Научись обходиться и ты...
   Но Оливье уже научился обходиться и без многого другого. Без искусства,
без Кристофа, без всего на свете. Сейчас он  думал  только  о  Жаклине,  а
Жаклина думала только о нем.


   Эгоизм любви создавал вокруг них пустоту,  неосмотрительно  сжигая  все
свои запасы и ничего не оставляя на будущее.
   Опьянение первой поры, когда у двух любящих, слитых воедино, мысль одна
- раствориться друг в друге. Они соприкасаются,  они  ощущают  друг  друга
каждой частицей тела и души, они пытаются проникнуться  друг  другом.  Они
вдвоем - целая вселенная, не подвластный никаким  законам  любовный  хаос,
где перемешанные между собой стихии еще не осознали, в чем их различие,  и
жадно стремятся поглотить друг друга. Все восхищает  любящего  в  любимом,
ведь любимый - это  тоже  я.  На  что  им  весь  мир?  Как  у  мифического
андрогина, убаюканного грезой о  гармонии  сладострастия,  их  глаза  тоже
закрыты для мира, ибо мир в них.
   Дни и ночи, как переплетение все тех же  грез;  часы,  что  проносятся,
точно пушистые белые облака, оставляя лишь лучистый след перед ослепленным
взором; мягкое дуновение, обволакивающее весенней истомой; солнечное тепло
двух  тел;  пронизанный  светом  цветущий   приют   любви;   целомудренное
бесстыдство, неистовство, объятия, вздохи, радостный смех, слезы радости -
что сохраняется от вас, пылинки счастья? Сердце с трудом припоминает  вас:
ведь когда были вы, время не существовало.
   Один день похож на другой... Мирная заря... Тела  вместе  вынырнули  из
бездны сна; глаза раскрылись одновременно и посмотрели друг на друга; лица
улыбаются, сливается дыхание сливаются в  поцелуе  губы...  Юная  свежесть
утренних часов, девственно чистый воздух умеряют жар разгоряченных  тел...
Сладостная лень нескончаемых дней,  в  которых  звенит  отголосок  ночного
сладострастия... Летние сумерки, мечтания вдвоем среди лугов, на бархатных
полянках,  под  шелест   высоких   серебристых   тополей...   Мечтательное
возвращение рука об руку прекрасным летним вечером, под сияющим  небом,  к
ложу  любви.  Ветер  шуршит  ветками  кустарника.  На  ясной  глади  небес
колышется белый пушок от серебряной луны. Вот упала  и  угасла  звезда,  и
сердце дрогнуло - беззвучно умер целый мир. По дороге  мимо  них  мелькают
редкие тени, торопливые и безмолвные. В городе звонят  колокола,  возвещая
завтрашний праздник. Влюбленные остановились на мгновение; она прижалась к
нему; они стоят,  не  произнося  ни  слова...  Ах,  если  бы  жизнь  могла
остановиться, как это мгновение!.. Жаклина говорит, вздохнув:
   - Почему я так тебя люблю?
   После нескольких недель путешествия по Италии они обосновались в  одном
из городов на западе Франции, куда Оливье был назначен преподавателем. Они
почти ни с кем не встречались, ничто их не занимало. Во время обязательных
визитов это их непозволительное равнодушие проявлялось так наглядно, что у
одних оно вызывало обиду,  у  других  улыбку.  Слова  скользили  мимо,  не
задевая их. Присущим молодоженам высокомерно  строгим  видом  они  как  бы
говорили:
   "Ничего вы все не понимаете..."
   На  миловидном  личике  Жаклины,  задумчивом  и  немного  сердитом,   в
счастливом и рассеянном взгляде Оливье можно было прочесть:
   "До чего же вы нам надоели!.. Когда мы наконец будем одни?"
   Впрочем, они не стеснялись в обществе и вели себя так, будто они  одни.
Посторонние ловили их взгляды,  которые  переговаривались  между  собой  о
чем-то, не имевшем никакого отношения к  общей  беседе.  Они  видели  друг
друга, даже не глядя, и улыбались, зная, что думают об  одном  и  том  же.
Избавившись от светских обязательств и  очутившись  вдвоем,  они  радостно
визжали и резвились, как  малые  дети.  Казалось,  им  лет  по  восьми.  В
разговоре  они  дурачились.  Давали  друг  другу  забавные  прозвища.  Она
называла его Олив, Оливе, Олифан, Фанни, Мами, Мим, Мино, Кауниц,  Козима,
Кобур, Пано, Нако, Понетт, Накс и Кано. Она играла в маленькую девочку, но
в то же  время  хотела  быть  для  него  всем:  матерью,  сестрой,  женой,
возлюбленной, любовницей.
