ее  суров.
Любопытно, что его особенно  раздражали  именно  те  композиторы,  которые
считали себя носителями наибольшей свободы, неудержимого порыва  и  меньше
всего якобы думали о стройности и слаженности, - те, кто, подобно  Шуману,
по каплям разлили свою жизнь на десятки мелких произведений.  Кристоф  тем
ожесточеннее нападал на таких композиторов, что узнавал в них себя в  пору
своего  отрочества,  узнавал  те  убогие  чувства,  которые  он   поклялся
вытравить из своей души. Правда, целомудренного  Шумана  уж  никак  нельзя
было заподозрить в фальши: он почти никогда не писал о том,  чего  сам  не
перечувствовал. Но как раз на его  примере  Кристоф  понял,  что  немецкое
искусство больше всего  фальшивило  не  тогда,  когда  художник  изображал
чувства, которых не  испытывал,  а  тогда,  когда  он  стремился  выразить
чувства, действительно им пережитые, но _сами по себе фальшивые_. Музыка -
безжалостное  зеркало  души.  Чем  наивнее   и   добросовестнее   немецкий
композитор, тем яснее раскрывает он слабости немецкой души: ее  ненадежные
устои,  рыхлую  чувствительность,  неискренность,   несколько   наигранный
идеализм, неуменье видеть самого себя, осмелиться взглянуть себе  в  лицо.
Этим недугом - ложным идеализмом  -  страдали  даже  самые  великие,  даже
Вагнер. Кристоф перечитывал его творения со скрежетом зубовным, "Лоэнгрин"
казался ему до ужаса лживым. Он ненавидел  это  сусальное  рыцарство,  это
несносное  ханжество,  ненавидел  этого  героя  без   страха   и   сердца,
олицетворение самовлюбленной  и  сухой  добродетели,  которая  восхищается
собой и ценит себя превыше всего. Кристоф слишком хорошо знал, наблюдал  в
жизни  этот  тип  немецкого  фарисея,  непогрешимого  и  черствого   фата,
боготворящего собственный свой образ - кумир, которому он, не задумываясь,
принес бы в жертву все остальные. "Летучий голландец" раздражал его  своей
беспросветной чувствительностью и угрюмой скукой.  Герои  тетралогии,  эти
вырождающиеся варвары, в любви были отталкивающе  пошлы.  Посещая  сестру,
Зигмунд слащаво распевал салонный романс. В  "Сумерках  богов"  Зигфрид  и
Брунгильда, как примерные немецкие супруги, щеголяли друг перед другом - и
в особенности перед публикой - своей напыщенной и многоречивой супружеской
страстью. В этих произведениях  переплелись  все  виды  лжи:  лжеидеализм,
лжехристианство,      лжеготика,      лжефольклор,      лжебожественность,
лжечеловечность. Никогда и нигде так не выпирала из  всех  щелей  сплошная
условность, как в этом театре, который брался смести все условности. И  ни
глаза, ни разум, ни сердце ни на минуту не  были  введены  в  заблуждение:
чтобы обмануться, надо было хотеть быть обманутым. Публика этого хотела. И
Германия тешила себя этим ребяческим, устаревшим  искусством  спущенных  с
цепи "бестий" и худосочных, мистически настроенных дев.
   Но, как ни боролся Кристоф, все же, когда он слышал  эту  музыку,  его,
как и других, - еще больше, чем других,  -  увлекал  за  собой  ее  мощный
поток, увлекала  дьявольская  воля  человека,  проложившего  ей  путь.  Он
смеялся, он трепетал, у него пылало лицо;  казалось,  в  душе  его  вихрем
проносятся конные орды; и он думал, что таким буревестникам все позволено.
Какие радостные возгласы вырывались у него, когда эти священные  страницы,
которые он уже не мог перелистывать без дрожи страха, снова  пробуждали  в
нем былые пылкие  чувства,  и  ничто  не  оскверняло  чистоты  любимых  им
творений! Это были драгоценные остатки сокровищ, спасенные им от крушения.
Какое счастье! Он спасал, казалось ему, частицу своего "я". Да и разве это
не он сам? Все эти великие немцы, против которых он возмутился, разве  это
не кровь и плоть его, не драгоценнейший клад его души?  Если  он  был  так
суров к ним, то лишь потому, что не менее суров был к себе. Кто  же  любил
их горячее? Кто острее его  ощущал  доброту  Шуберта,  целомудрие  Гайдна,
нежность Моцарта, великое героическое сердце Бетховена? Кто  благоговейнее
углублялся в шумящие веберовские леса,  в  величественный  сумрак  соборов
Иоганна Себастьяна, вздымавших к бледным северным небесам  над  германской
равниной свои каменные хребты и исполинские колокольни с ажурными шпилями?
