Швейцарию. Кане увезет вас в своем автомобиле.
   - А Оливье?
   - У нас нет времени на разговоры...
   - Я не уеду, не повидав его.
   - Вы увидите его там. Вы встретитесь с ним завтра. Он выезжает с первым
поездом. Скорей! Я вам все объясню.
   Он потащил Кристофа. Кристоф,  ошеломленный  шумом  и  вихрем  безумия,
только что бушевавшим в нем, неспособный понять, что он сделал и  чего  от
него хотят, позволил увезти себя. Манусса взял его под руку, другой  рукой
взял под локоть Кане,  отнюдь  не  восхищенного  той  ролью,  которую  ему
навязали, и усадил их в автомобиль. Добряк Кане был бы в отчаянье, если бы
арестовали Кристофа, но предпочел бы, чтобы спасал его не он, а кто-нибудь
другой. Манусса видел Кане насквозь. А так как его  трусость  внушала  ему
опасения, то  он  в  последнюю  минуту,  когда  автомобиль  уже  захрапел,
собираясь тронуться в путь, вдруг передумал и уселся с ним рядом.


   Оливье так и не пришел в сознание. В комнате оставались  лишь  Орели  и
маленький горбун. Печальная комната, без воздуха и без света!  Надвигалась
ночь... Оливье на мгновение вынырнул из бездны. Он почувствовал  на  своей
руке губы и слезы Эмманюэля. Он слабо улыбнулся и с усилием  положил  руку
на голову мальчика. Как  тяжела  была  его  рука!  Потом  он  снова  канул
куда-то...


   На  подушку,  возле  головы  умирающего,  Орели  положила  первомайский
букетик - несколько ландышей. Из неплотно закрытого крана на дворе  капала
в ведро вода. На мгновенье в недрах мысли затрепетали какие-то образы, как
огоньки, которые вот-вот погаснут... Домик в провинции, увитый глициниями,
сад, где играет ребенок; он лежит на лужайке, и в каменный водоем  стекает
струя фонтана. Где-то смеется девочка...



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Они выехали из Парижа. Пересекли огромные, окутанные туманом равнины. В
такой же вечер, десять лет назад, Кристоф прибыл в Париж.  Он  тогда  тоже
был беглецом, как и теперь. Но тогда жив был еще его друг,  друг,  который
его любил, и Кристоф, сам того не зная, спешил тогда ему навстречу...
   В первые часы Кристоф был еще полон боевого пыла; он  говорил  много  и
громко, в коротких фразах передавал то, что видел и делал, гордился  своей
удалью. Манусса и  Кане  тоже  говорили,  чтобы  отвлечь  его.  Постепенно
горячка спала, и Кристоф замолк; продолжали говорить спутники. Он  немного
ошалел от событий дня, но нисколько не был удручен.  Ему  вспоминалось  то
время, когда он бежал из Германии. Бежать, всегда бежать!  Он  усмехнулся.
Таков, видно, его удел! Ему не грустно было покидать Париж: земля  широка;
люди везде одинаковы. Где жить - для него было неважно, только бы быть  со
своим другом. Он рассчитывал встретиться с ним на следующее утро...
   Они приехали в Ларош. Манусса и Кане  не  отходили  от  него,  пока  не
посадили в вагон и не  увидели  его  в  окне  отходящего  поезда.  Кристоф
попросил их еще раз повторить название места, где он должен  остановиться,
гостиницы и почтового отделения, где он может получить  от  них  весточку.
Как Манусса и Кане себя не перебарывали, вид у них, когда они прощались  с
ним, был мрачный. Кристоф весело пожал им руки.
   - Полно, - крикнул он  им,  -  не  делайте  таких  похоронных  лиц!  Мы
увидимся, черт подери! Все пустяки! Завтра мы вам напишем.
   Поезд тронулся. Они смотрели ему вслед.
   - Бедняга! - вздохнул Манусса.
