шой и выучишься музыке, приезжай ко мне в Берлин.
Я сделаю из тебя человека.
   Кристоф онемел от восторга. Гаслер поддразнил его:
   - Не хочешь?
   Кристоф яростно закивал головой, - он кивнул,  наверно,  раз  пять  или
шесть подряд. Конечно, хочет!
   - Значит, уговорились?
   Опять кивки.
   - Ну, давай поцелуемся, что ли!
   Кристоф обнял его за шею и сжал изо всех сил.
   -  Фу,  ты  меня  всего  измазал!  Будет!  Довольно!  Да  ты  бы   хоть
высморкался!
   Гаслер хохотал. Он сам вытер нос пристыженному и счастливому  мальчику.
Потом спустил его с колен, взял за  руку,  подвел  к  столу,  насовал  ему
полные карманы конфет и печенья и расстался с ним, сказав напоследок:
   - Ну, до свиданья! Помни же, что ты мне обещал.
   Кристоф был на седьмом небе. Весь остальной мир  перестал  существовать
для него. Если бы его спросили, кто еще там был,  что  еще  Происходило  в
зале, он не смог бы ответить: весь вечер он влюбленными глазами следил  за
выражением лица и жестами Гаслера.  Одна  фраза,  брошенная  композитором,
поразила Кристофа. Гаслер стоял, держа стакан в руке; он произносил  тост,
и вдруг его лицо исказилось; он сказал:
   - Как ни весело нам сегодня, одного мы не должны забывать своих врагов.
Врагов никогда нельзя забывать! Если мы еще не раздавлены,  то  не  по  их
вине; они не пожалели  на  это  труда.  И  мы  не  пожалеем  труда,  чтобы
раздавить их! Вот почему в своем тосте я  хочу  вам  напомнить,  что  есть
люди... за здоровье которых мы пить не будем!..
   Все встретили смехом и  рукоплесканиями  этот  необычный  тост.  Гаслер
смеялся вместе со всеми, и лицо его опять приняло  добродушное  выражение.
Но Кристофу стало неловко. Он не посмел бы  ни  на  секунду  усомниться  в
правоте своего кумира, а все-таки ему было неприятно, что  Гаслер  в  этот
вечер думает о чем-то злом и безобразном, - в этот вечер, когда ничему  не
должно быть места, кроме света и ликования. Но это  чувство  лишь  смутной
тенью прошло в душе Кристофа и почти тотчас  было  вытеснено  перекипавшей
через край радостью и той капелькой шампанского, которую дедушка  дал  ему
выпить из своего бокала.
   Когда  они  возвращались  домой,  дедушка  всю  дорогу  не   переставал
ораторствовать - похвалы Гаслера привели его в восторженное состояние;  он
кричал на всю улицу, что Гаслер гений, такие,  как  он,  рождаются  раз  в
столетие! А Кристоф молчал, скрывая глубоко  в  сердце  упоение  счастьем:
_Гаслер_ поцеловал его! _Гаслер_ держал его на коленях! Как _он_ добр! Как
_он_ велик!
   "Ах! - думал Кристоф, лежа потом в своей кроватке  и  страстно  обнимая
подушку. - Я хотел бы умереть за него! Умереть за него!.."


   Пронесшийся над их городком блестящий метеор оказал решающее влияние на
ум Кристофа. С этих пор, в течение всех  его  детских  лет,  Гаслер  стоял
перед его внутренним взором как живой образец, и по его примеру  маленький
шестилетний человечек решил, что тоже будет  сочинять  музыку.  По  правде
сказать, он давно уже это делал, сам того не  подозревая;  чтобы  творить,
ему не нужно было знать, что он занимается творчеством.
   Все музыка для музыкальной  души.  Все,  что  зыблется  и  движется,  и
трепещет,  и  дышит,  -  солнечные  летние  дни  и  свист  ночного  ветра,
струящийся свет и мерцание звезд, гроза, щебет птиц,  жужжание  насекомых,
шелест листвы, любимые или  ненавистные  голоса,  все  привычные  домашние
звуки, скрип дверей, звон крови в ушах среди ночной тишины,  -  все  сущее
есть музыка; нужно только ее услышать.  И  вся  эта  музыка  живого  бытия
звучала в Кристофе. Все, что он видел, все, что он  чувствовал,  незаметно
для него самого преображалось в мелодии. Он был как улей, полный  звенящих
пчел. Но никто этого не замечал и меньше всех сам Кристоф.