Но о том, что было в них лживого и что  причиняло  ему  боль,  он  не  мог
забыть. Однако он винил в этом нацию, а величие их приписывал им самим. Он
ошибался. И величие  и  слабости  были  достоянием  нации,  чья  мощная  и
беспокойная мысль течет полноводной  рекой  музыки  и  поэзии,  к  которой
приникает устами вся Европа... Да и у какого иного народа почерпнул бы  он
наивную чистоту, которая позволяла ему в ту пору так жестоко осудить  свой
народ?
   Но Кристоф не сознавал этого; неблагодарный, как избалованный  ребенок,
он повернул против своей матери врученное ею же оружие. Лишь позже,  позже
Кристоф постигнет, в каком он неоплатном долгу перед ней  и  как  она  ему
дорога.
   То была полоса слепого  сокрушения  идолов,  которым  он  поклонялся  в
детстве. Кристоф возмущался собой, возмущался ими за то, что верил  в  них
так страстно и смиренно. И это  было  хорошо.  В  жизни  каждого  человека
наступает пора, когда надо дерзнуть быть несправедливым,  уметь  покончить
со всяким восхищением и преклонением по чужой подсказке и все  отмести:  и
ложь и правду - все, что ты сам не признал правдой. И воспитание  ребенка,
и все то, что он видит и слышит  вокруг,  отравляет  его  душу  фальшью  и
глупостью - вперемежку с важнейшими истинами жизни, - и  сбросить  с  себя
все это - насущная потребность для юноши,  который  хочет  превратиться  в
здорового духом человека.


   Кристоф  как  раз  переживал  такую  полосу  отвращения.  Он  стремился
стряхнуть с себя все, что ложилось на сознание давящим грузом.
   Прежде всего  избавиться  от  тошнотворной  сентиментальности,  которая
сочилась из души немца, как из сырого,  затхлого  подвала.  Света!  Света!
Крепкого и колючего ветра, чтобы разогнать болотные  испарения,  приторный
душок, которым отдают все эти неисчислимые, как  дождевые  капли,  Lieder,
Liedchen и Liedlein, куда, не иссякая, изливается и изливается  германский
Gemut [душа (нем.)]: этот поток Sehnsucht ("Томление"), Heimweh ("Тоска по
родине"), Aufschwung ("Порыв"), Frage ("Вопрос"), Warum?  ("Почему?"),  An
den Mond ("К луне"), An die Sterne ("К звездам"), An  die  Nachtigall  ("К
соловью"), An den Fruhling ("К весне"), An den Sonnenschein ("К солнечному
свету")  всех  этих  Fruhlingslied   ("Весенняя   песнь"),   Fruhlingslust
("Весенняя  радость"),  Fruhlingsgruss  ("Привет  весны"),  Fruhlingsfahrt
("Весенняя поездка"), Fruhlingsnacht ("Весенняя ночь"), Fruhlingsbotschaft
("Весенняя весть"); все эти Stimme der Liebe ("Голос любви"), Sprache  der
Liebe ("Язык любви"), Trauer der Liebe ("Печаль любви"), Geist  der  Liebe
("Дух любви"), Fulle der  Liebe  ("Полнота  любви");  все  эти  Blumenlied
("Песня цветов"),  Blumenbrier  ("Письмо  цветов"),  Blumengruss  ("Привет
цветов"), а также Herzeleid ("Страдания сердца"),  Mein  Herz  ist  schwer
("Болит мое сердце"), Mein Herz ist betrubt ("Тоскует мое  сердце"),  Mein
Aug'ist trub ("В моем взоре слезы"); наивные и глупые диалоги  с  Roselein
(розочкой), с ручьем, с голубкой, с ласточкой; эти дурацкие вопросы: "Если
бы шиповник был без шипов?", "Вьет ли ласточка гнездо со старым  супругом,
или она вновь заневестилась?" - весь этот разлив пошлых нежностей,  пошлых
волнений,  пошлой  печали,  пошлой  поэзии...   Сколько   чудесных   вещей
истерлось, сколько  высоких  чувств  утратило  свою  свежесть  от  частого
употребления и кстати и некстати! Всего хуже, что это было никому не нужно
и вызывалось лишь привычкой раскрывать  свое  сердце  на  людях,  глупо  и
шумливо сентиментальничать, разглашая свои тайны. Сказать нечего,  а  язык
мелет! Неужели этому пустословию не будет конца? Эй, квакуши, потише!
