каждое
нервное подергивание мускулов; лицо казалось слепленным  из  совсем  иного
материала, чем лица всех  прочих  посетителей  салона  -  лица  массивные,
плотные, служившие как бы продолжением шеи, частью туловища. А здесь  душа
проступала во всем; все было насыщено духовной жизнью.
   Ему так и не удалось заговорить. Кристоф добродушно продолжал:
   - Что вы здесь делаете, в этой компании?
   Он говорил очень громко, с той  удивительной  непринужденностью,  из-за
которой он нажил себе столько  врагов.  Молодой  человек  с  беспокойством
посмотрел вокруг, как бы желая удостовериться, не слышит ли их кто-нибудь.
(Кристофу это  не  понравилось.)  Вместо  ответа  юноша  спросил  с  милой
неловкой улыбкой:
   - А вы?
   Кристоф расхохотался своим грубоватым смехом.
   - В самом деле, что я здесь делаю? - весело отозвался он.
   Молодой человек вдруг решился.
   - Как я люблю вашу музыку! - проговорил он сдавленным голосом и,  вновь
безуспешно стараясь побороть свою робость, умолк. Он краснел,  чувствовал,
что краснеет, и от этого краснел еще больше: краска  залила  ему  виски  и
уши. Кристоф с улыбкой смотрел на него  и  испытывал  желание  расцеловать
своего нового знакомого.  Молодой  человек  кинул  на  Кристофа  отчаянный
взгляд.
   - Нет, - проговорил он, - я положительно не могу, не могу  говорить  об
этом... по крайней мере здесь...
   Кристоф взял его за руку и  беззвучно  рассмеялся,  не  разжимая  своих
толстых губ.  Он  почувствовал,  как  тонкие  пальцы  незнакомца  легонько
дрогнули в его ладони и с невольной нежностью пожали ее, а молодой человек
почувствовал крепкое, сердечное  пожатие  сильной  руки  Кристофа.  Шумный
салон перестал существовать для них. Они были одни и  поняли,  что  они  -
друзья.
   Это продолжалось не более секунды; вдруг г-жа Руссен  легонько  ударила
веером по руке Кристофа и сказала:
   - Я вижу, вы уже познакомились, вас незачем  представлять  друг  другу.
Этот мальчик пришел только ради вас.
   Немного смутившись, они отодвинулись друг от друга.
   - Кто это? - спросил г-жу Руссен Кристоф.
   - Как! - воскликнула она. - Разве вы не знаете? Это  молодой  поэт,  он
пишет очень милые стихи. Один из ваших поклонников. Он  хороший  музыкант,
прекрасно играет на рояле. Не дай бог критиковать вас в  его  присутствии:
он просто влюблен в вас. На  днях  он  чуть  не  поссорился  из-за  вас  с
Люсьеном Леви-Кэром.
   - Молодец! - одобрительно проговорил Кристоф.
   - Да, я знаю, вы несправедливы к нашему бедному Люсьену. А ведь он  вас
тоже любит.
   - Не говорите мне про его любовь. А то я возненавижу себя.
   - Уверяю вас!
   - Нет! Нет! Он не смеет.
   - То же самое говорил ваш поклонник. Оба вы сумасброды. Люсьен толковал
нам одно ваше произведение. И представьте, этот робкий юноша, которого  вы
только что видели, вскочил, дрожа от гнева, и запретил ему даже говорить о
вас. Каково самомнение!.. К счастью, я была тут и обратила  все  в  шутку;
юноша в конце концов извинился.
   - Бедный мальчик! - сказал Кристоф.
   Он был взволнован.
   -  Куда  же  он  пропал?  -  воскликнул  он,  не  слушая  г-жу  Руссен,
заговорившую о чем-то другом.
   Он пошел искать его. Но незнакомый друг исчез. Кристоф вернулся к  г-же
Руссен.
   - Скажите, как его зовут?
   - Кого? - спросила г-жа Руссен.
   - Того, о ком вы мне говорили.
   - Вашего поэта? Его зовут Оливье Жанен.
   Имя Жанен прозвучало в ушах Кристофа как эхо знакомой музыки. Перед его
глазами проплыл силуэт молодой  девушки.  Но  образ  друга,  новый  образ,
тотчас заслонил его.


   Кристоф возвращался к себе. Он шагал по  улицам  Парижа,  в  толпе.  Он
ничего  не  видел,  ничего  не  слышал:  чувства  его  были  закрыты   для
окружающего мира. Он был точно озеро, отделенное от всего мира цепью  гор.