   Как все дети, он постоянно напевал. В любой час дня, что бы он ни делал
- гулял ли по улице, припрыгивая на одной ножке, разглядывал ли  картинки,
растянувшись на полу в спальне у дедушки и  подпирая  кулаками  склоненную
над книгой голову, сидел ли под вечер в своем креслице в самом темном углу
кухни, мечтая бог весть о чем в сгущающихся сумерках, - всегда он тихонько
гудел себе под нос, надувая щеки и плотно сжав рот или наигрывая на губах.
Кристофу  никогда  не  надоедало  это  занятие.  И  Луиза-привыкла  к  его
монотонному жужжанию. Только иногда ее вдруг охватывало раздражение,  и  в
сердцах она кричала на Кристофа.
   Потом он внезапно выходил из своей полудремоты; ему хотелось  шуметь  и
двигаться. Тогда он сочинял арии и распевал их во все горло. У  него  были
особые мелодии для всех  случаев  жизни.  Одну  он  пел  по  утрам,  когда
плескался в тазу, как утенок. Другую -  когда  садился  на  табурет  перед
ненавистным роялем, третью - когда сходил с табурета, и эта была  особенно
бравурная. Еще одну он пел, когда мама подавала  суп  на  стол;  он  тогда
бежал впереди и трубил. Он играл на губах триумфальные марши, торжественно
направляясь  вечером  из  столовой  в  спальню.  Иногда  он  с  братишками
устраивал целые шествия; все трое с важностью выступали друг за другом,  и
каждый исполнял свой собственный марш, но себе Кристоф  по  праву  выбирал
самый красивый. Каждый  напев  имел  свое  особое  назначение,  и  Кристоф
никогда их не путал. Другим они могли  казаться  одинаковыми,  но  Кристоф
различал в них оттенки, в которых нельзя было ошибиться.
   Однажды у дедушки он кружился по  комнате;  закинув  голову  и  выпятив
живот, притопывая каблуками, он делал круг за кругом - до одури и  тошноты
- и распевал воинственную песнь. Дедушка в это время брился;  внезапно  он
поднял намыленный подбородок и, поглядев на Кристофа, спросил:
   - Что это ты поешь?
   Кристоф ответил, что не знает.
   - Ну-ка, спой сначала! - сказал Жан-Мишель.
   Кристоф попробовал, но не мог вспомнить. Польщенный вниманием  дедушки,
он затянул на свой лад  какую-то  оперную  арию,  стараясь  петь  возможно
громче, - очевидно, дедушке понравился его прекрасный голос! Но старику не
того было нужно. Он замолчал и больше уже как будто не обращал внимания на
Кристофа. Но с этих пор он стал оставлять дверь  открытой,  когда  мальчик
играл один в соседней комнате.
   Несколько дней спустя Кристоф, расставив полукругом стулья,  разыгрывал
на этой импровизированной сцене музыкальную комедию, которую сам состряпал
из обрывков своих театральных воспоминаний; он с важным видом выделывал па
в темпе менуэта, подражая актерам  в  какой-то  из  виденных  им  пьес,  и
отвешивал поклоны перед портретом Бетховена, висевшим над  столом.  Сделав
по всем правилам пируэт, он вдруг  увидел  просунувшуюся  в  приотворенную
дверь голову дедушки: старик внимательно смотрел на него.  Кристоф  решил,
что дедушка над ним смеется, и ему стало стыдно; он замер на месте,  потом
подбежал к окну и прижался к стеклу лицом, как будто разглядывал на  дворе
что-то очень интересное. Но дедушка и не  думал  смеяться;  он  подошел  к
Кристофу, обнял его и поцеловал, - видно было, что старик доволен. Детское
тщеславие Кристофа не замедлило вышить  узоры  по  этой  канве:  смышленый
мальчик отлично понял, что ласка  дедушки  была  данью  его  талантам,  он
только не мог догадаться, в каком именно качестве  заслужил  он  дедушкино
одобрение - как драматический автор,  как  музыкант,  как  певец  или  как
танцовщик. Скорее всего - как танцовщик, ибо сам Кристоф выше всего  ценил
свои достижения именно в этой области.
   Через неделю, когда Кристоф уже обо  всем  этом  забыл,  дедушка  вдруг
подозвал его  и  объявил  с  таинственным  видом,  что  хочет  что-то  ему
показать. Он достал из письменного стола нотную тетрадь и, раскрыв  ее  на
рояле, предложил  Кристофу  сыграть.  Тот,  подзадориваемый  любопытством,
принялся, как умел, разбирать пьесу. Ноты были  писаны  от  руки,  крупным
дедушкиным  почерком,  очень  аккуратно  и  четко,   -   старик,   видимо,
постарался. Заголовки были  украшены  завитушками  и  росчерками.  Дедушка
сидел рядом с Кристофом и переворачивал страницы; вдруг он спросил:
   - А ты знаешь, что это такое?
