к ней на шею... Ах ты, злой, добрый, любимый мальчик!..
   Она открыла глаза. Он здесь, перед нею.
   Кристоф  уже  с  минуту  смотрел  на  нее,  на   ее   изменившееся   до
неузнаваемости, исхудавшее и в то же время отекшее лицо; выражение  немого
страдания стало еще более жалким, когда на этом лице  появилась  улыбка...
Сердце у Кристофа разрывалось...
   Мать увидела его. Она не  удивилась  и  улыбнулась  неизъяснимо  доброй
улыбкой, но была не в силах ни раскрыть объятия, ни  вымолвить  слово.  Он
бросился ей на шею, поцеловал ее, она поцеловала его; крупные слезы  текли
по ее щекам. Она прошептала:
   - Постой...
   Мать задыхалась.
   Оба затихли. Только рука ее тихонько гладила его по голове, а слезы так
и лились из ее глаз.  Он  целовал  ей  руки  и,  рыдая,  зарылся  лицом  в
простыни.
   Когда приступ прошел, она попыталась заговорить. Она с трудом  находила
нужные слова, путалась, и он едва понимал ее. Но  не  все  ли  равно?  Они
любили друг друга, видели, могли друг до  друга  дотронуться  -  это  было
главное. Он  с  негодованием  спросил,  почему  ее  оставляют  одну.  Мать
попыталась найти оправдание для соседки:
   - Не может она все время быть при мне: у нее работа...
   Слабым, срывающимся голосом, проглатывая слоги,  она  торопливо  что-то
наказала ему насчет своей могилы. Затем попросила  Кристофа  передать  его
братьям, которые, видно, забыли о ней, как она их любит.
   Вспомнила и про Оливье. Она знала о  его  привязанности  к  Кристофу  и
попросила сына сказать, что посылает его другу свое  благословение  (затем
тут же робко поправилась, заменив  эти  слова  более  скромными)  -  "свою
почтительную любовь"...
   Она снова начала задыхаться. Кристоф, поддерживая мать, посадил  ее  на
кровати. Лицо Луизы покрылось испариной. Она силилась  улыбнуться,  говоря
себе, что желать ей больше нечего, ведь ее рука лежит в руке сына.
   Внезапно Кристоф почувствовал, как  эта  рука  судорожно  сжалась.  Рот
открылся.  Мать  посмотрела  на  сына  с  беспредельной  нежностью   -   и
скончалась.


   Вечером того же дня приехал Оливье. В эти  трагические  часы,  -  а  он
слишком хорошо знал на собственном опыте, как они тяжелы, - друг  Кристофа
не мог  оставить  его  одного.  Боялся  он  также  и  опасностей,  которым
подвергал себя Кристоф, вернувшись в Германию. Оливье хотел  быть  с  ним,
чтобы охранять его. Но не было  денег  на  поездку.  Проводив  Кристофа  и
вернувшись с  вокзала,  он  решил  продать  несколько  оставшихся  у  него
фамильных драгоценностей. Так как ломбард в этот час  был  уже  заперт,  а
Оливье непременно хотел уехать с первым  же  поездом,  он  решил  пойти  к
ближайшему скупщику случайных вещей, но на лестнице встретил Мооха.  Узнав
о планах Оливье, Моох был искренне огорчен, что тот сразу не  обратился  к
нему, и заставил взять у него нужную сумму. Моох  был  в  полном  отчаянии
оттого, что Оливье заложил часы и продал книги,  чтобы  достать  денег  на
поездку Кристофа, - ведь он, Моох, был бы так счастлив оказать им  услугу.
Желая во что бы то ни стало  помочь  им,  он  вызвался  поехать  вместе  с
Оливье. Оливье с трудом отговорил его.
   Приезд Оливье был благодеянием  для  Кристофа.  Подавленный  горем,  он
провел весь день наедине с усопшей. Приходила соседка,  кое-что  прибрала,
затем ушла и уже  не  возвращалась.  Часы  текли,  а  Кристоф  все  сидел,
погруженный  в  оцепенение  смерти.  Он  был  так  же  неподвижен,  как  и
покойница; он не сводил с нее глаз, не плакал, не размышлял;  он  был  сам
подобен мертвецу. Чудо дружбы, совершенное Оливье, вернуло ему способность
плакать и жить.

   Getrost! Es ist der Schmerzen werth das Leben,
   So lang...
   mit uns ein treues Auge weint.

   (Мужайся! Наша жизнь еще страданий стоит,
   Покуда...
   очи друга с нами плачут.)