Ни ветерка, ни звука, ни волнения. Покой. Кристоф повторял:
   "У меня есть друг".



ГЛАВА XXXI

     Сиделка и больная

     Я долго была в отъезде, а  вернувшись,  как-то  раз  вечером  поднялась
наверх  в  свою  комнату,  чтобы  посмотреть,  как   Чарли   упражняется   в
чистописании, и, наклонившись, заглянула в ее тетрадку. Чистописание  трудно
давалось Чарли, - она совсем не владела пером; зато каждое перо  в  ее  руке
как бы оживало для озорства, портилось, кривилось, останавливалось, брызгало
и, словно осел под седлом, шарахалось в углы  страницы.  Очень  смешно  было
видеть, какие дряхлые буквы выводила детская ручонка Чарли - они были  такие
сморщенные, сгорбленные, кривые, а ручонка - такая пухленькая и кругленькая.
А ведь на всякую другую работу Чарли была на редкость ловкая, и  пальчики  у
нее были такие проворные, каких я в жизни не видела.
     - Ну, Чарли, - сказала я, взглянув на страничку, исписанную буквой "О",
которая изображалась то в виде квадрата, то в виде треугольника, то  в  виде
груши и наклонялась во все стороны, - я вижу, мы делаем  успехи.  Только  бы
нам удалось написать ее круглой, Чарли, и мы дойдем до совершенства.
     Я написала букву "О", и Чарли написала эту  букву,  но  перо  Чарли  не
пожелало аккуратно соединить концы и завязало их узлом.
     - Ничего, Чарли. Со временем мы научимся.
     Кончив заданный урок, Чарли положила на  стол  перо,  разжала  и  сжала
затекшую ручонку,  внимательно  просмотрела  исписанную  страницу  -  не  то
гордясь своими успехами, не то сомневаясь в них,  -  встала  и  сделала  мне
реверанс.
     - Благодарю вас, мисс. Позвольте вам доложить,  мисс,  вы  знаете  одну
бедную женщину, которую зовут Дженни?
     - Жену кирпичника, Чарли? Да, знаю.
     - Она давеча пришла сюда, заговорила со мной, когда я вышла из дому,  и
сказала, что вы ее знаете, мисс. Спросила меня, не я ли прислуживаю  молодой
леди, - молодая леди это вы, мисс, - и я сказала "да", мисс.
     - Я думала, она совсем уехала отсюда, Чарли.
     - Она и правда уезжала, мисс, только вернулась на прежнее место...  она
и Лиз. А вы знаете другую бедную женщину, мисс, которую зовут Лиз?
     - Знаю; то есть я ее видела, Чарли, но не знала, что ее зовут Лиз.
     - Так она и сказала! - подтвердила Чарли. - Они обе вернулись, мисс,  а
то все бродяжничали - туда-сюда ходили.
     - Бродяжничали, Чарли?
     - Да, мисс. - Вот если  бы  Чарли  научилась  писать  буквы  такими  же
круглыми, какими были ее глаза, когда она смотрела мне в  лицо,  -  чудесные
получились бы буквы! - И эта бедная женщина приходила сюда раза три-четыре -
все надеялась хоть одним глазком поглядеть на вас, мисс. "Только  поглядеть,
а больше мне ничего не нужно", говорит; но вы были  в  отъезде.  Вот  она  и
увидела меня. Заметила! как я тут расхаживаю, мисс, - сказала Чарли и  вдруг
тихонько засмеялась от величайшей радости и гордости, - ну и подумала, -  не
иначе, как я ваша горничная!
     - Неужели она в самом деле это подумала, Чарли?
     - Да, мисс, - ответила Чарли, - что правда, то правда.
     И Чарли снова рассмеялась в  полном  восторге,  опять  сделала  круглые
глаза и приняла серьезный вид, подобающий моей  горничной.  Мне  никогда  не
надоедало смотреть на Чарли, на ее детское личико и фигурку, когда  она,  от
всей души наслаждаясь своим высоким постом, стояла передо мной,  совсем  еще
маленькая девочка, но уже такая серьезная,  хотя  сквозь  ее  серьезность  и
прорывалось порой милое ребяческое ликование.
     - Где же ты с нею встретилась, Чарли? - спросила я.
     Личико моей маленькой  горничной  потемнело,  когда  она  ответила:  "У
аптеки, мисс". Ведь Чарли сама еще носила траур.