   Кристоф,  поглощенный  процессом  игры,  не  замечал,  что  играет,   и
равнодушно ответил:
   - Не знаю.
   - Подумай. Вот этот мотив, разве он тебе не знаком?
   Да,  как  будто  что-то  знакомое.  Но  где  слышал  -  забыл.  Дедушка
засмеялся.
   - Вспомни!
   Кристоф помотал головой:
   - Да нет же, не знаю.
   Собственно говоря, что-то мелькало у него  в  уме;  как  будто  бы  эти
мотивы... Но нет! Он не смел, он не решался их узнать.
   - Право, не знаю...
   А краска уже заливала ему щеки.
   - Ах ты, дурачок, разве ты не видишь, что это твое?
   Он уже давно догадался, и все-таки, когда это сказали вслух,  сердце  у
него словно подпрыгнуло.
   - Дедушка! Дедушка!
   Старик, сияя, стал перелистывать тетрадь.
   - Вот смотри: "Ария". Это ты пел  во  вторник,  когда  лежал  на  полу.
"Марш". Это то, что я на прошлой неделе просил тебя повторить, а ты не мог
вспомнить. "Менуэт". Это ты пел,  когда  танцевал  перед  креслом.  Смотри
сюда.
   На переплете было тщательно выписано великолепным готическим шрифтом:

   Жан-Кристоф Крафт. - "Утехи детства".
   Ария, менуэт, вальс и марш. (Ор. 1).

   Кристоф не верил своим глазам. Его имя  на  обложке,  пышное  заглавие,
толстая тетрадь  -  его  собственные  сочинения!..  Он  только  растерянно
повторял:
   - Дедушка! Дедушка!
   Старик привлек его к себе. Кристоф бросился ему на шею, спрятал лицо  у
него на груди. Он весь разрумянился от радости. Дедушка, чуть ли не  более
счастливый, чем сам Кристоф, продолжал нарочито равнодушным  голосом,  так
как боялся совсем разволноваться:
   - Ну, конечно, я приписал  аккомпанемент  и  гармонизировал  мелодию  в
соответственной тональности... И потом... (он  покашлял)  я  еще  вот  тут
вставил трио в менуэт, потому что... ну, потому что так принято... и кроме
того, мне кажется, что оно не такое уж плохое...
   Он сыграл это трио. Кристоф был очень горд  тем,  что  они  с  дедушкой
вместе пишут музыку.
   - Дедушка, но тогда нужно поставить и твое имя!
   - Нет. Не надо. Пусть никто об этом не знает, кроме тебя.  Но  позже...
(тут голос его задрожал) позже, когда меня уже  не  будет,  это  останется
тебе как память о твоем старом дедушке... Ты ведь будешь вспоминать о нем?
Да? Ты не забудешь?
   Старик не хотел признаться, что  не  устоял  перед  невинным  соблазном
подкинуть  одно  из  своих  неудачных  детищ  внуку,  чьи   творения;   он
чувствовал, переживут его. Это желание  приобщиться  к  чужой  славе  было
таким  смиренным  и  таким  умилительным,  ибо  он   соглашался   остаться
безвестным, лишь бы передать потомству частицу своих мыслей,  лишь  бы  не
умереть совсем... Кристоф растрогался до слез: он все  целовал  и  целовал
дедушку. И старик, с каждой минутой  все  больше  умиляясь,  тоже  целовал
мальчика в голову.
   - Ты меня не забудешь, нет? Когда-нибудь, когда  ты  станешь  настоящим
музыкантом, великим художником и прославишь свою семью, и свое  искусство,
и свою родину, когда ты будешь знаменит, ты вспомнишь, что твой старый дед
первый это угадал, что он первый предсказал твое будущее...
   Он говорил, и от жалости к самому  себе  на  глазах  у  него  выступили
слезы. Но он не хотел, чтобы мальчик заметил его слабость. Он раскашлялся,
нахмурился, отослал Кристофа играть и заботливо убрал в  стол  драгоценную
рукопись.