   Они снова сели в автомобиль. Оба молчали. Некоторое время  спустя  Кане
сказал Мануссе:
   - По-моему, мы совершили преступление.
   Манусса сначала ничего не ответил, а потом сказал:
   - Ну что там! Мертвые - мертвы. Надо спасать живых.
   С наступлением ночи возбуждение Кристофа  улеглось.  Забившись  в  угол
купе, отрезвленный и охладевший, он погрузился в  раздумье.  Посмотрев  на
свои руки, он увидел  на  них  кровь  -  чужую  кровь.  И  содрогнулся  от
отвращения. Перед ним снова возникла картина убийства.  Он  вспомнил,  что
убил, и сам уже не знал, за что. Он стал пересказывать себе сцену схватки;
на этот раз он видел ее совсем другими глазами и уже не понимал, чего ради
впутался в историю. Он снова припоминал события этого дня с того  момента,
как вышел из дому вместе с Оливье; он мысленно снова проделал с  ним  весь
путь по Парижу до того мгновения, когда его словно  подхватило  вихрем.  С
этой минуты он перестал себя понимать; цепь его мыслей обрывалась; как мог
он кричать, бить, требовать заодно с этими людьми, чьих убеждений вовсе не
разделял? Это был не он!.. Какое-то затмение сознания  и  воли!..  Он  был
ошеломлен и пристыжен. Значит, он не  властен  над  собой?  Кто  же  тогда
властен?.. Экспресс уносил его во  тьму,  и  душевная  тьма,  которая  его
охватила, была так же беспросветна, а неведомая, увлекающая  его  сила  не
менее головокружительна... Он попытался стряхнуть с себя тревогу,  но  для
того лишь, чтобы предаться новым заботам. По мере приближения  к  цели  он
все больше думал об Оливье и начинал испытывать беспричинное беспокойство.
   В момент прибытия он выглянул  в  окно  вагона,  нет  ли  на  платформе
дорогого знакомого лица. Никого! Он вышел, все  еще  продолжая  озираться.
Раза два ему померещилось... Нет, это был не _он_.  Кристоф  отправился  в
указанную гостиницу. Оливье там не оказалось. У Кристофа не  было  причины
беспокоиться: как мог Оливье опередить его? Но с этого мгновенья  началась
тоска ожидания.
   Было  утро.  Кристоф  поднялся  к  себе  в  номер.  Потом  сошел  вниз.
Позавтракал. Бродил по улицам. Делал вид, что мысли его свободны,  смотрел
на озеро, на  выставленные  в  витринах  товары;  шутил  с  официанткой  в
ресторане, перелистывал иллюстрированные журналы... Ничто не занимало его.
День тянулся, медлительный и тяжкий. К семи часам вечера Кристоф, пообедав
от нечего делать спозаранку и без всякого аппетита, опять поднялся к себе,
распорядившись, чтобы, как только приедет его друг, которого он поджидает,
его провели к нему. Он сел у стола, повернувшись спиной к двери. Ему нечем
было заняться, он не захватил никакого багажа, ни одной  книги  -  у  него
была только газета, которую он сейчас купил;  он  силился  ее  читать,  но
внимание его было отвлечено: он прислушивался  к  шагам  в  коридоре.  Все
чувства его были до крайности возбуждены усталостью целого дня ожидания  и
бессонной ночью.
   Вдруг он услышал стук отворяющейся двери. Какое-то неизъяснимое чувство
помешало ему  сразу  же  обернуться.  Он  почувствовал,  как  чья-то  рука
оперлась на его плечо. Он обернулся и увидел улыбающегося  Оливье.  Он  не
удивился и сказал:
   - А! Наконец-то!
   Видение исчезло...
   Кристоф вскочил, оттолкнув от себя стол и стул, - стул опрокинулся.  На
голове  у  Кристофа  зашевелились  волосы.  Так  простоял  он  с   минуту,
мертвенно-бледный, стуча зубами...