   Они обнялись и никак не могли  разомкнуть  объятия.  Потом  сели  около
Луизы  и  начали  беседовать  вполголоса...  Спустилась  ночь...  Кристоф,
опершись о кровать, делился с Оливье воспоминаниями детства, и как они  ни
были бессвязны, в них неизменно присутствовал образ матери. Иногда  он  на
несколько минут умолкал, потом снова продолжал рассказывать. Наконец умолк
совсем, разбитый усталостью, закрыв лицо руками. Оливье подошел и  увидел,
что Кристоф заснул. Тогда он решил бодрствовать один. Но  и  его  в  конце
концов сморил сон, и он задремал, положив голову на спинку кровати.  Луиза
кротко улыбалась и, казалось, была счастлива, что  бодрствует  возле  двух
спящих детей.


   Рано утром их разбудил громкий стук в дверь. Кристоф  пошел  открывать.
Это был сосед, столяр: он предупредил Кристофа, что его выдали и что, если
он хочет избежать ареста, нужно немедленно уезжать. Кристоф отказался:  он
не расстанется с матерью до тех пор, пока не проводит ее на место  вечного
успокоения. Оливье умолял его уехать с  первым  же  поездом,  клялся,  что
заменит его подле покойницы,  уговорил  его  выйти  из  дому;  боясь,  что
Кристоф передумает, он повел его на вокзал. Кристоф упирался, он не  желал
уезжать, не повидав хотя бы великой реки,  близ  которой  прошло  все  его
детство и чьи мощные звуки, точно в морской  раковине,  навсегда  остались
жить у него в душе. Несмотря на опасность,  которой  Кристоф  подвергался,
показываясь в городе, Оливье пришлось уступить. Они прошли  по  набережной
Рейна, с мощным спокойствием мчавшего свои волны между  низкими  берегами,
чтобы умереть среди песков Севера. Смутно проступал сквозь туман  огромный
стальной мост, опустивший в серую воду две свои арки, две половинки  колес
гигантской колесницы. В утренней мгле терялись далекие очертания  лодок  -
они плыли против течения по излучинам, поблескивавшим среди лугов. Кристоф
был погружен в свои мечты. Оливье заставил его очнуться и, взяв под  руку,
отвел на вокзал. Кристоф  не  противился:  он  шел,  как  лунатик.  Оливье
посадил его в  поезд,  и  они  условились  встретиться  завтра  на  первой
французской станции, чтобы Кристофу не возвращаться одному в Париж.
   Поезд отошел, Оливье вернулся  в  дом  Луизы  и  увидел  у  входа  двух
жандармов, поджидавших Кристофа. Они решили, что  перед  ними  Кристоф.  А
Оливье  не  спешил  с  выяснением  ошибки,  благоприятствовавшей   бегству
Кристофа. Впрочем, жандармы не так уж были разочарованы, они не обнаружили
особого рвения в поисках беглеца; Оливье даже показалось, что исчезновение
Кристофа не слишком огорчило полицию.
   Оливье остался до утра, когда должны были состояться похороны.  На  них
присутствовал сын-коммерсант, Рудольф: он пробыл от поезда до поезда. Этот
самоуверенный господин степенно проводил гроб на кладбище и тут же  уехал,
не сказав Оливье ни слова, не спросив о брате,  даже  не  поблагодарив  за
все, что друг Кристофа сделал для их матери. Оливье провел  еще  несколько
часов в этом городе, в котором не знал  никого  из  живых,  но  в  котором
обитало столько близких ему видений прошлого: маленький Кристоф, те,  кого
он любил, те, из-за кого от страдал, и дорогая Антуанетта... Что  осталось
от всех этих людей, когда-то  здесь  живших?  От  семьи  Крафтов,  которая
разбрелась по свету?.. Только любовь к ним, жившая в сердце чужеземца.