   Кристоф возвращался домой, не чуя под собой ног от радости. Придорожные
камни плясали вокруг него. Но прием, оказанный ему  родителями,  несколько
его  отрезвил.  Когда  он,  захлебываясь,  стал   рассказывать   о   своих
музыкальных подвигах, отец и мать накричали на него.  Луиза  попросту  его
высмеяла; Мельхиор сказал, что старик, видно, уж совсем спятил,  полечился
бы лучше, чем забивать мальчишке голову всякой чепухой;  а  Кристоф  пусть
раз и навсегда забудет об этих глупостях -  пусть  сейчас  же  садится  за
рояль и четыре часа играет упражнения. Сперва надо  научиться  играть  как
следует, а композицией можно заняться как-нибудь потом, когда другого дела
не будет.
   Не следует, однако, думать, - как  можно  было  бы  заключить  из  этих
разумных слов, - что Мельхиор  опасался  для  сына  гибельных  последствий
преждевременного самомнения. Он скоро  показал,  что  такие  опасения  ему
чужды. Но так как у него не было ни своих  мыслей,  ни  вообще  стремления
что-либо  выразить  в  музыке,  то  он,  самовлюбленный,  как  большинство
виртуозов, привык считать композицию делом второстепенным, которому только
искусство исполнителя  придает  цену.  Восторженные  встречи,  оказываемые
публикой великим  композиторам,  как,  например,  Гаслеру,  не  оставляли,
конечно, Мельхиора равнодушным. Это  был  успех,  а  Мельхиор  преклонялся
перед всяким успехом, и к этим овациям он относился с  почтением  и  долей
зависти, ибо считал, что по праву они должны бы достаться ему. Но он  знал
из собственного опыта, что успехи  виртуоза  гораздо  больше  способствуют
славе и дают больше приятных и ощутимых результатов. В разговорах Мельхиор
всегда старался подчеркнуть свое глубокое уважение к прославленным творцам
музыки, но вместе с тем с особым удовольствием рассказывал про них  всякие
вздорные анекдоты, дававшие весьма нелестное представление  об  их  уме  и
нравственности. Виртуоза он помещал на верху артистической лестницы,  ибо,
говорил он, известно, что язык - самый благородный орган нашего тела:  чем
была бы мысль без слов? Чем была бы музыка без исполнителя?
   Но  какими  бы  побуждениями  ни  руководствовался  Мельхиор,  взбучка,
заданная им Кристофу, была для мальчика полезна, так как хоть немного  его
отрезвила, иначе он рисковал совсем утратить здравый  смысл  под  влиянием
дедушкиных похвал. К сожалению, она еще  мало  подействовала:  Кристоф  не
преминул рассудить, что просто дедушка умнее отца; и если после  отцовской
нотации мальчик безропотно уселся за рояль, то отнюдь не из послушания,  а
только потому, что ему хотелось помечтать всласть,  как  он  часто  делал,
пока его пальцы машинально бегали по клавишам. Он  разыгрывал  бесконечные
упражнения,  а  сам  все  время   слышал   внутренний   голос,   горделиво
повторявший: "Я композитор, я великий композитор!"
   Раз композитор, значит, надо сочинять. И с этого  дня  Кристоф  усердно
принялся марать бумагу. Он не умел еще  толком  писать  буквы,  но  целыми
часами старательно вырисовывал четверти и восьмые на листках, вырванных из
тетрадки, в которой Луиза записывала хозяйственные расходы. Однако попытки
понять свою мысль и потом ее записать стоили ему  такого  труда,  что  под
конец в голове у него не оставалось вовсе никаких Мыслей,  кроме  мысли  о
том, что он хочет иметь какую-нибудь мысль. Все  же  он  упрямо  продолжал
лепить музыкальные фразы, и так как он был  прирожденным  музыкантом,  это
ему кое-как удавалось, хотя фразы эти ровно ничего не значили. Затем он  с
торжеством нес их  дедушке,  и  тот  плакал  от  умиления  -  слезы  легко
приходили к дряхлеющему старику - и объявлял, что это гениально.
   Так можно было бы  вконец  испортить  мальчика.  К  счастью,  его  спас
природный здравый смысл и влияние одного человека, который, однако, ни  на
кого не стремился оказывать влияния и сам никак не  мог  служить  образцом
здравого смысла, по крайней мере с точки зрения окружающих. Это  был  брат
Луизы.
   Как и сестра, он был невелик  ростом,  тщедушный,  хилый,  сгорбленный.