   С этого мгновения (хотя он ничего не знал и все повторял про  себя:  "Я
ничего не знаю") он знал все. Он был уверен в том, что должно произойти.
   Он не мог оставаться у себя в номере. Он вышел на улицу и  шагал  целый
час. Когда вернулся, швейцар в вестибюле гостиницы вручил ему  письмо.  То
самое письмо. Он был уверен, что оно придет. Он взял его  дрожащей  рукой.
Поднялся к себе. Распечатав, он прочитал,  что  Оливье  умер.  Он  потерял
сознание.
   Письмо было от Мануссы.  Тот  сообщал,  что  накануне,  скрыв  от  него
случившееся несчастье, чтобы  ускорить  его  отъезд,  они  исполнили  волю
Оливье, который хотел, чтобы его друг был  спасен;  что  Кристофу  незачем
было оставаться, разве для того, чтобы самому погибнуть; что  ему  следует
беречь себя ради памяти друга, ради остальных  своих  друзей,  ради  своей
славы и т.д. и т.д. Орели своим крупным дрожащим  почерком  приписала  три
строчки, добавляя, что позаботится о бедняжке...
   Очнувшись, Кристоф пришел в ярость. Он решил убить Мануссу. Он бросился
на вокзал. Вестибюль гостиницы был пуст, улицы пустынны;  в  ночном  мраке
редкие запоздалые прохожие не замечали задыхающегося человека с  безумными
глазами. Он вцепился в свою навязчивую мысль, как бульдог, который кусает:
"Убить Мануссу! Убить!.." Он хотел вернуться в Париж. Ночной скорый  поезд
ушел час назад. Надо было ждать до утра. Немыслимо  ждать!  Он  вскочил  в
первый же уходивший  в  Париж  поезд.  Поезд,  останавливавшийся  на  всех
станциях. Очутившись один в вагоне, Кристоф закричал:
   - Это неправда! Это неправда!
   На второй станции после французской границы поезд  остановился;  дальше
он не шел Дрожа от бешенства, Кристоф вышел из  вагона,  требовал  другого
поезда, наталкиваясь на безразличие полусонных  железнодорожных  служащих.
Что бы он ни предпринял, он все равно приехал бы слишком  поздно.  Слишком
поздно для Оливье. Он  не  успел  бы  даже  встретиться  с  Мануссой.  Его
арестовали бы раньше. Что делать? Чего хотеть? Ехать дальше? Вернуться?  К
чему? К чему?.. Не сознаться ли  во  всем  проходящему  мимо  жандарму?  -
подумал он. Смутный инстинкт любви к жизни удержал его от  этого,  побудил
его вернуться в Швейцарию. Ни один поезд не отходил ни в ту, ни  в  другую
сторону раньше чем через два-три часа. Кристоф посидел в зале ожидания, но
ему там было невмоготу, и он, выйдя из вокзала, пустился наугад, в  ночную
тьму.  Он  очутился  в  пустынном  пространстве  -  кругом  луга,  кое-где
прорезанные маленькими рощами, предвестницами леса. Он  вошел  в  лес.  Не
успев сделать несколько шагов, он повалился на землю, крикнул:
   - Оливье!
   Лег поперек дороги и зарыдал.
   Много времени спустя свисток поезда заставил его  подняться.  Он  решил
вернуться на вокзал, но заблудился. Он прошагал всю ночь напролет. Не  все
ли равно, здесь быть или там? Шагать, чтобы не думать, шагать до тех  пор,
пока совсем не перестанешь думать, пока не упадешь замертво. Ах,  если  бы
умереть!..
   На заре он очутился во французской деревне, очень  далеко  от  границы.
Всю ночь он отдалялся от нее. Он зашел в трактир, с жадностью поел,  снова
пустился в путь, шагая все дальше и дальше. Днем он  свалился  на  лугу  и
проспал до вечера. Когда проснулся, уже  стемнело.  Ярость  его  улеглась.
