,  быть  может,  и  не
придет, в том будущем, которое могла разрушить любая пылинка.  Пусть  так.
Этим он жив.
   Он в мансарде,  за  стареньким  фортепиано,  один.  Сгущается  вечерний
сумрак. Последние отблески угасающего дня скользят по нотной  тетради.  До
ломоты в висках всматривается он в нотные линейки, стараясь не упустить ни
капли света. Нежность великих сердец,  продолжающая  жить  на  этих  немых
страницах, волнует его, как ласка. На ресницах повисла слеза. Ему чудится,
будто позади стоит какое-то безгранично дорогое  существо  и  дыхание  его
касается щеки мальчика, и чудится ему, будто чьи-то руки  ласково  обнимут
сейчас его за плечи. Он оборачивается, дрожа  всем  телом.  Он  чувствует,
знает, что в комнате кто-то есть. Любящая и  любимая  душа  здесь,  с  ним
рядом. И потому, что не может в нее проникнуть, он стонет.  Но  это  капля
горечи, вливающаяся в его восторги, и она полна тайной сладости; Даже сама
грусть светоносна. Мыслями он с любимыми учителями,  с  гениями,  ушедшими
навеки, чья великая душа  воскресает  в  музыке.  Сердце  его  переполнено
любовью, и он мечтает о том счастье, которое, конечно,  было  уделом  этих
великих и славных друзей Кристофа,  -  счастье  сверхчеловеческом,  ибо  и
сейчас еще достаточно одного его луча, чтобы обжечься.  Он  мечтает  стать
таким же, как они, изливать вокруг сиянье той любви, самые отдаленные лучи
которой озаряют нашу  бедную  жизнь,  словно  божественная  улыбка.  Стать
богом, как они, стать источником радости, стать солнцем жизни.
   Увы! В тот день, когда он станет - если только станет - равным  тем,  к
кому полна любовью его душа, когда достигнет он этого лучезарного счастья,
которого так жаждет, - в тот день он поймет всю тщету своих иллюзий...



ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОТТО

   Как-то в воскресенье Musik Director Тобиаш Пфейфер  пригласил  Кристофа
пообедать к себе на дачу, до которой от города был час езды. Кристоф решил
отправиться на пароходике, бегавшем по Рейну. На палубе  он  уселся  возле
мальчика, по всей видимости  его  ровесника,  который,  заметив  Кристофа,
предупредительно пододвинулся на скамье и освободил место рядом  с  собой.
Сначала Кристоф не обратил на это внимания. Но, почувствовав, что сосед не
спускает с него глаз, Кристоф, в  свою  очередь,  стал  присматриваться  к
мальчику. Это был блондинчик с розовыми пухлыми  щечками,  скромным  косым
проборчиком и легким пушком над верхней губой; вид у него был  младенчески
простодушный, хотя он и старался казаться взрослым джентльменом;  одет  он
был  щегольски,  даже  с  претензией,  -  фланелевый  костюмчик,   светлые
перчатки, белые носки, аккуратно повязанный галстук; в руках  -  тоненькая
тросточка. Мальчик искоса поглядывал на Кристофа, не  поворачивая  головы,
смешно, как курица, вытягивая шею, а когда Кристоф посмотрел ему  в  лицо,
мальчик покраснел до ушей, вытащил из кармана газету и притворился,  будто
погружен в чтение. Но когда от порыва ветра шляпа Кристофа слетела на пол,
мальчик быстро  ее  поднял.  Кристоф,  не  привыкший  к  такому  вежливому
обращению, удивленно поглядел на незнакомца, а тот снова залился  краской;
Кристоф сухо  поблагодарил  соседа,  -  он  не  терпел  этой  заискивающей
любезности и уж совсем не переносил излишнего интереса  к  своей  персоне.
Все же поведение мальчика польстило ему.
   Вскоре он перестал думать о соседе - его вниманием  завладел  пейзаж...