Неизвестно, сколько ему было лет,  -  во  всяком  случае,  лишь  ненамного
перевалило за сорок, но по виду ему давали пятьдесят и даже больше. У него
было маленькое румяное лицо, все в  морщинках,  и  добрые  голубые  глаза,
очень светлые, как поблекшие незабудки. Он постоянно  ходил  в  шапке,  из
страха перед сквозняками, а когда решался ее снять, под ней обнаруживалась
совершенно лысая, розовая и заостренная кверху голова; ее странный вид  до
крайности потешал Кристофа  и  его  братьев.  Поощряемые  грубыми  шутками
Мельхиора, они вечно приставали к дяде, допрашивали, куда  он  девал  свои
волосы, грозились отшлепать его по лысине. Он первый над собой  смеялся  и
терпеливо сносил все их шалости. По  ремеслу  он  был  бродячий  торговец:
ходил по деревням с огромным  тюком  за  плечами,  а  в  тюке  было  всего
понемногу - бакалея, галантерея и письменные принадлежности, платки, шали,
башмаки, консервы, календари, песенники, конфеты и пилюли. Крафты  не  раз
пытались устроить его  где-нибудь  оседло,  покупали  ему  запас  товаров,
снимали для него помещение под мелочную лавку или маленький  галантерейный
магазин. Но он не мог долго усидеть на месте; в одно  прекрасное  утро  он
вставал еще до света, прятал ключ под порогом и исчезал  вместе  со  своим
тюком. Месяца два о нем не  было  слышно,  как  вдруг  вечером  раздавался
робкий стук, дверь приоткрывалась, в щелку просовывалась  маленькая  лысая
голова - без шапки, как того требует вежливость, - и показывалось знакомое
лицо с добрыми глазами и застенчивой улыбкой. "Привет честной компании", -
говорил он, старательно обтирал ноги,  здоровался  со  всеми  по  очереди,
начиная с самого старшего, и скромно усаживался в уголке. Потом  закуривал
трубку и, смиренно сгорбившись, пережидал,  пока  истощится  запас  грубых
шуток, которыми его всегда встречали у Крафтов. И  Мельхиор  и  Жан-Мишель
относились к нему с насмешливым  презрением.  Этот  недоносок  казался  им
пародией на человека; к тому же странствующий  торговец!  Какой  ничтожный
удел! Их гордость была уязвлена,  и  они  без  стеснения  давали  ему  это
понять. Но он как  будто  ничего  не  замечал  и  всегда  проявлял  к  ним
величайшую почтительность. Это обезоруживало их, в особенности Жан-Мишеля,
чувствительного  к  любым  знакам  уважения.  Поэтому  они  ограничивались
шутками, но уж шуточки были такие, что Луизу  от  них  нередко  бросало  в
краску. Привыкнув склоняться перед умственным превосходством Крафтов,  она
и в этом случае не подвергала сомнению  правоту  мужа  и  свекра,  но  она
горячо любила брата, а тот молча обожал ее. Их  только  двое  осталось  от
всей семьи - оба смиренные, незаметные, сломленные жизнью; из общего горя,
которое  они  переносили  без  жалоб,  и  взаимного  сострадания  родилась
грустная  и  нежная  привязанность.  Среди  Крафтов,   шумных   и   грубых
здоровяков, отлично  приспособленных  к  тому,  чтобы  наслаждаться  всеми
благами жизни, эти два кротких и слабых существа были как бы вне мира, вне
жизни или где-то сбоку - не мудрено, что они без слов  понимали  и  жалели
друг друга.
   Кристоф с бездумной жестокостью детства разделял презрение отца и  деда
к маленькому торговцу. Он заставлял его играть роль шута, донимал  всякими
дурачествами, которые тот переносил с невозмутимым спокойствием. А  вместе
с тем Кристоф любил его, сам того не  сознавая,  любил  прежде  всего  как
безответную игрушку, с которой можно делать все, что вздумается;  любил  и
за то, что  дядя  всегда  припасал  для  Кристофа  что-нибудь  приятное  -
лакомство, картинку, забавную выдумку. Возвращение  дяди  было  праздником
для  детей:  они  так  и  ждали  какого-нибудь  сюрприза  и   никогда   не
обманывались.  При  всей  своей  бедности  он  ухитрялся  каждому  сделать
подарок, и не было случая, чтобы он забыл чей-нибудь день рождения.  Когда
наступала торжественная дата, дядя Готфрид был тут как тут  и  вынимал  из
кармана какую-нибудь хорошенькую, с любовью выбранную вещицу.  Все  так  к
этому привыкли, что даже не считали нужным благодарить; да разве и не было
для него достаточной наградой то удовольствие, которое он сам  получал  от
своих подарков? Но Кристоф, который спал плохо и часто по ночам  перебирал
в уме события дня, додумывался иногда до мысли, что дядя очень добр, и его
охватывал порыв благодарности к этому  скромному  человеку.  Впрочем,  эти
чувства редко доживали до утра; днем Кр