и. Г-н Пуайе, запинаясь, под каким-то
предлогом попросил Жаненов пройти в соседнюю комнату. (Ему хотелось скрыть
от друзей существование,  а  главное,  присутствие  в  их  доме  неудобной
родни.) Гостей оставили одних в нетопленой комнате. Дети не  помнили  себя
от обиды. У Антуанетты на глазах стояли слезы; она  больше  ни  минуты  не
хотела оставаться здесь.  Мать  сперва  возражала,  но  так  как  ожидание
затягивалось, согласилась уйти. Они направились в переднюю. Там их  нагнал
Пуайе, которого предупредил лакей; он пробормотал извинения и сделал  вид,
что хочет удержать их; но ясно было, что ему не терпится их спровадить. Он
помог им одеться; улыбаясь,  пожимая  руки,  приглушенным  голосом  говоря
любезные слова, он подталкивал их к двери и, наконец, выставил. Вернувшись
в  гостиницу,  дети  расплакались  от  негодования.  Антуанетта  бушевала,
клялась, что ноги ее не будет у тетки.
   Госпожа  Жанен  сняла  квартиру  на  пятом  этаже,   по   соседству   с
Ботаническим садом. Спальни выходили на грязные, в пятнах,  стены  темного
двора, столовая и гостиная (г-жа Жанен непременно желала иметь гостиную) -
на людную улицу. Целый день громыхал паровой трамвай,  вереницей  тянулись
похоронные дроги, направляясь на кладбище в Иври. Оборванные  итальянцы  с
кучей вшивых ребятишек торчали на скамьях или пронзительно орали,  ссорясь
между собой. Из-за шума нельзя было держать окна открытыми, а вечером,  по
дороге домой, приходилось пробиваться  сквозь  суетливую,  дурно  пахнущую
толпу, запрудившую улицу,  шлепать  по  лужам;  вдобавок  в  нижнем  этаже
соседнего дома  помещался  гнусный  кабак,  у  порога  которого,  окидывая
прохожих наглым взглядом, толкались  проститутки  -  огромные  рыжеволосые
девки с одутловатыми, набеленными и нарумяненными лицами.
   Скудные денежные запасы Жаненов стремительно истощались.  Каждый  вечер
они, холодея от ужаса, подсчитывали убыль в своем кошельке.  Они  пытались
урезывать себя, но не умели - эта наука  дается  долгими  годами  лишений,
если человек не обучен ей с  детства.  Люди,  не  бережливые  от  природы,
напрасно будут учиться бережливости: при  первом  же  случае  они  уступят
соблазну, а экономию отложат до следующего  раза;  если  же  они  случайно
выгадают  или  вообразят,  будто  выгадали  какие-то  крохи,  то  поспешат
истратить эти крохи, и в итоге расход в десять раз превысит экономию.
   Вскоре  средства  Жаненов  иссякли.  Г-же  Жанен  пришлось  поступиться
остатками самолюбия и, тайком от детей, пойти просить денег  у  Пуайе.  Ей
удалось повидаться с судьей наедине, у него в кабинете, и она обратилась к
нему с мольбой дать ей взаймы небольшую сумму до тех пор, пока они  начнут
зарабатывать  себе  на   жизнь.   Судья,   человек   слабый   и   довольно
мягкосердечный, сперва попытался увильнуть от  окончательного  ответа,  но
потом  уступил.  Расчувствовавшись,  он  дал  ей  взаймы  двести  франков;
впрочем, он сразу же раскаялся в своем неразумном порыве, как  только  ему
пришлось  дать   отчет   жене,   которую   обозлили   происки   сестры   и
бесхарактерность мужа.


   Жанены целыми днями бегали по Парижу в чаянии найти заработок.  В  г-же
Жанен прочно сидели предрассудки богатой провинциалки, и она не  допускала
мысли о какой-нибудь иной профессии для себя  и  для  своих  детей,  кроме
"свободных", - называемых так, должно быть, потому, что они  предоставляют
полную свободу умирать с голоду. Более того, она ни за что не позволила бы
дочери поступить гувернанткой  в  какую-нибудь  семью.  Только  профессия,
оплачиваемая государственной казной, не казалась ей позорной. Прежде всего
надо было дать Оливье возможность закончить образование и стать педагогом.