     Я спросила, не больна ли жена кирпичника, но Чарли ответила,  что  нет.
Захворал кто-то  другой.  Какой-то  прохожий,  который  зашел  к  ней,  а  в
Сент-Олбенс он приплелся пешком и собирается брести дальше, - сам  не  знает
куда. Чарли сказала, что это какой-то бедный мальчик. И у него нет ни  отца,
ни матери, никого на свете.
     - Вот и у нашего Тома, мисс, никого на свете бы не осталось, умри мы  с
Эммой после смерти отца, - сказала Чарли, и ее круглые глазенки  наполнились
слезами.
     - Значит, женщина пошла купить ему лекарство, Чарли?
     - Она сказала, мисс, - ответила Чарли,  -  что  он  как-то  раз  принес
лекарство ей.
     Лицо моей маленькой горничной горело от столь сильного нетерпения, а ее
всегда спокойные руки так крепко  сжимали  одна  другую,  когда  она  стояла
посреди комнаты, пристально глядя на меня, что мне  было  совеем  не  трудно
угадать ее мысли.
     - Ну что ж, Чарли, - сказала я, - давай-ка мы с тобой пойдем к Дженни и
разузнаем, как там и что.
     Чарли мигом принесла мою шляпку и вуаль, подала мне одеться и  -  такая
смешная - сама по-старушечьи закуталась в теплую шаль и заколола ее булавкой
- ни дать ни взять маленькая бабушка;  а  быстрота,  с  какой  она  все  это
проделала, не оставляла сомнений в ее готовности идти к Дженни. И вот  мы  с
Чарли вышли из дому, не сказав никому ни слова.
     Вечер был холодный, непогожий,  и  деревья  раскачивались  под  напором
ветра. Весь этот день,  да  и  много  дней  подряд,  почти  беспрерывно  шел
проливной дождь. Но к  вечеру  дождь  перестал.  Небо  местами  прояснилось,
только было затянуто густой дымкой даже в зените, где в просветах меж тучами
мерцало несколько звезд. На севере и северо-западе, там, где три часа  назад
зашло солнце,  по  небу  тянулась  полоса  бледного,  мертвенного  света,  и
прекрасного и какого-то зловещего, а на ней лежали волнистые  угрюмые  гряды
туч, словно бурное  море,  внезапно  оцепеневшее  во  время  шторма.  В  той
стороне, где находился Лондон, грозное зарево висело над темной равниной,  и
необычайно торжественным казался контраст  между  его  яркостью  и  гаснущим
светом зари, невольно внушая странную мысль, что это алое зарево  -  отблеск
какого-то неземного огня, освещающего невидимые отсюда здания города и  лица
его бесчисленных обитателей.
     В тот вечер у меня не было предчувствия. Знаю наверное, - ни  малейшего
предчувствия того, что должно было вскоре случиться со мною.  Но  я  на  всю
жизнь запомнила, что в ту минуту, когда мы остановились у  садовой  калитки,
чтобы взглянуть на  небо,  а  потом  пошли  дальше  своей  дорогой,  мне  на
мгновение почудилось, будто я не совсем такая, какой была. Я знаю,  что  это
смутное ощущение возникло у меня именно там и тогда. С тех пор  воспоминание
об этом ощущении неизменно связывалось у меня с этим местом  и  часом  и  со
всем тем, что я видела и слышала на этом месте и в  этот  час  -  вплоть  до
далеких шумов города, лая собаки, скрипа  колес,  катящихся  с  пригорка  по
грязной дороге.
     Был субботний вечер,  и  многие  жители  того  поселка,  в  который  мы
направлялись, разошлись по  харчевням.  Поэтому  сегодня  здесь  было  менее
шумно, чем в тот день, когда я пришла сюда впервые, но все  выглядело  таким
же нищенским, как и раньше. В  печах  для  обжига  кирпича  пылал  огонь,  и
удушливый дым тянулся к нам, озаренный бледно-голубым светом.
     Мы приблизились к домишку кирпичников, из которого тусклый  свет  свечи
проникал наружу через разбитое и кое-как починенное окно. Постучав в  дверь,
мы вошли. Мать ребенка, умершего в тот день, когда мы  были  здесь  впервые,
сидела в кресле между койкой и убогим камином, а против  нее,  съежившись  и
прижавшись к каминной раме, на полу прикорнул какой-то подросток, с  виду  -
нищий. Свою рваную меховую шапку  он  держал  под  мышкой,  как  узелок,  и,
стараясь согреться, так дрожал, что дрожали ветхие  оконные  рамы  и  дверь.
