в этом  заключалась  теперь  вся
жизнь. А он - он, разумеется,  нежно  любил  Антуанетту,  но  нельзя  было
требовать, чтобы он думал только о ней, как она думала о нем. Раз или  два
он вышел в приемную с опозданием. В другой раз на ее вопрос, не тоскует ли
он, Оливье ответил, что нет.  Для  Антуанетты  все  это  были  мелкие,  но
чувствительные уколы в сердце. Она укоряла себя за такие  чувства,  винила
себя в эгоизме: она отлично понимала, как было бы нелепо,  вредно  и  даже
противоестественно, чтобы он не мог обойтись без  нее,  а  она  без  него,
чтобы она не видела в жизни никого и ничего, кроме брата. Да, она все  это
знала, но что проку в этом знании? Ее ли вина, что в  течение  десяти  лет
вся жизнь ее была сосредоточена на мысли об Оливье? Теперь же, когда  этот
единственный интерес был отнят, у нее не осталось ровно ничего.
   Она мужественно пыталась вернуться к  обычным  занятиям,  к  чтению,  к
музыке, к любимым книгам... Господи! Как без него были  пусты  Бетховен  и
Шекспир!.. Да, конечно, это прекрасно... Но Оливье нет с нею! К  чему  вся
красота, если нельзя на нее смотреть глазами того, кого любишь? Что делать
с красотой и даже со счастьем,  если  нельзя  наслаждаться  ими  вместе  с
любимым?
   Будь у нее больше сил,  она  постаралась  бы  заново  перестроить  свою
жизнь, найти себе другую цель. Но она дошла до предела. Теперь, когда  уже
не было причины во что бы то ни стало крепиться, нервы, напряженные  свыше
всякой меры, сдали: она свалилась. Гнездившаяся  в  ней  болезнь,  которой
больше года она не давала воли, теперь завладела ею.
   По целым вечерам Антуанетта томилась одна у потухшего  камина:  она  не
могла заставить себя снова развести огонь, не могла собраться  с  духом  и
лечь в постель; она сидела до поздней ночи, временами забывалась, грезила,
дрожала в ознобе. Она мысленно вновь переживала всю свою жизнь, она  вновь
была с дорогими покойниками, со своими разбитыми мечтами, и ей становилось
нестерпимо жаль утраченной молодости - без любви, без надежды  на  любовь.
Это была  глухая  боль,  смутная,  затаенная...  Смех  ребенка  на  улице,
неуверенные  детские  шажки  этажом  ниже...  Топот  детских  ножек  болью
отдавался в ее сердце... В ней поднимались сомнения, дурные  мысли:  город
себялюбия и наслаждений дохнул своей нравственной заразой в ее  ослабевшую
душу. Она боролась с собой, стыдясь  этих  желаний  и  сожалений;  она  не
понимала себя и приписывала свои страдания дурным наклонностям.  Снедаемая
таинственным недугом, бедная маленькая Офелия с ужасом чувствовала, как из
недр ее  существа  поднимается  мутная  волна  самых  грубых  и  низменных
инстинктов. Она перестала работать, отказалась от  большей  части  уроков.
Прежде она бодро вскакивала рано утром, а теперь, случалось, оставалась  в
постели до полудня: ей ни к чему было вставать, ни к чему  было  ложиться;
ела она кое-как, а то и вовсе не ела. Только в те дни,  когда  брат  бывал
свободен - в четверг после обеда и в воскресенье с утра, - она брала  себя
в руки и при нем старалась быть прежней.