Осталась одна только боль, невыносимая, удушающая. Он дотащился до  фермы,
попросил хлеба, вязанку соломы для ночлега.  Фермер  поглядел  на  него  в
упор, отрезал ему ломоть хлеба, проводил в хлев и запер.  Лежа  на  соломе
подле сладко пахнувших коров, Кристоф с жадностью уплетал свой ломоть.  По
лицу его ручьями текли слезы. Голод его и скорбь не могли утихнуть. Хорошо
еще, что в эту ночь сон на несколько часов избавил его  от  страданий.  На
следующий день он проснулся от скрипа открывающейся  двери.  Он  продолжал
лежать не шевелясь. Ему не хотелось снова  возвращаться  к  жизни.  Фермер
остановился перед ним и посмотрел на него пристально; затем перевел взгляд
на какую-то бумагу, которую держал в руках. Наконец шагнул  к  Кристофу  и
сунул ему под нос газету. На первой странице - его портрет.
   - Это я, - сказал Кристоф. - Можете меня выдать.
   - Вставайте, - сказал, фермер.
   Кристоф встал. Фермер знаком велел ему следовать за ним. Они прошли, за
ригой, свернули на тропинку, вьющуюся среди фруктовых деревьев.  Дойдя  до
придорожного креста, фермер указал Кристофу дорогу и промолвил:
   - Граница вон там.
   Кристоф продолжал идти машинально. Он не знал, зачем он  идет.  Он  был
так разбит телом и душой, что ему все время хотелось остановиться.  Но  он
чувствовал, что если остановится, то рухнет, и уже не сможет сдвинуться  с
места. Он шел весь день. У него не было  ни  гроша,  чтобы  купить  хлеба.
Впрочем, он избегал заходить в деревни. В силу странного, ускользавшего от
сознания  инстинкта  этот   человек,   жаждавший   смерти,   боялся   быть
арестованным, он чувствовал себя зверем,  бегущим  от  облавы.  Физические
страдания - усталость, голод, смутный  страх,  подымавшийся  из  недр  его
измученного существа, - заглушали на время его душевную тоску.  Он  жаждал
одного: найти приют, где ему дозволено было бы запереться с нею наедине  и
насытиться ею.
   Он  перешел  границу.  Вдали  он  увидел  город  с  высокими   башнями,
увенчанными стройными колоколенками, и с фабричными  трубами,  из  которых
длинными струями шел дым; словно черная река, однообразно, все в  одном  и
том же направлении, дым плыл под дождем в сером воздухе. Кристоф падал  от
усталости. Вдруг он вспомнил, что знает  в  этом  городе  доктора,  своего
соотечественника, Эриха Брауна, который в прошлом году,  после  одного  из
успешных выступлений Кристофа, написал ему, чтобы напомнить о  себе.  Хотя
Браун  был  человек  недалекий  и  мало  значил  в  его   жизни,   Кристоф
инстинктивно, как раненый зверь, сделал последнее усилие, чтобы дотащиться
и свалиться у кого-нибудь, не совсем для него чужого.


   Под завесой дыма и дождя вступил он в этот серо-красный город.  Он  шел
прямо,  ничего  не  видя,  расспрашивая,  куда   идти,   ошибаясь,   снова
возвращаясь по своему следу,  бредя  наугад.  Силы  его  были  на  исходе.
Последним  напряжением  натянутой  до  предела  воли  он   заставил   себя
вскарабкаться по крутым  улочкам,  по  лестницам,  восходившим  к  вершине
узкого  холма,  усеянного  домами,  теснившимися  вокруг  темной   церкви.
Шестьдесят ступеней из красного камня - по три  или  по  шести  подряд.  В
промежутке между  каждой  группой  ступеней  -  небольшая  площадка,  куда
выходят двери домов. На каждой из них  Кристоф,  шатаясь,  останавливался,
чтобы перевести дух. Там, наверху, над башней, кружились вороны.