   Особенно остро Кристоф воспринимал ложь в изображении любви; здесь  ему
легче было сопоставить ее с жизненной  правдой.  Вся  условность  любовных
песен, Плаксивых и прилизанных, не отражала ни желаний мужчины, ни  сердца
женщины. А ведь любили же люди, написавшие их, хоть раз в  жизни!  Неужели
именно так любили? Нет, нет, они лгали, лгали  по  привычке,  лгали  самим
себе:  они  старались  идеализировать  себя...   идеализировать!   Другими
словами: боялись смотреть в лицо жизни, не умели видеть вещи как они есть.
Везде и во всем та же опасливость и ни на грош мужественной прямоты. Везде
те же холодные восторги, та же напыщенная, показная  торжественность  -  в
патриотизме, в попойке,  в  религии.  Их  Trinklieder  (застольные  песни)
звучали, как риторические упражнения в честь вина или  чаши:  Du  herrlich
Clas ("О ты, драгоценный  кубок").  Их  вера  была  не  порывом  души  или
неожиданно  забившим  родником,  а  неким  фабричным  изделием,   рыночным
товаром. Их патриотические песни, казалось, создавались для стада баранов,
научившихся блеять в такт... Лучше уж орать во все горло!.. Но куда  им!..
Они готовы лгать до скончания века, "идеализировать" все - даже  пьянство,
даже бойню, даже помешательство...
   Кристоф после всего этого почувствовал  ненависть  к  идеализму.  Пусть
грубость, лишь бы не фальшь. А  в  сущности  он-то  и  был  идеалистом,  в
отличие от  многих.  Как  ни  уверял  он  себя,  что  предпочитает  грубых
реалистов, именно они и были его заклятыми врагами.
   Страсть  ослепляла  Кристофа.  Ему  казалось,  что  этот   туман,   эта
мертвенная ложь, эти "взращенные без солнца идеи-призраки"  леденят  душу.
Он всеми силами тянулся к солнцу. В своем юношеском презрении к ханжеству,
наседавшему со всех сторон, - или к тому, что он так  называл,  -  Кристоф
проглядел глубокую практическую мудрость нации: сооружая для себя  век  за
веком величественное здание идеализма, она ставила  преграду  своим  диким
инстинктам  или  извлекала  из  них  выгоду.  Не  случайные  причины,   не
нравственные или  религиозные  правила,  не  законодатели  и  политические
деятели, не священники и философы преображают душу нации  и  обновляют  ее
природу, - нужны столетия бедствий и испытаний, чтобы  народы,  у  которых
есть воля к жизни, научились ковать свое счастье.


   Между тем Кристоф продолжал писать; и в  своих  сочинениях  он  не  был
свободен от недостатков, за которые корил других. Для него творчество было
непреоборимой  потребностью,  и  оно  знать  не  знало  законов,   которые
провозглашает разум. Творят  не  по  велению  разума.  Творят  по  велению
сердца. К тому же мало разглядеть фальшь и наигрыш, присущие многим  нашим
чувствам,  чтобы  самому  не  впасть  в  этот  грех,  -  для  этого  нужны
продолжительные и упорные усилия. Что может быть труднее,  чем  оставаться
до конца честным в  нынешнем  обществе,  изнемогающем  под  грузом  косных
привычек, которые достались ему  от  прежних  поколений?  Особенно  трудно
дается это людям  и  народам,  страдающим'манией  сердечных  излияний!  Их
сердца говорят без умолку, а лучше, если б они молчали.
   У Кристофа было истинно немецкое сердце: он еще не  усвоил  добродетели
молчания; по возрасту он не успел дозреть до нее. От отца к  нему  перешла
потребность  говорить,  говорить  во  всеуслышанье.  Зная  за  собой  этот
недостаток, он боролся с ним,  но  борьба  эта  обходилась  ему  недешево.
Кристоф стремился одолеть и другую, не менее  неприятную,  наследственную,
черту, доставшуюся ему  от  деда:  неумение  точно  выразить  свою  мысль.
Кристоф был сыном виртуоза.  Он  понимал  опасные  соблазны  виртуозности:
чисто физическое наслаждение, наслаждение ловкостью, быстротой, мускульным
напряжением,   радость   ослеплять,   покорять   силой   своей    личности
тысячеголовую толпу; радость вполне  простительную,  у  молодого  человека
почти естественную и тем не менее пагубную и для  искусства  и  для  души.