   Под вечер  Оливье  нашел  Кристофа  на  пограничной  станции,  где  они
условились встретиться. Это была деревушка среди лесистых холмов.  Они  не
стали дожидаться следующего поезда на Париж, а решили  пройти  часть  пути
пешком - до ближайшего  города.  Оба  чувствовали  необходимость  остаться
наедине. Они зашагали  по  безмолвному  лесу;  издали  доносились  до  них
тяжелые удары топора. Затем  выбрались  на  прогалину  на  вершине  холма.
Внизу, где была еще немецкая земля, лежал тесный дол, и они увидели  домик
лесничего с красной крышей и лужок, напоминавший зеленое лесное озерцо.  А
вокруг - океан темно-синих, окутанных мглою лесов. Туман волнами  скользил
между ветвями елей. Прозрачная дымка стирала резкость очертаний,  смягчала
яркость красок. Все было  неподвижно.  Ни  шума  шагов,  ни  человеческого
голоса. Редкие капли дождя падали, звеня, на позолоченную медь буков,  уже
тронутых осенью. Между камнями журчала струйка ручейка. Кристоф  и  Оливье
остановились и замерли. Каждый вспоминал о своих утратах. Оливье думал:
   "Антуанетта, где ты?"
   А Кристоф:
   "На что мне успех теперь, когда ее уже нет?"
   И каждый услышал в ответ голос дорогих покойниц, утешавших его:
   "Любимый наш, не оплакивай нас. Не думай о нас. Думай о нем..."
   Они обменялись взглядом, и каждый почувствовал уже не свою боль, а боль
друга. Они взялись за руки. Обоих охватила светлая печаль. Медленно,  хотя
не было ни единого дуновения, пелена тумана растаяла; небо снова  расцвело
голубизной. Как трогательна кротость земли после дождя! Она обнимает нас с
прекрасной и любящей улыбкой; она говорит нам:
   "Отдохни. Все хорошо..."
   Кристофу становилось легче. Эти два дня он жил  только  воспоминаниями,
словно в него проникла душа дорогой мамы, - он видел вновь  эту  смиренную
жизнь, однообразные, одинокие дни, которые проходили в  тишине  дома,  где
уже не было детей, но где каждая минута была полна только мыслями о детях,
покинувших ее, бедную, больную,  но  мужественную  старуху;  вспоминал  ее
спокойную веру, мягкий юмор, веселое смирение, жертвенность...  И  еще  он
думал обо всех смиренных душах, которые он знал. Как близки они были ему в
эти минуты!  Теперь,  когда  самые  трудные  годы  остались  позади,  годы
изнуряющей борьбы  среди  накаленного  Парижа,  где  в  яростных  схватках
перемешивались идеи и люди, где они только что  пережили  тот  трагический
час, когда уже повеяло вихрем смертоносного бреда, бросающего друг  против
друга обезумевшие  народы,  -  теперь  Кристоф  понял,  как  он  устал  от
лихорадочной и бесплодной жизни, от столкновения людских эгоизмов, от всех
этих избранников человечества, честолюбивых и тщеславных, возомнивших, что
они соль земли, тогда как они  лишь  ее  дурной  сон.  И  вся  его  любовь
устремилась к тем миллионам простых душ, которые есть в  каждом  народе  и
которые   безмолвно   пылают,   как   чистые    светочи    добра,    веры,
самопожертвования, как подлинное сердце мира.
   "Да, я узнаю все. Это - вы, наконец-то я нашел вас вновь, вы мне кровно
близки, вы - мои! Как блудный сын я покинул вас, погнался за призраками  и
тенями, мелькающими на пути. Я возвращаюсь к вам - примите же меня.  Мы  с
вами - единое существо, живые и умершие. Где я, там и вы.  Отныне  я  ношу
тебя в себе, о мать, носившая меня! И все вы  -  Готфрид,  Шульц,  Сабина,
Антуанетта - все вы во мне. Вы - мое богатство. Мы вместе пойдем дальше. Я
буду вашим голосом. Соединив наши силы, мы достигнем цели..."
   Луч солнца скользнул между мокрыми ветвями деревьев, медленно  ронявших
капли. С лужка под  горой  были  слышны  детские  голоса  -  три  девочки,
взявшись за руки, плясали около домика и пели старинную немецкую песню. И,
как  запах  розы,  западный  ветер  доносил  издали,  из   Франции,   звон
колоколов...
   "О мир, божественная гармония, музыка освобожденной души, где сливаются
воедино боль и радость, смерть и жизнь, народы-враги  и  народы-друзья!  Я
тебя люблю, я тебя зову, ты станешь моим, мир, ты придешь..."


   Покрывало ночи опустилось на землю. Кристоф, очнувшись от своих мыслей,
увидел дышавшее верностью лицо друга, улыбнулся и  обнял  его.  Они  молча
углубились в лес, и Кристоф прокладывал путь Оливье.

   Taciti, soli e senza compagnia,
   n'andavan Fun dinnanzi, e l'altro dopo,
   come i frati minor vanno per via
   [Безмолвны, одиноки и без свиты,
   Мы шли путем, неведомым для нас,
   Друг другу вслед, как братья минориты (итал.)
   Данте, "Божественная комедия", "Ад", песнь XXIII].