   Она делила с ним не только радости, а, как и собиралась, его труды: это
тоже была игра. На первых порах она взялась за дело с  жаром.  Для  нее  -
женщины, привыкшей к праздности, - работа была  в  новинку;  казалось,  ей
нравился самый неблагодарный труд: выписка цитат  в  библиотеках,  перевод
скучнейших книг - все это входило в  ее  планы  очень  честной,  серьезной
жизни, всецело посвященной благородным идеалам и  совместной  работе.  Все
шло отлично, пока обоих озаряла  любовь,  потому  что  Жаклина  думала  об
Оливье, а не о том, что ей приходилось делать. И удивительно: что бы она в
ту пору ни делала, все было сделано хорошо.  Она  свободно  разбиралась  в
самых отвлеченных сочинениях, которые были бы ей  не  под  силу  в  другое
время, - любовь как  бы  возносила  ее  над  землей;  сама  она  этого  не
замечала; точно сомнамбула, которая блуждает по крышам, она безмятежно, ни
на что  не  оглядываясь,  стремилась  вслед  своей  заветной  и  радостной
мечте...
   Но вот постепенно она стала замечать крыши;  это  ее  не  смутило;  она
только с удивлением подумала: "Что я делаю тут, наверху?" -  и  спустилась
на землю. Работа казалась ей теперь скучной. Она убеждала себя, что работа
- помеха для любви. Должно быть, сама любовь уже ослабела. Но это ни в чем
не проявлялось. Наоборот, они теперь минуты  не  могли  прожить  друг  без
друга Они отгородились от мира,  заперлись  от  всех  и  нигде  больше  не
бывали. Они ревновали друг друга  к  знакам  внимания  со  стороны  чужих,
ревновали даже к повседневным занятиям, ревновали ко всему, что  отвлекало
их от взаимной любви. Переписка с Кристофом становилась все реже.  Жаклина
его не любила: он был для нее соперником, он олицетворял  целую  полосу  в
прошлом Оливье, когда еще не было Жаклины, и  чем  больше  места  в  жизни
Оливье занимал Кристоф, тем решительнее - хоть и неосознанно  -  старалась
она отвоевать у него это место. Без особого расчета она исподволь отдаляла
Оливье от друга, высмеивая повадки Кристофа, его наружность,  его  письма,
его творческие замыслы; делала она это без злобы, без всякой  хитрости,  -
советницей ей служила добрая мать-природа. Оливье забавляли ее  замечания;
он не видел в них ничего дурного; ему казалось, что он  по-прежнему  любит
Кристофа; но любил он уже просто хорошего человека,  а  для  дружбы  этого
недостаточно; он не замечал, что мало-помалу перестает понимать  Кристофа,
утрачивает интерес к его идеям, к  тому  героическому  идеализму,  который
объединял их... Для молодого сердца обаяние любви так сильно, что рядом  с
ней не устоит никакая вера. Тело любимой, ее душа, которой  любуешься  как
цветком этой благословенной плоти, заменяют все науки,  все  верования.  И
теперь уже с улыбкой сожаления смотришь  на  то,  перед  чем  преклоняются
другие  и  перед  чем  сам  преклонялся  когда-то,  -  изо  всей  могучей,
полнокровной жизни с ее суровой борьбой видишь только цветок, живущий один
лишь день, и считаешь его бессмертным... Любовь поглотила Оливье.  Вначале
его еще хватало на то, чтобы выражать свое счастье  в  изящных  стихах;  а
потом и это показалось ему лишним - к чему похищать время у любви? Жаклина
тоже, как и он, не желала видеть иного смысла в жизни,  подтачивала  самое
дерево жизни, тот ствол, вокруг которого плющом обвивается  любовь  и  без
которого любовь погибает. Так оба они в своем счастье отрекались от  самих
себя.
   Увы! К счастью привыкаешь слишком быстро! Когда в жизни нет иной  цели,
кроме себялюбивого счастья, жизнь вскоре  становится  бесцельной.  Счастье
входит  в  привычку,  как  наркотик,  без  него  уже  нельзя  обойтись.  А
обходиться надо!.. Счастье - это лишь одно из  биений  вселенского  ритма,
один из полюсов, между  которыми  качается  маятник  жизни,  -  остановить
маятник можно, только сломав его...
   Они познали "ту скуку блаженства, которая  доводит  до  сумасбродства".