Воздух в комнате был еще более затхлый, чем раньше, и в ней стоял неприятный
и очень странный запах.
     Как только мы вошли,  я  заговорила  с  женщиной,  не  поднимая  вуали.
Мальчик мгновенно вскочил и,  пошатываясь,  уставился  на  меня  с  каким-то
непонятным удивлением и ужасом.
     Он вскочил так быстро и его испуг так явно был вызван моим  появлением,
что я остановилась, вместо того чтобы подойти ближе.
     - Не пойду я больше на кладбище, - забормотал мальчик, - не xoчу я туда
ходить, сказано вам!
     Я подняла вуаль и заговорила с женщиной. Она отозвалась вполголоса:
     - Уж вы не посетуйте  на  него,  сударыня.  Он  скоро  одумается.  -  А
мальчику она сказала: - Джо, Джо, что это с тобой?
     - Я знаю, зачем она пришла! - выкрикнул мальчик.
     - Кто?
     - Да вот эта леди. Она хочет меня на кладбище увести.  Не  пойду  я  на
кладбище. Слышать о нем не хочу. Она, чего доброго, и меня зароет.
     Он снова задрожал всем телом и прислонился к  стене,  а  вместе  с  ним
задрожала вся лачужка.
     - Целый день только о том и  твердил,  сударыня,  -  мягко  проговорила
Дженни. - Ну, чего ты глаза выпучил? Ведь это моя леди, Джо.
     - Так ли? - с сомнением отозвался мальчик и принялся разглядывать меня,
прикрыв рукой воспаленные глаза. - А мне сдается, она та,  другая...  Не  та
шляпа и не то платье, а все-таки, сдается мне, она та, другая.
     Моя маленькая Чарли,  преждевременно  познавшая  болезни  и  несчастья,
сняла свою шляпу и шаль, молча притащила кресло и усадила в  него  мальчика,
точь-в-точь как многоопытная старуха сиделка; только у  опытной  сиделки  не
могло быть такого детского личика, как у Чарли, которая сразу  же  завоевала
доверие больного.
     - Слушай! - повернулся к ней мальчик. - Скажи-ка мне ты. Эта леди -  не
та леди?
     Чарли покачала головой и аккуратно  оправила  его  лохмотья,  стараясь,
чтобы ему было как можно теплее.
     - Так! - буркнул мальчик. - Значит, это должно быть, не она.
     - Я пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, - сказала я.  -
Что с тобой?
     - Меня то в жар кидает, то в холод, - хрипло ответил мальчик, бросив на
меня блуждающий, растерянный взгляд, - то в жар, то в холод, раз  за  разом,
без передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове  путается...  а  во
рту сухо... и каждая косточка болит - не кости, а сплошная боль.
     - Когда он пришел сюда? - спросила я женщину.
     - Я нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась  я
с ним раньше, в Лондоне. Правда, Джо?
     - В Одиноком Томе, - ответил мальчик.
     Иногда  ему  удавалось  сосредоточить  внимание   или   остановить   на
чем-нибудь блуждающий взгляд, но - лишь очень  ненадолго.  Вскоре  он  снова
опустил голову и, тяжело качая ею из стороны в сторону,  забормотал  что-то,
словно в полусне.
     - Когда он вышел из Лондона? - спросила я женщину.
     - Из Лондона я вышел вчера, - ответил за нее мальчик, теперь  уже  весь
красный и пышущий жаром. - Иду куда глаза глядят.
     - Куда? - переспросила я.
     - Куда глаза глядят, - повторил мальчик  немного  громче.  -  Меня  все
гонят и гонят - не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той
поры, как та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби,  та  вечно  за  мной
следит, прогоняет, - а что я ей сделал? - да и все они  следят,  все  гонят.
Все до одного - с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и  пошел
куда глаза глядят. Вот куда. Она мне  сказала  там,  в  Одиноком  Томе,  что
пришла из Столбенса *, вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли
- все одно.
     Что бы он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.
     - Что с ним делать? - сказала я, отводя женщину в сторону. -  Не  может
же он уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не
отдает себе отчета, куда идет.
     - Не знаю, сударыня, или, как говорится, "знаю не лучше  покойника",  -
отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд. - Может,  покойники-то
и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я  его  целый  день  у
себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала,  а  Лиз
пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили  (вот  тут,  на  койке,  мой
крошечкаэто ее ребенок, но он все равно что мой); только я	долго  держать  у
себя мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его  здесь,  -
вон вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!