КНИГА ВОСЬМАЯ. ПОДРУГИ

   Хотя за  границей  известность  Кристофа  росла,  им  с  Оливье  жилось
немногим лучше, чем прежде. Время от времени возникали перебои с финансами
и  приходилось  туже  стягивать  пояс.  Раздобыв  денег,  друзья   спешили
вознаградить себя и ели за двоих. Но в конце концов такой  режим  порядком
изматывал.
   Сейчас как раз была  полоса  оскудения.  Кристоф  полночи  просидел  за
скучнейшей работой - он доканчивал переложение музыкальной пьесы по заказу
Гехта; лег  он  только  на  рассвете  и  спал  крепким  сном,  наверстывая
упущенное. Оливье ушел рано утром: у него был урок на другом конце города.
Часов около восьми позвонил привратник,  принесший  почту.  Обычно  он  не
дожидался, чтобы открыли, и подсовывал письма под дверь. А тут  он  упорно
стучал. Кристоф пошел отворять, сонный и  сердитый;  он  не  стал  слушать
ухмылявшегося привратника, который толковал про какую-то статью в  газете,
взял, но не просмотрел письма, закрыл, но не запер дверь и лег досыпать.
   Через час его опять разбудили шаги - на этот раз уже в  самой  комнате;
вскочив спросонья, он с изумлением  увидел,  что  в  ногах  кровати  стоит
какой-то  незнакомый  господин  и  церемонно  приветствует  его.  Это  был
репортер, который обнаружил, что дверь отперта, и, не долго думая,  вошел.
Кристоф в ярости спрыгнул с кровати.
   - Какого черта вам тут нужно? - закричал он.
   Схватив подушку, он собрался запустить  ею  в  непрошеного  гостя,  тот
увернулся и поспешил объясниться. В качестве репортера газеты "Насьон"  он
желал бы проинтервьюировать г-на Крафта по поводу статьи,  напечатанной  в
"Гран журналь".
   - Какой статьи?
   -  Неужели  вы  не  читали?  -  Газетчик  предложил  ознакомить  его  с
содержанием статьи.
   Кристоф улегся снова. Не будь он таким сонным, он  непременно  выставил
бы этого субъекта за дверь, а тут он смирился и стал слушать. Зарывшись  в
подушку, он закрыл глаза и сделал вид, что засыпает. Он и в самом деле  не
замедлил бы уснуть.  Но  репортер,  человек  настойчивый,  зычным  голосом
принялся читать статью. С первых же слов Кристоф  насторожился.  В  статье
говорилось о г-не Крафте как о талантливейшем  музыканте  нашего  времени.
Кристоф перестал разыгрывать роль спящего, выругался от удивления и сел  в
постели.
   - Что это на них нашло? Они, верно, спятили, - произнес он.
   Воспользовавшись этим, репортер  прервал  чтение  и  забросал  Кристофа
вопросами.  Кристоф  отвечал,  не  думая.  Он  взял  газету  и  растерянно
уставился на свой портрет посреди первой страницы, но прочесть статью  ему
так и не удалось - в комнату вошел второй репортер. Кристоф разозлился  не
на  шутку.  Он  потребовал,  чтобы  оба  газетчика   немедленно   очистили
помещение. Но они покорились  лишь  после  того,  как  наспех  обследовали
обстановку комнаты, фотографии на стенах, а  главное,  физиономию  чудака,
который как был, в одной рубашке, хохоча и бранясь, выталкивал их за плечи
и, когда довел до порога, запер за ними дверь на засов.
   Но в этот день все словно сговорились мешать ему. Не успел он  умыться,
как в дверь опять постучали условным стуком, известным лишь самым  близким
друзьям. Кристоф отпер, увидел перед собой третьего незнакомца и  собрался
было без дальних слов выставить его, однако незнакомец уперся, заявив, что
он и есть автор статьи. Попробуй выставить человека, который  провозгласил
вас гением! И Кристоф с хмурым видом выслушал излияния своего  почитателя.
Он поражался этой внезапной известности, свалившейся на него, как снег  на
голову, и решил уже, что вчера исполняли какой-нибудь шедевр,  который  он
создал, сам того не подозревая.  Но  не  успел  спросить.  Репортеру  было
поручено во что бы то ни стало сию же  минуту  доставить  его  в  редакцию
газеты, потому что главный редактор - сам великий Арсен Гамаш - желал  его
видеть; автомобиль дожидался внизу. Кристоф стал было отнекиваться, но  по
наивности расчувствовался от ласковых слов и в конце концов согласился.
   Через десять минут он был представлен  властелину,  перед  которым  все
трепетало. Это был крепко  сбитый  человек  лет  пятидесяти,  приземистый,
плотный, головастый, краснолицый, с подстриженной  ежиком  седой  щетиной;
говорил он безапелляционным  тоном,  отрывисто  и  высокопарно,  временами
переходя на косноязычную скороговорку. Своей  необъятной  самоуверенностью
он принудил весь Париж признать его авторитет. По натуре наивный и хитрый,
увлекающийся и самовлюбленный эгоист, он одинаково ловко ворочал делами  и
вертел людьми, отождествляя свои интересы  с  интересами  Франции  и  даже
всего человечества. Собственная выгода, процветание  его  газеты  и  salus
publica [общественное благо (лат.)] представлялись  ему  явлениями  одного
порядка,  тесно  связанными  между  собой.  Он  был  убежден,  что  всякий
наносящий ущерб ему, Гамашу, наносит ущерб Франции,  и,  чтобы  уничтожить
своего личного врага, он,  не  задумываясь,  произвел  бы  государственный
переворот. Впрочем, он был способен и  на  добрые  поступки.  Иной  раз  в
приливе послеобеденного прекраснодушия  он  не  прочь  был,  в  подражание
богу-отцу, извлечь из праха какого-нибудь горемыку, дабы  воочию  показать
свое всемогущество, из ничего создать нечто, как он создавал министров,  а
при желании мог бы венчать и развенчивать королей.  Не  было  области,  на
которую не простиралось бы его влияние. Когда ему приходила  фантазия,  он
создавал гениев.
   В этот день он "создал" Кристофа.