Блаженные часы текли теперь медленнее, томительнее, блекли, как цветок без
воды. Небо было по-прежнему безоблачно, но уже не  чувствовалось  утренней
свежести. Все замерло; природа молчала. Они были одни,  как  им  хотелось.
Откуда же эта тяжесть на сердце?
   Какое-то смутное ощущение пустоты,  беспредметная  тоска,  не  лишенная
прелести,  с  недавних  пор  тревожили  их.  Они  становились   болезненно
впечатлительными. В настороженной тишине нервы  были  напряжены  и,  точно
листья, трепетали от  каждого  неожиданного  толчка.  Жаклина  то  и  дело
плакала без всякого повода, и хотя уговаривала себя, что плачет от  любви,
это не всегда  было  верно.  После  двух-трех  лет  беспокойных  мечтаний,
предшествовавших  браку,  всем  порывам  внезапно  пришел   конец;   мечты
осуществились даже свыше всяких чаяний, впредь делать было  нечего,  да  и
то, что она делала прежде,  тоже,  пожалуй,  было  ни  к  чему,  и  теперь
внезапная  пауза  порождала  внутреннее  смятение,  которое  казалось   ей
необъяснимым и тем более удручающим. Она  не  признавалась  себе  самой  в
своем состоянии, приписывала  его  нервной  усталости,  силилась  над  ним
смеяться; но смех ее был не менее тревожен, нем слезы.  Тогда  она  решила
быть мужественной и опять взялась за работу. Однако после  первых  попыток
ей стало  непонятно,  как  ее  могли  заинтересовать  такие  бессмысленные
занятия,  и  она  с  гадливостью  отбросила  их.  Она   попробовала   было
возобновить светские знакомства, но так  же  безуспешно:  привычка  успела
пустить корни, отучить ее от тех пустых встреч  и  разговоров,  которые  в
"свете" считаются обязательными; Жаклине они показались теперь нелепыми, и
она  вернулась  к  прежнему  одиночеству  вдвоем,  сделав  из  всех  своих
неудачных попыток вывод, что в жизни по-настоящему хороша  только  любовь.
Некоторое время  она  и  правда  как  будто  была  влюблена  сильнее,  чем
когда-либо. На самом деле ей только хотелось, чтобы это было так.
   Оливье, натура менее страстная и более привязчивая, был лучше  огражден
от таких терзаний; он лишь время от времени ощущал какой-то неясный страх.
К  тому  же  тяготы  повседневного  труда  и  неблагодарной  профессии  до
известной степени спасали его любовь. Но, как  человек  очень  чуткий,  он
всем сердцем отзывался на малейшее волнение в сердце  любимой,  и  скрытая
тревога Жаклины передавалась ему.
   Однажды под вечер они гуляли за городом. Они  заранее  радовались  этой
прогулке.  Все  кругом  веселило  взгляд.  Однако  с   первых   же   шагов
томительная, угрюмая тоска навалилась на них, сковала их холодом. Говорить
было невозможно. Когда же они все-таки  пытались  говорить,  каждое  слово
гулко отдавалось в душевной пустоте. Под конец они шли машинально,  ничего
не видя и не чувствуя. И вернулись  домой  с  тяжелым  сердцем.  Ночь  уже
совсем надвинулась, в квартире было пусто, холодно и темно. Они  не  сразу
зажгли свет, чтобы не видеть друг друга. Жаклина вошла к себе в спальню и,
не снимая шляпы и пальто, молча села у  окна.  Оливье  уселся  в  соседней
комнате, облокотившись на стол.  Дверь  между  обеими  комнатами  осталась
открытой; они были так близко, что могли слышать дыхание друг  друга.  Оба
сидели в полумраке и горько безмолвно плакали, зажимая  рот  рукой,  чтобы
приглушить рыдания.
   Наконец Оливье не выдержал и позвал:
   - Жаклина!..
   Глотая слезы, Жаклина откликнулась:
   - Что?
   - Поди ко мне.
   - Сейчас.
   Она сбросила пальто, пошла промыть глаза. Он тем временем зажег  лампу.
Через несколько минут она вернулась. Они не смотрели друг на друга. Каждый
знал, что другой плакал. И оба были безутешны, потому  что  знали,  о  чем
плакали.