Давно уже Кристофу не удавалось вырваться за  город,  и  он  жадно  вдыхал
бьющий в лицо ветер, с наслаждением вслушивался в мерный плеск волн о борт
парохода, не спускал глаз с огромного мирного зеркала вод  и  проплывавших
невдалеке берегов, где прихотливо сменяли друг друга высокие серые откосы,
ивняк,  подымавшийся  прямо  из  воды,  города,   увенчанные   готическими
башенками и фабричными трубами, откуда валил черный  дым,  светлая  листва
виноградников и сказочные утесы. А  так  как  восторги  свои  Кристоф,  не
стесняясь, выражал  вслух,  его  сосед  оправился  от  смущения  и  робко,
дрожащим  голосом   стал   называть   исторические   даты,   связанные   с
обозреваемыми  руинами,  искусно  реставрированными  и  обвитыми   плющом;
говорил  он  с  таким  видом,  будто  читал  сам  себе   лекцию.   Кристоф
заинтересовался и стал расспрашивать своего нового  знакомца.  Тот  охотно
отвечал, радуясь, что  представился  случай  выказать  свои  познания,  и,
обращаясь  к  Кристофу,  всякий  раз  величал  его  "господин   придворный
музыкант".
   - Вы меня знаете? - спросил Кристоф.
   - О да, - ответил мальчик с наивным восхищением, что приятно пощекотало
самолюбие Кристофа.
   Они разговорились. Мальчик часто  видел  Кристофа  в  концертах,  да  и
многочисленные  рассказы  о  юном  музыканте  поразили  его   воображение.
Конечно, он не сказал об этом Кристофу, но Кристоф  понял  и  был  приятно
удивлен.  Он  не  привык,  чтобы  с  ним  говорили  таким  уважительным  и
прочувствованным тоном. Он расспрашивал своего спутника о тех местах, мимо
которых  шел;  пароходик,  и  тот  с  восторгом  выкладывал  свои  недавно
приобретенные в школе познания, а Кристоф восхищался его ученостью. Однако
исторические  подробности  служили  лишь  предлогом  для   беседы:   обоих
мальчиков интересовало другое, и это другое  были  они  сами.  Но  они  не
осмеливались прямо приступить к занимавшей их теме и  осторожно  вставляли
наводящие, хоть и весьма туманные вопросы. Наконец они решились, и Кристоф
узнал, что нового его друга зовут господин Отто Динер, что он сын крупного
коммерсанта из их города. Совершенно естественно было  и  то,  что  у  них
нашлись общие знакомые; мало-помалу языки развязались. И  когда  пароходик
пристал к городку, где Кристофу надо было сходить, они  уже  беседовали  с
жаром.  Его  новый  знакомый  тоже  выходил  здесь.   Это   обстоятельство
показалось обоим весьма знаменательным, и Кристоф предложил пройтись,  так
как до обеда у Musik Director'а оставалось еще время. Мальчики отправились
в поле. Кристоф, фамильярно взяв Отто под руку, поверял ему все свои планы
и мечты, словно они были знакомы с самого рождения. До сих пор Кристоф был
лишен общества сверстников и теперь ощущал огромную радость от  знакомства
с этим мальчиком, таким образованным и хорошо  воспитанным  и  к  тому  же
проявившим к нему искреннюю симпатию.
   Часы шли, но  Кристоф  не  замечал  времени.  Динер,  гордый  доверием,
которое ему оказывал юный музыкант, не смел напомнить своему новому другу,
что час обеда давно прошел. Наконец, решив,  что  он  обязан  предупредить
Кристофа, Отто заявил, что так можно и опоздать, однако тот, взбираясь  на
лесистый холм, закричал, что надо же сначала взойти на  вершину,  а  когда
путники достигли ее, Кристоф растянулся на траве  с  таким  видом,  словно
собирался провести здесь целый день. Через четверть часа Динер, видя,  что
Кристоф отнюдь не расположен уходить, робко напомнил:
   - А как же обед?