Для  Антуанетты  г-жа  Жанен  мечтала  о  должности  преподавательницы   в
каком-нибудь учебном заведении или об окончании курса в  консерватории  по
классу фортепиано. Но во всех учебных заведениях, куда она обращалась, был
полный комплект преподавателей с более  солидными  правами,  чем  скромное
свидетельство дочери  об  окончании  средней  школы,  а  по  части  музыки
пришлось   признать,   что   Антуанетта   обладает    самыми    заурядными
способностями, меж тем так трудно пробиться куда  более  одаренным  людям!
Жанены воочию увидели, как жестока борьба за существование  и  как  нелепо
Париж губит сотни больших и малых дарований, которые  ему  ни  на  что  не
нужны.
   Брат и сестра пришли в полное отчаяние, потеряли всякую веру в себя. Им
казалось теперь, что они - ничтожества,  и  они  изо  всех  сил  старались
убедить в этом мать и самих себя. В свое  время,  дома,  в  провинциальном
коллеже, Оливье ничего не стоило прослыть орлом,  но  теперь,  подавленный
выпавшими на его долю испытаниями, он как будто  сразу  утратил  все  свои
способности. В лицее, куда  его  поместили  и  где  ему  удалось  добиться
стипендии, он на первых порах  получал  такие  убийственные  отметки,  что
стипендию у него отняли. И мальчик решил, что  он  совершеннейший  тупица.
Вдобавок  его  ужасал  Париж,  этот  суетливый   муравейник,   отталкивала
распущенность  одноклассников,  пошлые  разговоры,   гнусные   наклонности
некоторых из них и попытки приобщить его к своим забавам. Он  не  в  силах
был даже высказать им все свое отвращение. Он чувствовал себя загрязненным
одной только мыслью об их грязи. Мать, сестра и  он  каждый  вечер  искали
прибежища в жарких молитвах  после  каждого  нового  дня  разочарований  и
тайных унижений, которые казались этим чистым душам такими постыдными, что
они даже не решались рассказать друг другу о пережитом. Однако  у  Оливье,
хоть он и сам не замечал этого, под  влиянием  скрытого  атеизма,  которым
пропитан самый воздух Парижа, вера стала  разрушаться,  как  осыпается  от
дождя незатвердевшая штукатурка. Он продолжал верить; но вокруг него  вера
отмирала.
   Мать и сестра упорствовали в своих  бесполезных  хлопотах.  Г-жа  Жанен
опять пошла к Пуайе, и те, чтобы отделаться от родных,  нашли  им  работу.
Г-же Жанен предложили поступить чтицей к старухе, проводившей зиму на юге.
Антуанетте подыскали должность гувернантки в семье, жившей круглый  год  в
деревне  в  западной  Франции.  Условия  были  неплохие,  но  г-жа   Жанен
отказалась. Она и для себя считала унизительным поступать в  услужение,  а
уж для дочери никак не  могла  на  это  согласиться,  тем  более  что  это
означало разлуку. Как ни были они несчастны, вернее,  именно  потому,  что
они были несчастны, им не хотелось расставаться. Г-жа  Пуайе  возмутилась.
Она заявила, что, когда людям не на что  жить,  им  не  пристало  особенно
гордиться. Г-жа Жанен не сдержалась и упрекнула  ее  в  бессердечии.  Г-жа
Пуайе позволила себе оскорбительные намеки насчет их банкротства и  насчет
денег, которые сестра  ей  задолжала.  Они  рассорились  насмерть.  Всякие
отношения были порваны. Г-жа Жанен мечтала  вернуть  сестре  долг.  Но  не
могла.
   Тщетные поиски работы продолжались. Г-жа Жанен обратилась к депутату  и
к сенатору их департамента, которым г-н Жанен не раз оказывал услуги. Но и
тут она натолкнулась на черствость  и  неблагодарность.  Депутат  даже  не
ответил ей на письмо, а когда она пришла к нему, велел  сказать,  что  его
нет дома. Сенатор начал прямо с того, что самым бестактным образом выразил
ей сочувствие, а затем  принялся  поносить  "это  ничтожество  -  Жанена",
решительно осуждая его за самоубийство. Г-жа Жанен встала на защиту  мужа.
Сенатор возразил, что отнюдь не считает поведение банкира бесчестным,  что
он действовал так по глупости и вообще был легкомысленным  простаком:  все
норовил делать по-своему, ни у  кого  не  спрашивал  совета  и  не  слушал
предостережений. Если бы он погубил себя одного, всякий сказал бы: поделом
ему. Но, не говоря уже о других  пострадавших,  пустить  по  миру  жену  и
детей, а потом бросить их на произвол судьбы, чтобы они выпутывались,  как
знают, - это уж слишком. Пусть г-жа Жанен ему прощает, если она святая; он
же, сенатор, отнюдь не святой, а просто здравомыслящий и разумный человек,
и  у  него  нет  оснований  прощать  Жанена:   тот,   кто   при   подобных
обстоятельствах  кончает  с  собой,  -  ничтожество,  и   больше   ничего.