   Он ничего не замечал. Его так занимала или отвлекала новая  жизнь,  что
он не мог пристальнее наблюдать за  сестрой.  Для  него  настала  та  пора
молодости, когда с трудом отдаешь другому даже крохи чувства, когда с виду
становишься  равнодушен  к  тому,  что  трогало  прежде  и  будет  глубоко
волновать впоследствии. Иногда может показаться,  что  люди  более  зрелые
живее воспринимают впечатления и простодушнее радуются  природе  и  жизни,
чем двадцатилетние юноши. Обычно говорят, что молодежь пресыщена  и  стара
душой. Это  по  большей  части  неверно.  Молодые  люди  могут  показаться
бесчувственными не потому, что бы они были пресыщены, а  потому,  что  они
поглощены страстями, честолюбивыми планами, желаниями, увлечениями.  Когда
же тело увядает и нечего больше ждать от жизни, вновь находится место  для
бескорыстных волнений и открывается  источник  детских  слез.  Оливье  был
занят тысячами мелких забот, из которых самой важной было глупое увлечение
(увлечения у него не переводились), до такой степени завладевшее  им,  что
он стал слеп и равнодушен ко всему на  свете.  Антуанетта  не  знала,  что
происходит с братом, она видела лишь, что он отдаляется от нее. Но виноват
в этом был не только Оливье. Иногда он шел домой, радуясь, что увидит  ее,
поговорит с нею. Он  входил  и  сразу  же  словно  каменел.  Она  с  такою
лихорадочной нежностью цеплялась за него, так пила каждое слово с его губ,
предупреждала малейшее его желание, что этот избыток  любви  и  судорожной
заботливости немедленно отбивал у него всякую охоту к  откровенности.  Ему
следовало бы заметить, что с  Антуанеттой  творится  что-то  странное.  От
присущей  ей  тактичной  сдержанности  не  осталось  и  следа.  Но  он  не
задумывался над этим. На ее расспросы он отвечал сухо "да"  и  "нет".  Чем
больше она расспрашивала его, тем упорнее он замыкался в молчании или даже
оскорблял  ее  резким  ответом.  Тогда  она  тоже   умолкала,   совершенно
подавленная. И день проходил, пропадал зря. Но уже по  дороге  из  дому  в
институт Оливье начинал корить себя за свое поведение, а  потом  всю  ночь
терзался мыслью, что огорчил сестру. Случалось  даже,  что  сейчас  же  по
возвращении в институт он садился  за  письмо  к  ней.  Однако,  перечитав
письмо на следующее утро, рвал его. И Антуанетта ничего не знала об  этом.
Она думала, что он ее разлюбил.
   Ей довелось  еще  испытать  если  не  последнюю  радость,  то  хотя  бы
последний порыв юного чувства, ожививший ее сердце, -  судорожную  вспышку
нерастраченной силы любви, веры в счастье, веры в жизнь.  Кстати  сказать,
то, что произошло, было так нелепо, так  противоречило  ее  уравновешенной
натуре! Объяснение происшедшему надо искать в той душевной смуте,  которую
она  переживала,  в  том  угнетенном  и  возбужденном   состоянии,   какое
предшествует болезни.
   Она была вместе с братом  на  концерте  в  "Шатле".  Оливье  вел  отдел
музыкальной критики в небольшом журнальчике, и потому они сидели на  более
приличных местах, чем прежде, но  публика  здесь  была  значительно  менее
приятная.  Они  занимали  откидные  сиденья  в   первых   рядах   партера.
Дирижировать должен был Кристоф Крафт. Ни брат, ни сестра не  знали  этого
немецкого музыканта. Когда Антуанетта увидела его, вся кровь прилила ей  к
сердцу. Хотя утомленные глаза девушки различали все смутно, сквозь  дымку,
она сразу же, как только он  вошел,  узнала  незнакомого  друга,  которого
встретила в тяжкую пору своего пребывания  в  Германии.  Она  ни  разу  не
говорила о нем брату и вряд ли даже вспоминала его -  все  ее  мысли  были
поглощены житейскими заботами. Кроме того, Антуанетта, как  рассудительная
юная  француженка,  не  видела  смысла  в  туманном   чувстве,   явившемся
неизвестно откуда и не имевшем будущего. Целая область  ее  души  в  своих
непознанных глубинах хранила немало чувств, в которых ей  стыдно  было  бы
признаться  себе  самой:  она  знала,  что  они  кроются  где-то  тут,  но
отворачивалась от них в мистическом страхе  перед  тем  таинственным,  что
ускользает из-под власти разума.
   Немного успокоившись, она попросила у брата бинокль,  чтобы  посмотреть
на Кристофа; он стоял за дирижерским пультом и был виден ей в профиль; она
сразу узнала сосредоточенное и страстное выражение его лица.  На  Кристофе
был потертый фрак, который очень ему  не  шел.  Молча,  застыв  от  ужаса,
присутствовала она при  тягостных  перипетиях  этого  концерта,  во  время
которого Кристоф натолкнулся на откровенное  недоброжелательство  публики,
враждебно настроенной в тот момент к  немецким  музыкантам  и  к  тому  же
смертельно скучавшей [см. "Ярмарка на площади" (прим.авт.)]. Когда,  после
исполнения симфонии, показавшейся слушателям  слишком  длинной,  он  снова
появился на  эстраде,  чтобы  сыграть  несколько  фортепианных  пьес,  его
встретили  насмешливыми  возгласами,  из  которых  со  всей   очевидностью
явствовало, что публика ему отнюдь не рада. Однако он все же начал  играть
в атмосфере покорной скуки; но двое слушателей на галерке продолжали,  как
ни в чем не бывало, обмениваться  вслух  нелестными  замечаниями,  потешая
весь зал. Тогда Кристоф остановился и позволил себе дерзкую,  мальчишескую
выходку - одним пальцем пробарабанил песенку "Мальбрук в поход  собрался",
после чего встал из-за рояля и крикнул публике:
   - Вот что вам нужно!