Кристоф знал это чувство, оно было у него  в  крови;  он  презирал  его  и
все-таки поддавался ему.
   Так Кристоф, раздираемый инстинктами своей нации, с  одной  стороны,  и
своего таланта -  с  другой,  под  бременем  отжившего  прошлого,  которое
слишком глубоко въелось в него, шел вперед, спотыкаясь на каждом  шагу,  и
не так далеко ушел от того, что сам заклеймил. Во всем, что он  написал  в
эту пору, искренность сочеталась с высокопарностью, жизнерадостная мощь  с
беспомощным лепетом. Лишь временами  индивидуальность  Кристофа  разрывала
сковывавшее его кольцо мертвых индивидуальностей.
   Кристоф был одинок. Некому было взять его за руку и вывести из топи.  В
тот самый момент, когда он считал себя в безопасности, его засасывало  еще
сильнее. Он брел ощупью, растрачивая время и силы на  бесплодные  попытки.
Пришлось пройти через все ступени опыта, ни одной не минуя;  и,  сбитый  с
толку лихорадкой творческих потуг, Кристоф уже с трудом отличал плохое  от
хорошего в своих произведениях. Он увяз в нелепых  замыслах,  в  разбухших
симфонических поэмах с претензиями  на  философскую  глубину.  Но  он  был
слишком честен и потому предавался им недолго: вдруг наступало отвращение,
и он бросал начатое на полпути.  Или  же  задавался  целью  переложить  на
музыку,  в  форме  увертюр,  самые  недоступные   творения   поэзии.   Тут
приходилось плутать в чужих владениях. Если Кристоф сам  сочинял  либретто
(а он сочинял их бестрепетно), получалось нечто несуразное;  когда  же  он
брался за великие произведения Гете, Клейста,  Геббеля  или  Шекспира,  он
давал им совершенно ложное толкование.  Не  ума  не  хватало  Кристофу,  а
критического чутья: он еще не умел понимать других, он был  слишком  полон
собой; он находил повсюду  лишь  самого  себя,  свою  наивную,  вспененную
обманчивыми страстями душу.
   Помимо этих мертворожденных уродцев,  он  сочинял  множество  небольших
пьес, живой отклик на мимолетные движения души - самые вечные из  всех,  -
музыкальные раздумья, Lieder. Здесь, как и везде,  он  страстно  восставал
против  установившихся   привычек.   Он   то   брался   за   прославленные
стихотворения, уже переложенные на музыку, с дерзким  намерением  передать
их иначе, правдивее, чем это сделали Шуберт и Шуман.  То  силился  вернуть
поэтическим образам Гете - Миньоне, арфисту из "Вильгельма Мейстера" -  их
своеобразие, их ясный  и  беспокойный  дух.  То,  принимался  за  любовные
Lieder, которые по молчаливому сговору  покладистых  художников  и  пошлой
публики  обычно  облекались  в  покров  приторной  сентиментальности;   и,
освободив их от  этого  покрова,  он  вкладывал  в  них  дикую  и  терпкую
чувственность. Словом, он стремился выразить живые страсти, создать  живые
образы ради них самих, а никак не на потребу  немецким  бюргерам,  готовым
проливать по воскресным дням в  семейном  кругу,  за  столиком  Biergarten
[летнего кафе (нем.)] слезы дешевого умиления.
   Но  обычно  Кристоф  находил,  что  творения  поэтов  чересчур   отдают
литературой; он старался разыскать самые простые тексты: старинные Lieder,
старинные духовные песни, обнаруженные  в  одном  сборнике  назидательного
содержания; он меньше всего стремился сохранить в них стиль хорала и смело
придавал им живой,  откровенно  светский  характер.  Иногда  его  внимание
привлекала  пословица  или  даже  случайно  подхваченное  слово,   обрывок
подслушанного в народе  разговора,  рассуждения  ребенка  -  бесхитростная
прозаическая речь, в которой  сквозило  чистое  чувство.  Здесь  ему  было
привольно, и он, сам того не подозревая, достигал большой глубины.