   Невольным зачинщиком всей шумихи оказался Оливье.
   Оливье, палец о палец  не  ударяя  для  себя  самого,  остро  ненавидел
рекламу и бежал от журналисте", как от чумы, но  в  корне  менял  взгляды,
когда дело касалось его друга.  Он  напоминал  примерную  жену  и  любящую
мамашу из числа честных мещанок, которые готовы торговать собой,  лишь  бы
пристроить на теплое местечко своего оболтуса-сынка.
   Сотрудничая в журналах и встречаясь с множеством критиков  и  любителей
музыки, Оливье пользовался всяким  удобным  случаем,  чтобы  поговорить  о
Кристофе, и с некоторых пор не без удивления  замечал,  что  его  слушают.
Вокруг чувствовалась атмосфера  любопытства,  в  литературных  и  светских
кругах ходили таинственные толки. Что дало  для  них  повод?  Быть  может,
отклики газет на недавнее исполнение вещей Кристофа в Англии  и  Германии?
Белее определенных причин как будто не было. Но для Парижа характерны люди
с  тонким  нюхом,  которые  чуют,  чем  пахнет   в   столице,   и   вернее
метеорологической обсерватории на башне Сен-Жак могут  предсказать,  какой
ветер подует завтра и что он с  собой  принесет.  В  этом  городе-гиганте,
нервно реагирующем на все,  насыщенном  электричеством,  таятся  невидимые
токи славы, скрытая известность предшествует явной,  салоны  полны  глухих
толков, того nescio quid majus  nascitur  Iliade  [рождается  нечто  более
великое,  чем  "Илиада"  (лат.)],  что  в  определенный  миг   прорывается
рекламной статьей, оглушительным трубным гласом, доводящим до слуха  самых
тугоухих имя  нового  кумира.  Случается,  что  лучшие,  ближайшие  друзья
новоявленной знаменитости обращаются в бегство от этих  хвалебных  фанфар,
хотя иногда сами же дали к ним повод.
   Итак, Оливье был причастен к статье в "Гран журналь". Он воспользовался
явным интересом к Кристофу и постарался разжечь этот интерес  интригующими
подробностями. Из  боязни  скандала  он  остерегался  сводить  Кристофа  с
журналистами, но по просьбе "Гран  журналь"  ухитрился  за  столиком  кафе
устроить встречу ничего не подозревавшего Кристофа с одним из  репортеров.
Такого рода предосторожности лишь сильнее возбуждали любопытство и  делали
Кристофа еще более интересной фигурой. Оливье не успел узнать,  что  такое
реклама, и не рассчитал, что, пустив в ход этот грандиозный  механизм,  он
уже не в силах будет направить и сдержать его.
   Он был совершенно уничтожен, когда по дороге на урок  прочел  статью  в
"Гран журналь". Такого удара обухом он не предвидел. А главное, не ожидал,
что это будет так скоро. Он думал, что газета, прежде чем писать,  соберет
сведения и пос