   Публика в первый момент не поняла, что хочет сказать музыкант, а  затем
разразилась дикими воплями. Поднялся невообразимый шум, слышались свистки,
крики.
   - Пусть извинится! Сию же минуту!
   Побагровевшие от злости слушатели сами разжигали  себя,  пытались  себя
уверить, что они действительно возмущены; возможно, так оно  и  было,  но,
главное,  они  радовались  случаю  пошуметь  в  свое  удовольствие,  точно
школьники на перемене после двухчасового сидения в классе.
   Антуанетта не могла пошевелиться. Она точно оцепенела -  только  пальцы
ее судорожно рвали перчатку. С первых же тактов симфонии  она  предвидела,
что произойдет, она улавливала затаенную, все  усиливавшуюся  враждебность
публики, угадывала состояние Кристофа и понимала, что  взрыв  неминуем;  с
нарастающим страхом ждала она этого взрыва  и  напрягала  всю  свою  волю,
чтобы предотвратить  его;  когда  же  буря  разразилась,  все  происшедшее
настолько совпало с ее предчувствиями, что она была совершенно  подавлена,
точно свершилось нечто роковое, против чего человек бессилен.  А  так  как
она не отрывала глаз от Кристофа, который дерзко  смотрел  на  улюлюкающую
публику, то взгляды их встретились. Глаза Кристофа, возможно,  узнали  ее,
но ум его, охваченный  бешеной  злобой,  ее  не  признал.  (Кристоф  давно
перестал думать о ней.) Он ушел с эстрады под свист и шиканье.
   Ей хотелось крикнуть, сказать, сделать что-нибудь, но она была скована,
как в  кошмарном  сне.  Для  нее  было  облегчением  присутствие,  милого,
мужественного Оливье, который волновался и негодовал не меньше,  чем  она,
конечно, не подозревая, что творится с сестрой.  Оливье  был  музыкант  до
мозга костей и обладал самостоятельным  вкусом,  который  ничто  не  могло
поколебать. То, что ему нравилось, он готов был отстаивать  против  целого
мира. С самого начала симфонии он почувствовал в ней что-то значительное -
такое, чего он еще не встречал в жизни.
   - Как хорошо! Ах, как хорошо! - повторял он  вполголоса  с  глубочайшим
восхищением.
   А сестра в приливе благодарности инстинктивно прижималась  к  нему.  По
окончании симфонии он неистово хлопал  наперекор  насмешливому  равнодушию
публики.
   Когда  поднялся  скандал,  Оливье  потерял  всякое  самообладание:   он
вскочил, он кричал, что Кристоф прав, стыдил свистунов,  лез  в  драку,  -
робкий юноша  стал  неузнаваем.  Голос  его  терялся  в  шуме;  его  грубо
обрывали, называли молокососом, отмахивались от него. Антуанетта,  понимая
тщету возмущения, удерживала брата за руку.
   - Замолчи, прошу тебя, замолчи! - твердила она.
   Он сел, обескураженный, и все повторял:
   - Стыд! Позор! Мерзавцы!..
   Антуанетта не говорила ни слова, она страдала молча; брат решил, что ей
недоступна эта музыка, и сказал:
   - Но ты-то, Антуанетта, понимаешь, как это прекрасно?
   Она  утвердительно  кивнула,  все  еще  не  в  силах  сбросить  с  себя
оцепенение. Когда же  оркестр  заиграл  другую  вещь,  она  встрепенулась,
вскочила и почти с ненавистью шепнула брату:
   - Уйдем отсюда, мне противно смотреть на этих людей!
   Они поспешили уйти. На улице, ведя  ее  под  руку,  Оливье  без  умолку
говорил, кипятился. Антуанетта молчала.
   Весь тот день и все последующие дни, сидя одна  в  своей  комнате,  она
безвольно подчинялась чувству, которому боялась дать название, но  чувство
это заглушало все думы, такое же настойчивое, как глухие удары пульса,  до
боли бившегося в висках.
   Спустя несколько дней Оливье принес ей сборник Lieder Кристофа, который
обнаружил в каком-то нотном магазине. Антуанетта раскрыла его наугад и  на
первой же  странице,  которая  попалась  ей  на  глаза,  прочла  следующее
посвящение одной из пьес, написанное по-немецки:

   "Моей бедной милой жертве" -

   и под этим дату и год.