   Во всех этих произведениях, плохих или хороших, - чаще всего плохих,  -
жизнь била ключом. Не все в них было  ново,  далеко  нет.  Кристоф  подчас
прибегал к общим местам - именно в силу своей искренности.  Ему  случалось
повторять использованные другими формы, потому что они четко выражали  его
мысль, потому что он сам чувствовал так, а не иначе. Он ни за что на свете
не стал бы гнаться за оригинальностью;  ему  казалось,  что  лишь  отпетая
посредственность  может  связывать  себя  подобными  претензиями.  Кристоф
стремился высказать то, что чувствует, не заботясь, говорилось это до него
или нет. Он осмеливался верить, что это и есть  подлинная  оригинальность,
что Жан-Кристоф только один и другого  такого  не  будет.  С  великолепной
дерзостью молодости он полагал, что ничего еще не сделано,  что  надо  все
сделать заново или переделать.  Ощущение  этой  внутренней  полноты,  этой
беспредельности жизни  наполняло  его  буйным,  ни  от  кого  не  таящимся
счастьем. Ликование его не прерывалось ни на минуту: оно  не  нуждалось  в
радости, оно могло ужиться и с  печалью.  Его  источником  был  преизбыток
жизни, была сила - матерь всякого счастья и всех добродетелей. Жить, жить,
чтобы жизнь лилась через край!.. Кто не чувствует  в  себе  это  опьянение
силой, эту радость жизни - пусть даже в беде, - тот  не  художник.  Это  -
безошибочное мерило. Способность ликовать - в радости ли, в несчастье ли -
есть признак подлинного величия.  Какому-нибудь  Мендельсону  или  Брамсу,
богам октябрьского ненастья и нудной осенней слякоти,  была  неведома  эта
божественная сила.
   Кристоф  же  обладал  ею;  и  он  выказывал  свою  радость  с   наивной
опрометчивостью. Что тут было дурного - ведь так  приятно  делиться  ею  с
другими! Он не понимал, что эта радость оскорбительна для многих и многих,
кому она не дана. Да и не очень-то его волновало, нравится это или нет. Он
был уверен в себе, и ему казалось, что сообщить эту веру  другим  -  самое
простое дело в мире. Сопоставляя  свои  богатства  с  нищетой  поставщиков
музыки, он полагал, что легко  добьется  признания  своего  превосходства.
Слишком даже легко. Стоит лишь показать себя.
   И он себя показал.


   Этого ждали.
   Кристоф не скрывал  своих  чувств.  Познав  немецкое  фарисейство,  это
нежелание  видеть  вещи,  как  они  есть,  он  возвел  для  себя  в  закон
безусловную и непримиримую искренность - всегда и  везде,  даже  в  оценке
произведений или лиц, пользующихся всеобщим признанием. И, так как Кристоф
во всем доходил до крайности, он и здесь не считал нужным сдерживать  себя
никакими рамками: нес околесицу и вызывал негодование у  всех  окружающих.
Кристоф был безгранично наивен. Он охотно поверял первому встречному  свои
взгляды на немецкое искусство, как человек, не желающий держать  про  себя
бесценные открытия. Ему в голову не приходило,  что  это  может  кого-либо
задеть. Убедившись в убожестве какого-нибудь прославленного  произведения,
весь  поглощенный  этой  мыслью,  Кристоф  спешил   оповестить   об   этом
окружающих, будь то профессиональные музыканты или просто любители музыки.
И, сияя от удовольствия, высказывал самые невозможные взгляды. Сначала  их
принимали за шутку, за причуду и посмеивались, но  затем  решали,  что  он
слишком уж часто возвращается к этим  шуткам,  проявляя  упрямство  самого
дурного тона. Стало ясно, что Кристоф верит в свои  парадоксы,  и  тут  им
перестали улыбаться. Он мог поставить любого в неловкое положение  шумными
и ироническими замечаниями, нарушавшими тишину концертного зала, ибо,  где
бы ни находился Кристоф, он почти в открытую выказывал презрение  к  самым
прославленным мастерам.
   В маленьком городке всякий слух быстро передается из  уст  в  уста;  ни
одно слово Кристофа не ускользало от внимания окружающих. На него косились
еще с прошлого года  -  не  забыли,  как  вызывающе  вел  он  себя,  всюду
показываясь с Адой. Сам он не помнил этого:  каждый  новый  день  заслонял
собой вчерашний. И Кристоф был уже далеко не тем, чем он был год назад. Но
прочие помнили - обыватели из той породы, что  считают  своим  назначением
старательно отмечать все промахи,  все  пороки,  все  события,  плачевные,
безобразные, неприятные, знать всю подноготную о своих соседях.  Теперь  в
списке прегрешений Кристофа рядом  со  старыми  сумасбродствами  значились
новые. Одни объясняли другие. Блюстит