   Кристоф, удобно улегшись на траву, закинул руки за  голову  и  спокойно
ответил:
   - Черт с ним!
   Потом, взглянув на Отто и  увидев  его  испуганную  физиономию,  громко
расхохотался.
   - Уж очень здесь хорошо! - пояснил он. - Я вообще не пойду, пусть ждут!
   И сел на траву.
   - Может быть, вы спешите?  Нет?  Не  спешите?  Тогда  давайте  вот  что
сделаем. Хотите, пообедаем вместе? Я знаю здесь одну харчевню.
   Отто мог бы многое возразить, и не потому, что его ждали, а потому, что
ему было трудно принять внезапное решение, любое решение:  от  природы  он
был методичен и ко всему любил готовиться загодя. Но предложение  Кристофа
было сделано таким тоном, что не допускало отказа. Поэтому  Отто  позволил
себя уговорить, и мальчики снова принялись болтать.
   В харчевне их восторги несколько  поостыли.  Оба  были  слишком  заняты
важным вопросом: кто будет угощать? Каждый в тайниках  души  полагал,  что
угостить нового знакомого для него вопрос чести: Динер -  потому  что  был
богаче, а Кристоф - потому что был беднее. Прямо они на это  не  намекали.
Вначале Динеру удалось было отстоять  свое  право  -  таким  повелительным
тоном он заказывал обед. Кристоф разгадал его замысел и,  решив  превзойти
Отто,  потребовал  какие-то  уж  совершенно  изысканные  блюда;  он  хотел
показать, что чувствует себя здесь вполне непринужденно. Динер сделал было
новую попытку, взяв на себя заказ вин, но Кристоф испепелил его взглядом и
попросил бутылку самого дорогого вина, какое только имелось в харчевне.
   Когда перед мальчиками стали появляться одно за другим роскошные блюда,
оба смутились. Все темы для разговора иссякли, и  они  еле  прикасались  к
кушаньям, чувствуя связанность в каждом движении. Вдруг оба заметили, что,
в сущности, они совсем чужие друг другу, и  насторожились.  Напрасны  были
все попытки возобновить прежнюю непринужденную беседу:  разговор  явно  не
клеился. Первые полчаса сидения за столом показались им пыткой. К счастью,
вкусная еда возымела свое действие: теперь они уже доверчивее  поглядывали
друг на друга. Особенно разошелся Кристоф,  -  он  не  привык  к  подобным
пирушкам и стал на редкость разговорчив. Он рассказывал о том, как  трудно
ему живется; Отто, выйдя из состояния оцепенения, признался, что и  он  не
так-то уж счастлив. Он робок и застенчив от природы, и товарищи пользуются
этим его  недостатком.  Они  издеваются  над  ним.  Не  прощают  ему  того
откровенного неодобрения, с каким он  смотрит  на  их  вульгарные  манеры,
играют с ним злые шутки. Кристоф сжал кулаки и крикнул, что  пусть  только
попробуют в его присутствии, вряд ли им тогда поздоровится. Оказалось, что
и Отто не понимают домашние. Кому,  как  не  Кристофу,  было  знакомо  это
несчастье, и оба растрогались своими столь  сходными  горестями.  Родители
Динера желают сделать из сына коммерсанта, чтобы он впоследствии возглавил
отцовское дело. А он решил стать поэтом, он непременно будет поэтом,  если
даже ему придется, как Шиллеру,  убежать  из  отчего  дома  и  бороться  с
нуждой! (Впрочем, рано или поздно состояние все равно перейдет к  нему,  а
состояние немалое.) С краской в лице Отто  признался,  что  он  уже  пишет
стихи о скуке жизни, но, несмотря на все  мольбы  Кристофа,  отказался  их
прочесть.  Впрочем,  к  концу  обеда   он,   запинаясь,   прочел   два-три
стихотворения. Кристоф заявил,  что  стихи  изумительные.  Тогда  мальчики
стали строить общие планы: работать они будут вместе - будут писать  драмы
и Liederkreise [циклы песен (нем.)]. Оба млели  от  взаимного  восхищения.