Единственное ему оправдание в том, что он был не вполне  вменяем.  Сенатор
попросил г-жу Жанен извинить его, если он чересчур резко  отозвался  о  ее
муже, - причиной этому его сочувствие  к  ней.  Выдвинув  ящик  стола,  он
достал и протянул ей бумажку в пятьдесят франков, но от этой милостыни она
отказалась.
   Она сделала попытку устроиться в канцелярии  казенного  учреждения,  но
хлопотала неумело и недостаточно упорно. Собрав все свое мужество, она шла
наниматься и возвращалась такая измученная, что несколько  дней  не  могла
сдвинуться с места, а когда приходила вторично, должность была уже занята.
У служителей церкви она тоже не встретила поддержки - то ли они не  видели
в этом для себя особой выгоды, то ли не желали прийти на помощь разоренной
семье, глава которой был открытым  антиклерикалом.  После  долгих  поисков
г-же Жанен удалось найти место учительницы музыки в монастырском  пансионе
- неблагодарное и до смешного  скудно  оплачиваемое  занятие.  Чтобы  хоть
немножко подработать, она  по  вечерам  занималась  перепиской  для  одной
конторы, но никак не могла угодить. Ей делали грубые замечания за почерк и
за рассеянность, потому что она,  как  ни  старалась,  нередко  пропускала
слова и даже целые строчки (у нее было столько других  мыслей  и  забот!).
Бывали случаи, когда она слепила себе глаза, сидела не разгибая  спины  до
поздней ночи, а потом работу у нее не принимали, и она приходила  домой  в
отчаянии. Она по целым дням  плакалась  на  судьбу,  но  ничего  не  могла
предпринять. У нее давно уже было  больное  сердце,  от  всех  переживаний
болезнь усилилась, и у нее появились мрачные  предчувствия.  Она  страдала
сердечными спазмами и приступами  удушья,  иногда  ей  казалось,  что  она
умирает. Выходя из дому, она клала в карман записку со  своей  фамилией  и
адресом, на случай, если потеряет сознание на улице. Что будет,  если  она
уйдет из жизни! Антуанетта ободряла ее, как могла, притворялась спокойной,
хотя  и  сама  жила  в  постоянной  тревоге;  умоляла  мать  щадить  себя,
порывалась заменить ее. Но  г-жа  Жанен  всю  оставшуюся  у  нее  гордость
полагала в том,  чтобы  уберечь  дочь  от  унижений,  которые  приходилось
сносить ей.
   Как она ни надрывалась и ни сокращала расходы, заработка ей не  хватало
на жизнь. Пришлось продать те немногие драгоценности, какие еще уцелели. И
ужаснее всего, что вырученные от  продажи  деньги  у  г-жи  Жанен  тут  же
украли. Бедная женщина, с  обычной  своей  беспечностью,  решила  зайти  в
магазин "Бон-Марше": на следующий  день  были  именины  Антуанетты,  и  ей
хотелось купить дочери подарочек. Она зажала  кошелек  в  руке,  чтобы  не
потерять его, но, выбирая покупку, машинально положила  его  на  прилавок.
Когда она вспомнила о кошельке, он исчез. Этот удар подкосил ее.
   Через несколько дней, душным августовским вечером, когда густое  облако
испарений стояло над городом, как в парильне, г-жа Жанен  возвращалась  из
конторы, куда относила  спешную  переписку.  Она  опаздывала  к  обеду,  а
тратить три су на омнибус не хотела и, чтобы дети не  волновались,  бежала
домой, едва переводя дух.  Поднимаясь  к  себе  на  пятый  этаж,  она  так
запыхалась,  что  совсем  не  могла  говорить.  В  таком   состоянии   она
возвращалась не в первый раз, и  дети  перестали  пугаться.  Не  показывая
виду, она тут же села с ними за стол.  Дети  не  могли  есть  от  жары  и,
преодолевая отвращение, силились  проглотить  несколько  кусочков  мяса  и
немного тепловатой воды. Видя, что  мать  не  успела  отдышаться,  они  не
разговаривали (им и не хотелось разговаривать) и смотрели в окно.