   Настало время, когда они  уже  не  могли  скрыть  друг  от  друга  свое
смятение. А так как им не хотелось признаться себе в истинной причине, они
стали искать  другую  и  без  труда  нашли,  взвалив  всю  вину  на  скуку
провинциальной жизни и на окружающую среду. От этого им стало легче. Ланже
не  очень  удивился,  узнав  из  письма  дочери,  что  ей   надоело   быть
подвижницей. Он пустил в ход свои политические связи и  добился  для  зятя
места в Париже.
   Когда пришло приятное известие, Жаклина запрыгала от  радости  и  снова
почувствовала себя счастливой. Теперь,  перед  разлукой,  скучный  городок
стал им вдруг дорог - столько в нем было рассеяно воспоминаний  их  любви!
Напоследок они целыми  днями  бродили  по  следам  этих  воспоминаний.  Их
паломничество было овеяно нежной грустью. Все эти мирные  дали  видели  их
счастье. И внутренний голос шептал им:
   "Ты знаешь, с чем расстаешься. А знаешь ли ты, что тебя ждет?"
   Накануне отъезда  Жаклина  расплакалась.  Оливье  спросил,  о  чем  она
плачет. Она не хотела говорить. Тогда они  взяли  листок  бумаги  и  стали
писать, как обычно делали, когда их пугало звучание слов:
   "Оливье, любимый..."
   "Жаклина, любимая..."
   "Мне грустно уезжать".
   "Откуда?"
   "Оттуда, где мы друг друга любили".
   "Куда?"
   "Туда, где мы будем старее".
   "Где мы будем вдвоем".
   "Но уже так любить не будем".
   "Будем все сильнее".
   "Как знать?"
   "Я знаю".
   "А я желаю".
   Внизу страницы каждый нарисовал кружок, обозначавший  поцелуй.  Жаклина
отерла слезы, засмеялась и нарядила Оливье в костюм фаворитов Генриха III:
нацепила на него свою  шляпу  и  белую  пелерину  со  стоячим  воротником,
похожим на брыжи.


   В Париже они увидели тех, кого не так давно покинули.  Но  увидели  уже
иными.  Узнав  о  приезде  Оливье,  вихрем   примчался   Кристоф.   Оливье
обрадовался не меньше  его.  Однако  с  первого  же  взгляда  оба  ощутили
неожиданную неловкость. Они попытались подавить ее, но тщетно. Как ни  был
ласков Оливье, что-то в нем все-таки изменилось; и Кристоф это чувствовал.
Ничего не поделаешь - друг, который женился, уже  не  может  быть  прежним
другом. На душу мужа теперь наложила свою печать душа жены. Кристоф ощущал
это во всем: в неуловимом блеске глаз Оливье, в незнакомой  складке  возле
рта, в новых оттенках голоса и оттенках мысли.  Вначале  Оливье  этого  не
сознавал и удивлялся, почему Кристоф стал совсем другим за время  разлуки.
Но потом он понял, что изменился не Кристоф, что перемена произошла в  нем
самом, и приписывал ее возрасту; ему казалось неестественным, что годы  не
оказали такого же влияния на  Кристофа,  что  Кристоф  застыл  на  тех  же
взглядах, которые некогда были  дороги  и  ему,  а  теперь  представлялись
ребяческими и устарелыми; в действительности же они были не по вкусу чужой
душе, незаметно заполонившей его душу. Особенно  ясно  чувствовалось  это,
когда при  разговоре  присутствовала  Жаклина,  -  тогда  между  Оливье  и
Кристофом вставала пелена иронии, застилая им глаза. Они всячески скрывали
друг от друга свои ощущения. Кристоф исправно навещал супругов. Жаклина  с
невинным видом подпускала ему  шпильки,  вставляла  язвительные  и  колкие
замечания. Он все терпел. Но возвращался домой опечаленный.