Ведь  Кристоф  был  знаменитостью  в  их  городе,  а,  кроме  того,   Отто
импонировала сила  Кристофа,  его  смелость,  решительные  речи.  Кристофа
умиляло изящество  Отто,  его  изысканные  манеры  -  ведь  все  на  свете
относительно, - особенно его  солидные  знания,  которых  так  не  хватало
Кристофу и которых он так жаждал.
   Отяжелев от еды, бесцеремонно положив локти на стол, мальчики говорили,
говорили, слушали друг друга, глядели друг на друга затуманенным нежностью
взором, Время шло. Пора было  уходить.  Отто  сделал  последнее  усилие  и
потянулся было за счетом,  но  Кристоф  пригвоздил  его  к  месту  грозным
взглядом, который сразу отбил  у  бедняги  всякое  желание  настаивать,  а
Кристофа терзала страшная мысль: вдруг с него потребуют больше, чем есть у
него в кошельке; но он решил оставить в залог свои часы, все, что  у  него
имеется, лишь бы не признаться Отто в своей нищете.  Однако  жертв,  слава
богу, не потребовалось; счет не превысил суммы, которая равнялась месячным
расходам Кристофа.
   Мальчики спустились с холма. От сосен ложились на землю вечерние  тени,
верхушки их еще розовели в предзакатной дымке и важно раскачивались, шумя,
как волны; шаги заглушал ковер лиловатых  сосновых  иголок.  Оба  молчали.
Сердце Кристофа переполняло странное сладостное чувство: он был  счастлив,
ему  хотелось  говорить,  но  какой-то  неясный  страх   томил   его.   Он
остановился, Отто остановился тоже. Кругом была  тишина.  Только  в  косом
солнечном луче громко жужжали мухи. С легким хрустом  упала  сухая  ветка.
Кристоф схватил Отто за руку и спросил дрожащим голосом:
   - Хотите быть моим другом?
   Отто прошептал:
   - Хочу!
   Они обменялись рукопожатием; сердца у обоих  учащенно  бились.  Они  не
смели взглянуть друг другу в глаза.
   Затем  они  пошли  дальше.  Шли  почти  рядом  -  всего  на  расстоянии
нескольких шагов - и молчали до самой опушки леса: они боялись самих себя,
боялись своего непонятного волнения; они  ускорили  шаги  и  остановились,
только выбравшись из лесной чащи. Здесь они вздохнули  свободнее  и  снова
взялись за руки. Оба восхищались прозрачностью  вечера  и  только  изредка
перебрасывались словами.
   На пароходике, забравшись на нос, где пробегали полосы  света  и  тени,
они начали было беседовать о  самых  невинных  предметах,  но,  охваченные
блаженной  усталостью,  не  слышали  своих  слов.  Им  не  требовалось  ни
говорить, ни пожимать друг другу руки, не требовалось даже глядеть друг на
друга, - ведь они были рядом.
   Еще  на  пароходике  мальчики  условились   встретиться   в   следующее
воскресенье. Кристоф проводил Отто  до  его  дверей.  При  свете  газового
фонаря они робко улыбнулись и взволнованно пробормотали:  "До  свидания!".
Расставшись, они облегченно вздохнули - так устали оба от того напряжения,
в котором прожили несколько долгих часов, когда каждое слово доставалось с
таким трудом.
   Один в ночной темноте, Кристоф шагал домой. Но сердце у  него  пело:  у
меня есть друг, есть друг. Он ничего не видел. Ничего не слышал. Не  думал
ни о чем - только о друге.