   Вдруг г-жа Жанен взмахнула руками, потом уцепилась за стол,  посмотрела
на детей, охнула и стала валиться на пол. Антуанетта и Оливье едва  успели
подхватить ее; Обезумев от ужаса, они кричали, умоляли:
   - Мама! Мамочка!
   Но она не отвечала. Они совсем потеряли  голову.  Антуанетта  судорожно
прижималась к матери, целовала, звала ее. Оливье открыл дверь на  лестницу
и крикнул:
   - Помогите!
   Привратница поднялась к ним и,  увидев,  что  происходит,  побежала  за
жившим  по  соседству  врачом.  Но  когда  пришел  врач,  он  мог   только
констатировать конец. Смерть наступила мгновенно  -  к  счастью  для  г-жи
Жанен (хотя кто может сказать,  что  она  успела  передумать  в  последние
секунды, сознавая, что умирает и дети остаются одни  в  таком  бедственном
положении!..).


   Они  одни  переживали  весь  ужас  случившегося,  одни  плакали,   одни
занимались всеми тягостными хлопотами, которые  влечет  за  собой  смерть.
Привратница, женщина сердобольная, немножко помогла им; из  пансиона,  где
г-жа  Жанен  давала  уроки,  прислали   письмецо   с   холодными   словами
официального соболезнования.
   Первые минуты были полны неописуемого отчаяния.  Чрезмерность  отчаяния
как раз и  спасла  их  -  с  Оливье  сделались  конвульсии.  Это  отвлекло
Антуанетту от ее скорби: она думала только о брате, и ее  огромная  любовь
подчинила себе Оливье, не допустила до опасных крайностей, на которые  его
толкнуло бы горе. Прижавшись друг к другу, они сидели  при  свете  ночника
возле кровати, на которой покоилась их мать, и Оливье  твердил,  что  надо
умереть - умереть обоим сейчас же, сию минуту; при  этом  он  указывал  на
окно; Антуанетта тоже испытывала это пагубное  искушение,  но  боролась  с
ним: она хотела жить...
   - Ради чего?
   - Ради нее, - ответила Антуанетта и показала на мать. - Она по-прежнему
с нами. Подумай!.. Она столько выстрадала из-за нас!  Мы  не  имеем  права
наносить ей самый страшный удар - не имеем права умереть несчастными...  А
потом, - продолжала она с жаром, - нельзя сдаваться! Нельзя! Я не желаю! Я
протестую! Я хочу, чтобы ты еще был счастлив!
   - Этого никогда не будет!
   -  Нет,  будет.  Мы  слишком  много  страдали.  Это  изменится,  должно
измениться. Ты устроишь свою жизнь, у тебя будет семья, тебе будет хорошо,
я так хочу! Слышишь? Хочу!
   - А как жить? У нас не хватит сил...
   - Хватит.  Что  нам  надо?  Протянуть  до  тех  пор,  пока  ты  начнешь
зарабатывать. Это я беру на себя. Вот увидишь, я сумею. Ах, если  бы  мама
позволила, я бы уже давно начала...
   - А что ты будешь делать? Я не хочу, чтобы ты унижалась. Ты и  сама  на
это не пойдешь.
   - Пойду... И вовсе не унизительно зарабатывать себе на жизнь  трудом  -
лишь бы  только  это  был  честный  труд.  Пожалуйста,  не  волнуйся.  Все
устроится, вот увидишь, ты будешь счастлив, мы  будем  счастливы,  дорогой
мой мальчик, она будет счастлива нашим счастьем...
   Брат и сестра одни шли за  гробом  матери.  Оба  единодушно  решили  не
извещать семейство Пуайе. Пуайе перестали для них существовать,  они  были
слишком безжалостны к их матери и в какой-то мере повинны в ее  смерти.  И
когда привратница спросила, неужели у них нет никого родных, они ответили:
   - Никого.
   Они молились перед вырытой могилой,  держась  за  руки,  замкнувшись  в
своей непримиримости, в гордом отчаянии, и  предпочли  полное  одиночество
присутствию  равнодушных  и  лицемерных  родственников.  Возвращались  они
пешком в толпе, чуждой их скорби, чуждой их  мыслям,  чуждой  им  во  всех
отношениях, кроме языка, на котором они говорили. Антуанетта  вела  Оливье
под руку.


   В том же доме, на  самом  верху,  нашлась  маленькая  квартирка  -  две
комнатки чердачного типа: крошечная прихожая, которая должна была  служить
им столовой, и  кухонька  величиной  со  стенной  шкаф.  Они  могли  найти
что-нибудь получше в другом квартале, но им казалось,  что  здесь  они  не
окончательно  разлучены  с  матерью.  Привратница  сперва   хоть   немного
интересовалась ими, но вскоре дела отвлекли ее, и о них никто  уже  больше
не заботился. Они не были знакомы ни с кем из жильцов и даже не знали, кто
живет рядом.