   Наконец он прочел на двери имя, которое искал.  Он  постучался.  Улочка
тонула во мраке. От усталости он закрыл глаза. И внутри у  него  тоже  был
мрак... Пропил" века...
   Узкая дверь приоткрылась. На пороге показалась женщина. Ее лицо было  в
тени, но силуэт ее резко выделялся на светлом фоне садика, видневшегося  в
глубине длинного  коридора.  Она  была  высокая,  держалась  прямо,  молча
ожидала, пока он заговорит. Он не видел ее глаз, но чувствовал их  взгляд.
Он спросил доктора Эриха Брауна и назвал себя. Слова с трудом выходили  из
его горла. Он изнурен был усталостью,  жаждой  и  голодом.  Не  говоря  ни
слова, женщина вошла в дом, и  Кристоф  последовал  за  нею  в  комнату  с
закрытыми ставнями. В темноте он наткнулся  на  нее,  коленями  и  животом
нечаянно задев это безмолвное тело. Она вышла и затворила  за  ним  дверь,
оставив его одного, без огня. Он стоял неподвижно,  из  боязни  опрокинуть
что-нибудь, прислонившись к стене, упершись лбом в  гладкую  притолоку;  в
ушах у него шумело, в глазах плясал мрак.
   В  верхнем  этаже  двинули  стулом,  послышались  возгласы   удивления,
захлопнулась дверь. Тяжелые шаги спускались по лестнице.
   - Где он? - спрашивал знакомый голос.
   Дверь в комнату отворилась.
   - Как! Его оставили в темноте! Анна! Черт подери! Свету!
   Кристоф был так слаб, он чувствовал  себя  таким  покинутым,  что  звук
этого голоса, громкого, но сердечного, показался  ему  облегчением  в  его
несчастии. Он схватил протянутые  к  нему  руки.  Принесли  свет.  Мужчины
посмотрели друг на друга. Браун был невысокого роста;  лицо  у  него  было
красное, с черной, жесткой и беспорядочно росшей  бородой;  добрые  глаза,
смеявшиеся сквозь очки, лоб широкий,  выпуклый,  морщинистый,  утомленный,
невыразительный; волосы старательно  прилизаны  и  разделены  пробором  до
самого затылка. Он был безобразен, но Кристофу отрадно  было  смотреть  на
него и пожимать ему руки. Браун не скрывал своего удивления.
   - Господи! Как вы изменились! В каком виде!
   - Я из Парижа, - сказал Кристоф. - Я бежал.
   - Знаю, знаю, мы прочли об  этом  в  газете,  там  сообщалось,  что  вы
арестованы. Слава богу! Мы много думали о вас, Анна и я.
   Он прервал свою  речь  и,  указывая  Кристофу  на  молчаливую  женщину,
которая впустила его в дом, промолвил:
   - Моя жена.
   Она с лампой  в  руке  стояла  на  пороге.  Замкнутое  лицо  с  волевым
подбородком. Свет  падал  на  ее  каштановые  с  рыжим  отливом  волосы  и
матово-бледные щеки. Она неестественными движениями подала Кристофу  руку,
прижав локоть к телу. Он; не глядя, взял  ее  руку.  Он  еле  держался  на
ногах.
   - Я пришел... - попробовал он объяснить. - Я думал, что вы согласитесь,
может быть... если я не  слишком  вас  стесню...  приютить  меня  на  один
день...
   Браун не дал ему договорить.
   - На один день!.. На двадцать, на пятьдесят, на сколько вам вздумается.
Пока вы будете в наших краях, вы - желанный гость в нашем доме и, надеюсь,
надолго. Для нас это честь и счастье.
   Эти сердечные слова  растрогали  Кристофа  -  он  кинулся  к  Брауну  в
объятия.