   Он валился с ног от усталости и заснул,  едва  коснувшись  подушки.  Но
раза три он просыпался ночью, словно  разбуженный  неотвязной  мыслью.  "У
меня есть друг", - повторял он и тут же снова засыпал.
   Наутро все вчерашнее представилось ему сном. Желая разубедить себя,  он
стал тщательно припоминать малейшие подробности воскресного  дня.  Он  так
ушел в это занятие, что не прерывал его даже на уроках; он был  рассеян  и
на репетиции, состоявшейся под вечер, а при выходе из театра сразу  забыл,
что играли.
   Дома его ждало письмо. Ему не было надобности спрашивать,  откуда  оно.
Кристоф бросился в свою комнату, запер дверь и стал  читать.  Письмо  было
написано  на  бледно-голубой  бумаге,  почерком   старательным,   крупным,
полуребяческим, с аккуратными росчерками:

   "Дорогой господин Кристоф, осмелюсь ли я написать: "высокочтимый друг"?
   Я очень много думаю о нашей вчерашней прогулке и бесконечно  благодарен
Вам за Вашу доброту. Я так признателен Вам за все, и за Ваши добрые слова,
и за чудесную прогулку, и за прекрасный обед! Мне только очень обидно, что
Вы истратили на него так много денег.
   Какой восхитительный день! Не правда ли, есть  некое  предначертание  в
этой удивительной  встрече?  Мне  кажется,  что  сама  судьба  решила  нас
соединить. Как радуюсь я при мысли, что увижу Вас в следующее воскресенье!
Надеюсь, у Вас не будет больших неприятностей из-за того, что Вы не попали
на обед к господину Hof Musik Director'у. Мне было бы очень  больно,  если
бы я стал причиной каких-либо недоразумений.
   Остаюсь, дорогой господин Кристоф, Вашим преданным слугой и другом.
   Отто Динер.
   P.S. Если Вам безразлично, лучше не заходите  за  мной  в  воскресенье.
Надеюсь,  вы  не  станете  возражать  против  того,  чтобы  встретиться  в
Шлоссгартене".

   Кристоф читал письмо со слезами на глазах. Он поцеловал голубой листок,
громко захохотал и перекувырнулся на  постели.  Потом  бросился  к  столу,
схватил перо и стал немедленно сочинять ответ. Он не мог ждать ни  минуты.
Но привычки к писанию писем у  него  не  было,  он  не  умел  выражать  те
чувства,  которые  переполняли  его  сердце,  перо  прорывало  бумагу,  он
перепачкал все пальцы в чернилах, топал  ногами  от  нетерпения.  Наконец,
высунув  кончик  языка,  испортив  листков  шесть,  он  сумел  выразить  -
огромными каракулями, в строках, испещренных  грубейшими  орфографическими
ошибками, - свои чувства:

   "Душа моя! Как осмеливаешься ты говорить о какой-то благодарности,  раз
я тебя люблю? Разве не говорил я тебе, как одиноко и  печально  я  жил  до
встречи с тобой? Дружба твоя - величайшее благо!  Вчера  я  был  счастлив.
Понимаешь? По-настоящему счастлив! Впервые в жизни! Читая твое  письмо,  я
плакал от радости. Да, любимый друг, ты прав. Сама судьба свела  нас;  она
хочет, чтобы мы стали друзьями,  дабы  свершить  великие  деяния.  Друзья!
Какое сладостное слово! Неужели у меня действительно есть наконец друг? О,
ты не покинешь меня, не покинешь ведь?  Скажи!  Ты  останешься  мне  верен
навсегда! Навсегда!.. Как будет нам хорошо расти вместе, работать  вместе,
сочетая мои музыкальные бредни, все те странные мысли, что бродят у меня в
голове, с твоим умом и с редкостными твоими знаниями! Ведь ты  знаешь  так
много! Я никогда в жизни не видел такого умного человека, как  т