   Антуанетте разрешили вместо матери давать уроки музыки  в  монастырском
пансионе. Она стала искать других уроков. У нее была одна цель: дать брату
образование,  чтобы  он  мог  поступить  в  педагогический  институт.  Она
самостоятельно, по зрелом размышлении, сделала этот выбор;  долго  изучала
программы, наводила справки, пыталась выведать мнение Оливье, но он сам не
знал, чего хочет, и она решила за него. Если он  поступит  в  институт,  у
него будет верный кусок хлеба до конца дней,  и  он  сможет  распоряжаться
своей судьбой. Но надо, чтобы он этого добился, надо во что бы то ни стало
дотянуть до тех пор, промучиться  пять-шесть  лет.  Что  ж,  они  добьются
своего. Эта мысль с необычайной силой овладела Антуанеттой, заполонила ее.
Она ясно видела, какая одинокая, нищенская жизнь предстоит ей,  и  вынести
эту жизнь можно было только при том страстном стремлении, которое охватило
ее всю: спасти брата, сделать так, чтобы брат был счастлив, если ей  самой
не суждено узнать  счастье!..  Семнадцатилетняя  девочка,  избалованная  и
беспечная, словно переродилась под влиянием  этого  героического  решения.
Оказалось, что в ней  заложена  такая  глубокая  самоотверженность,  такая
горделивая воля к борьбе, каких никто у нее  не  подозревал,  и  она  сама
меньше, чем кто-либо. В эти переломные годы,  в  эту  раннюю  лихорадочную
пору весны, когда все существо наливается любовью, купается в ней,  как  в
роднике, бьющем  тайком  из-под  земли,  когда  многообразные  силы  любви
обволакивают, захлестывают женщину и неотступно держат в своей  власти,  -
любовь эта принимает какие угодно формы: она ищет, на  кого  бы  излиться,
кому  принести  себя  в  жертву,  цепляется  за  любой  предлог,   и   эта
целомудренная    затаенная    чувственность    готова    превратиться    в
самопожертвование. Любовь отдала Антуанетту в добычу дружбе.
   У Оливье, натуры менее страстной, не было такого двигателя. Кроме того,
не он приносил себя в жертву, а жертву приносили ради  него,  что  гораздо
легче и отраднее, особенно когда любишь. И потому он  мучился  раскаянием,
видя, как сестра надрывается из-за него, и часто говорил ей об этом.
   - Ах ты, глупенький  мальчик!..  -  отвечала  она.  -  Неужели,  ты  не
понимаешь, что только это и держит меня? Если бы не забота о тебе, чем  бы
я жила?..
   Он вполне понимал сестру. Будь он на месте Антуанетты, ему так же  были
бы дороги и отрадны эти заботы; другое  дело  -  служить  их  предметом...
Гордость и любовь возмущались в нем.  А  каким  непосильным  бременем  для
него,  существа  слабого,  было  сознание  ответственности,  необходимости
преуспеть, раз сестра во имя его успеха поставила на карту свою жизнь! Это
сознание было ему нестерпимо и временами подавляло его вместо того,  чтобы
воодушевить, но все же так легче было выстоять, легче трудиться,  жить,  -
если бы его не подгоняла мысль о конечной цели, он многого бы не  перенес.
Его скорее тянуло сложить оружие... быть может, даже  покончить  с  собой.
Быть может, он бы погиб, если бы сестра не решила за него, что он добьется
успеха и будет счастлив. Он страдал от такого насилия над своей  природой,
а между тем в этом для него было спасение. Он  тоже  переживал  переходный
возраст, тот опасный возраст, когда тысячи юношей,  поддавшись  нездоровым
эмоциям, ради двух-трех лет безумств бесповоротно губят  всю  свою  жизнь.
Если бы у него было время задуматься, он предался бы отчаянию или  попусту
растратил силы; стоило ему только сосредоточиться мыслью на себе,  как  им
вновь овладевали болезненные фантазии, отвращение к  жизни,  к  Парижу,  к
гнилостному брожению миллионов тварей, которые,  соединяясь  между  собой,
вместе разлагаются. Но при виде сестры наваждение  рассеивалось:  раз  она
живет лишь для того, чтобы жил он, - хорошо, он будет жить, будет счастлив
наперекор себе...