   Первые месяцы  в  Париже  были  относительно  счастливым  временем  для
Жаклины, а значит, и для Оливье. Вначале она усиленно хлопотала, устраивая
свое жилье. На одной из старинных улиц Пасси они нашли премилую  квартирку
окнами в палисадник. Выбор мебели  и  обоев  долго  занимал  Жаклину.  Она
вкладывала в это столько стараний и даже страсти; как будто от тона обивки
или формы  старинного  поставца  зависело  спасение  ее  души.  Затем  она
возобновила общение с родителями, с  друзьями.  Весь  этот  год  она  была
настолько поглощена любовью, что совершенно забыла  их,  и  теперь  каждая
встреча была для нее поистине откровением, тем более что не только ее душа
слилась с душой Оливье, но и к ней пристала какая-то частица его  души,  а
потому она смотрела на старых знакомых новыми глазами. Ей показалось,  что
они значительно выиграли. Сперва Оливье от этого не проиграл. Они  выгодно
оттеняли его, а он - их. Поскольку спутник ее жизни был натурой  глубокой,
сотканной  из  лирических  полутонов,  Жаклина  находила   теперь   больше
удовольствия в обществе светских людей, которые думают лишь о  том,  чтобы
наслаждаться, блистать и пленять, а  соблазнительные,  но  опасные  пороки
этих светских людей,  которых  она  знала  оттого  так  хорошо,  что  сама
принадлежала к их числу,  заставляли  ее  особенно  ценить  верное  сердце
друга. Она забавлялась такого рода сопоставлениями,  упорствовала  в  этой
игре, чтобы оправдать свой выбор. И  доигралась  до  того,  что  временами
переставала понимать, почему сделала именно этот выбор. К  счастью,  такие
настроения длились недолго, а потом ее мучили  угрызения  совести,  и  она
бывала очень нежна с Оливье, но тут же возобновляла сравнения.  Когда  это
занятие вошло  в  привычку,  оно  перестало  быть  забавным,  и  сравнения
сделались менее безобидными. Два, противоположных мира уже не служили друг
другу взаимным дополнением, а начали войну. Жаклина задавала себе  вопрос:
почему Оливье не обладает теми достоинствами и даже отчасти  недостатками,
которые нравились ей теперь в ее парижских приятелях? Вслух она  этого  не
говорила, но Оливье чувствовал  на  себе  критический  взгляд  своей  юной
подруги; его это тревожило и оскорбляло.
   Однако любовь все еще давала ему власть над Жаклиной,  и  молодая  чета
могла бы и дальше жить уютной и согласной  трудовой  жизнью,  если  бы  не
изменились  материальные  обстоятельства  и  не  нарушили  ее   непрочного
равновесия.

   Quivi trovammo pluto il gran nemico...
   [Нам Плутос, враг великий, встал навстречу... (итал.)
   Данте, "Божественная комедия", "Ад", песнь VI]

   Скончалась сестра г-жи Ланже,  бездетная  вдова  богатого  коммерсанта.
Весь ее капитал достался семейству Ланже.  Состояние  Жаклины  увеличилось
больше чем вдвое. Когда наследство было получено, Оливье вспомнил все, что
Кристоф говорил о деньгах.
   - Нам так было хорошо! - сказал он. - А вдруг  от  этого  будет  только
хуже?
   Жаклина посмеялась над ним:
   - Дурачок! От этого никогда не бывает хуже, да в нашей жизни  ничего  и
не изменится.
   С виду действительно все осталось по-прежнему.  Настолько  по-прежнему,
что спустя некоторое время Жаклина начала жаловаться на недостаток средств
- явное доказательство происшедшей перемены. И в самом деле,  хотя  доходы
их увеличились вдвое и даже втрое, все уходило неизвестно куда.  Следовало
лишь удивляться, как они раньше сводили концы с концами. Деньги таяли,  их
поглощали бесчисленные новые траты, которые сразу становились привычными и
обязательными.  Жаклина  завязала  знакомство  с  модными  портными;   она
рассчитала домашнюю портниху, которая обшивала  ее,  когда  она  была  еще
ребенком. Прошло время грошовых шляпок, которые мастерились  из  ничего  и
все же были к лицу; прошло время платьиц, не безупречных в смысле шика, но
носивших отпечаток ее собственного изящества. С каждым днем  улетучивалась
ласковая теплота домашнего уюта, которую излучало все  окружающее.  Поэзия
испарилась. Уют становился пошлым.
   Они переменили квартиру. Прежняя - та, которую устраивали так заботливо
и радостно, - показалась тесной и убогой. Вместо  скромных  комнаток,  где
все было таким родным, где в окна дружески кивало тоненькое  деревцо,  они
теперь сняли  большую,  роскошную,  удобно  распланированную  квартиру,  к
которой не лежало и  не  могло  лежать  сердце,  где  им  было  до  смерти
тоскливо. Старое,  привычное  убранство  заменили  новой,  чужой  для  них
мебелью. Воспоминаниям уже не было места. Первые  годы  супружеской  жизни
оказались  вытесненными  из  сознания.  Когда  двое  любящих  рвут   нити,
связующие их с прошлым, озаренным любовью, они накликают на  себя  большую
беду.  Образы  этого  прошлого  -  лучшая  защита   от   разочарования   и
враждебности,  которые  неотвратимо  приходят  на  смену   первоначальному
чувству...