     И правда, в Лмнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть  смутно
сознавая, что ему тут  больше  нельзя  оставаться.  Когда  именно  проснулся
ребенок, когда Чарли подошла  к  нему,  подняла  его  с  койки  и  принялась
нянчить, шагая взад и вперед по комнате, я не помню. Но она делала  все  это
спокойно, по-матерински, как и в мансарде миссис Блайндер,  когда  жила  там
вместе с Томом и Эммой и нянчила их.
     Подруга Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного
к другому, и она вернулась  ни  с  чем.  Сначала  ей  говорили,  что  сейчас
поместить мальчика в больницу нельзя - слишком рано, потом - что уже поздно.
Одно должностное лицо посылало ее к  другому,  а  другое  отсылало  назад  к
первому, и так она и ходила взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба
эти должностных лица, очевидно, были приняты на службу за уменье  отвиливать
от своих обязанностей, но вовсе не для того, чтобы их выполнять.
     - А сейчас, - продолжала Лиз, еле переводя дух, потому  что  все  время
бежала и вдобавок была чем-то испугана, - сейчас, Дженни, твой  хозяин  идет
домой, да и мой за ним следом, - а что будет с мальчиком,  не  знаю;  помоги
ему бог, но мы ничего для него сделать не можем!
     Женщины сложились и, набрав несколько полупенсов,  поспешно  сунули  их
мальчику, а тот взял деньги, как в тумане,  с  какой-то  полубессознательной
благодарностью и, волоча ноги, вышел из дома.
     - Дай-ка мне ребенка, доченька, - сказала Лиз, обращаясь к Чарли,  -  и
спасибо тебе от всей души! Дженни, подруженька ты моя, спокойной ночи!  Если
хозяин мой на меня не накинется, сударыня,  я  немного  погодя  пойду  поищу
мальчика около печей, - скорей всего он где-нибудь там приютится, - а  утром
опять схожу туда.
     Она быстро ушла, и вскоре, проходя мимо ее дома, мы  увидели,  как  она
баюкает ребенка у двери, напевая ему песенку, а  сама  тревожно  смотрит  на
дорогу, поджидая пьяного мужа.
     Я боялась, что, если мы останемся здесь поговорить с  этими  женщинами,
им за это попадет от мужей. Но я сказала  Чарли,  что  нельзя  нам  покинуть
мальчика и тем самым обречь его на верную смерть. Чарли гораздо  лучше  меня
знала, что надо  делать,  а  быстрота  соображения  была  у  нее  под  стать
присутствию духа, и вот она выскользнула из дома раньше меня,  и  вскоре  мы
нагнали Джо, когда он уже подходил к печи для обжига кирпича.
     Должно быть, он отправился в  путешествие  с  узелком  под  мышкой,  но
узелок украли, а может быть, мальчик потерял его; и  сейчас  он  нес  жалкие
клоки своей меховой шапки, как узелок, хотя шел  с  непокрытой  головой  под
дождем, который вдруг снова полил как из ведра. Когда мы окликнули  его,  он
остановился, но едва я к нему подошла, как он снова с ужасом впился  в  меня
блестящими глазами и даже перестал дрожать.
     Я предложила мальчику пойти к нам, обещав устроить его на ночлег.
     - Не надо мне никакого ночлега, - отозвался он, -  лягу  промеж  теплых
кирпичей и все.
     - А ты не знаешь, что так и помереть можно? - проговорила Чарли.
     - Все равно, люди везде помирают, - сказал мальчик, - дома помирают,  -
она знает где; я ей показывал... в Одиноком Томе помирают, - целыми толпами.
Больше помирают, чем выживают, как я вижу. - И  вдруг  он  хрипло  зашептал,
повернувшись к Чарли: - Ежели она не та, другая, так и не иностранка. Неужто
их целых три!
     Чарли покосилась в мою сторону немного испуганными глазами. Да и я чуть
не испугалась, когда мальчик уставился на меня.
     Но когда я подозвала его знаком, он повернулся и пошел за  нами,  а  я,
убедившись, что он  слушается  меня,  направилась  прямо  домой.  Идти  было
недалеко - только подняться на пригорок. Дорога была  безлюдна  -  мимо  нас
прошел лишь один человек. А я сомневалась, удастся ли нам дойти до дому  без
посторонней помощи, - мальчик едва  плелся  неверными  шагами  и  все  время
пошаты