   - Милый мой Кристоф,  милый  мой  Кристоф!..  -  говорил  Браун.  -  Он
плачет... Да что же это с ним такое?.. Анна! Анна! Скорей! Ему дурно!..
   Кристоф обмяк в объятиях  хозяина.  Обморок,  приближение  которого  он
предчувствовал уже несколько часов, наконец сразил его.
   Когда он открыл глаза, он лежал на огромной  кровати.  Из  распахнутого
окна в комнату доносился запах сырой земли. Браун склонился над ним.
   - Простите, - пробормотал Кристоф, пытаясь приподняться.
   - Да он умирает с голоду! - вскричал Браун.
   Женщина  вышла,  вернулась  с  чашкой,  дала   Кристофу   пить.   Браун
поддерживал ему голову. Кристоф оживал, но усталость была сильнее  голода:
не успев положить голову на подушку, он уснул. Браун и его  жена  посидели
подле него; потом, видя, что он нуждается только в  отдыхе,  оставили  его
одного.


   Это был один из тех снов, которые как будто длятся целые  годы,  -  сон
гнетущий, тяжелый, как свинец на дне озера. Человек  находится  во  власти
бесконечной усталости, чудовищных галлюцинаций,  которые  рыщут  вокруг  и
стремятся поработить его волю. Кристоф силился проснуться,  весь  в  жару,
разбитый, затерянный в этой пугающей ночи; он  слышал,  как  стенные  часы
отзванивают нескончаемые половины; он не мог  ни  дышать,  ни  думать,  ни
пошевельнуться;  его  точно  связали,  заткнули  ему  рот,  как  человеку,
которого топят; он пробовал сопротивляться, вынырнуть  и  снова  падал  на
дно. Начался наконец рассвет, запоздалый  серый  рассвет  дождливого  дня.
Нестерпимый жар, снедавший Кристофа,  спал,  но  на  тело  его  как  будто
навалилась гора. Он проснулся. Ужасное пробуждение...
   "К  чему  опять  открывать  глаза?  К   чему   пробуждаться?   Остаться
неподвижным, как бедный мой малыш, который лежит теперь под землею..."
   Лежа на спине, он не шевелился, хотя и страдал от неудобной позы;  руки
и ноги его были тяжелы, как камень. Он был точно в склепе.  Тусклый  свет.
Несколько капель дождя ударилось в оконные стекла. В саду тихо  и  жалобно
пищала какая-то птичка. Что за мучение жить! Жестокая бессмыслица!..
   Тянулись часы. Вошел Браун. Кристоф не повернул  головы.  Браун,  видя,
что глаза у Кристофа открыты,  радостно  окликнул  его,  но  так  как  тот
продолжал угрюмо смотреть в потолок, Браун решил рассеять его  печаль:  он
присел к нему на  постель  и  качал  громко  болтать.  Болтовня  эта  была
Кристофу  невыносима.  Он  сделал  над  собой  усилие,  показавшееся   ему
сверхчеловеческим, и промолвил:
   - Оставьте меня, прошу вас.
   Добряк тотчас же изменил тон.
   - Вам хочется побыть одному? Ну понятно! Разумеется!  Лежите  спокойно.
Отдыхайте, молчите, вам будут приносить сюда еду, и с вами никто не  будет
разговаривать.
   Но он не умел  быть  кратким.  После  долгих  объяснений  он  вышел  из
комнаты, ступая на  цыпочках  в  тяжелых  башмаках,  под  которыми  трещал
паркет.  Кристоф  снова  остался  один,  смертельно  усталый.  Мысль   его
расплывалась в тумане страдания. Он изнемогал, стараясь понять... Зачем он
познакомился  с   Оливье?.   Зачем   полюбил   его?   К   чему   послужило
самопожертвование Антуанетты? Какой смысл имели все  эти  жизни,  все  эти
поколения, - такое множество испытаний и надежд! - которые завершились его
жизнью и вместе с него ру