   Она хорошо знала эту дату. Ее охватило такое волнение, что она не могла
смотреть дальше, положила сборник на пианино, попросила брата поиграть,  а
сама ушла к себе в  комнату  и  притворила  дверь.  Оливье  начал  играть,
отдаваясь наслаждению, какое рождала в нем эта новая  музыка,  и  даже  не
заметил состояния сестры. Антуанетта, сидя в соседней  комнате,  старалась
усмирить биение сердца. Внезапно она поднялась  и  стала  искать  в  шкафу
книжечку с записью расходов, чтобы сверить дату своего отъезда из Германии
с той таинственной датой. Да, конечно, она знала заранее -  это  был  день
спектакля, на котором она очутилась  вместе  с  Кристофом.  Она  легла  на
кровать, закрыла глаза и, краснея, прижимая руки к  груди,  стала  слушать
дорогую ей музыку. Сердце ее  было  переполнено  благодарностью...  Только
отчего у нее так болела голова?
   Удивляясь отсутствию сестры, Оливье, когда кончил играть, пошел к ней и
увидел, что она лежит. Он спросил, не больна ли  она.  Она  ответила,  что
немного устала, и поднялась, чтобы немного посидеть с братом; он о  чем-то
говорил, а она не сразу отвечала на вопросы.  Казалось,  мысли  ее  витают
где-то далеко; она улыбалась,  краснела,  ссылалась  на  сильную  головную
боль, от которой становишься совсем бестолковой. Наконец Оливье ушел.  Она
попросила, чтобы он оставил ей сборник Lieder, и до  поздней  ночи  сидела
одна у пианино и разбирала  их  -  она  не  играла,  только  иногда  брала
одну-две ноты, еле касаясь клавиш, чтобы не потревожить соседей. А большую
часть времени она даже не  смотрела  в  коты:  она  мечтала  и  в  приливе
благодарности и любви тянулась к тому, кто  пожалел  ее,  кто  с  чудесной
прозорливостью доброты сумел разгадать ее душу. Она не могла  собраться  с
мыслями. Ей было радостно и грустно, очень  грустно...  И  как  же  у  нее
болела голова!..
   Она провела ночь в блаженных и мучительных грезах,  в  гнетущей  тоске.
Днем ей захотелось  выйти  погулять,  немного  встряхнуться.  Несмотря  на
упорную головную боль, она, чтобы не  бродить  без  цели,  отправилась  за
покупками в универсальный магазин. Но делала все машинально, не думая.  Не
признаваясь самой себе, она думала только  о  Кристофе.  Когда  она  вышла
вместе с толпой из магазина, измученная и удрученная,  на  противоположном
тротуаре она увидела Кристофа. И он в ту же минуту  увидел  ее.  Внезапным
инстинктивным движением она протянула к нему руки. Кристоф остановился: на
этот раз он узнал ее. Вот он уже свернул на мостовую, чтобы  добраться  до
Антуанетты, и Антуанетта устремилась ему навстречу, но беспощадный людской
поток понес ее, как  соломинку,  а  прямо  перед  Кристофом  на  скользкий
асфальт упала  впряженная  в  омнибус  лошадь,  затормозив  двойной  поток
экипажей и воздвигнув непреодолимую преграду. Кристоф  все-таки  попытался
прошмыгнуть, но застрял между экипажами и не мог двинуться ни  вперед,  ни
назад. Когда ему удалось попасть на то место, где  он  увидел  Антуанетту,
она была уже далеко, - сперва она тщетно силилась  вырваться  из  людского
водоворота, но потом покорилась и перестала бороться.  У  нее  было  такое
чувство, будто над ней тяготеет рок, мешающий ее встрече  с  Кристофом,  а
против рока восставать бесполезно. И когда она наконец выбралась из толпы,
то даже не попыталась повернуть обратно; ей стало стыдно: что она  посмеет
ему сказать? Как она осмелилась рвануться  ему  навстречу?  Что  он  может
подумать? И она бросилась домой.
   Успокоилась она, лишь когда вошла к себе в квартиру. Но,  очутившись  в
своей комнате, она долго сидела в темноте,  у  стола,  не  в  силах  снять
шляпку и перчатки. Она страдала оттого, что не могла с ним поговорить,  но
вместе с тем в душе ее затеплился какой-то свет,  рассеивающий  мрак.  Она
без конца перебирала в памяти подробности только  что  происшедшей  сцены,
мысленно вносила в них изменения, представляя себе, что было бы,  если  бы
обстоятельства сложились иначе. Она вспоминала, как протянула к нему руки,
как он просиял, узнав ее, и смеялась и краснела. Она краснела - и в полном
одиночестве, в темноте своей комнаты, где никто не мог  ее  видеть,  снова
протягивала к нему руки. Что делать?  Она  не  могла  совладать  с  собой:
чувствуя, что ее жизнь кончается, она инстинктивно старалась ухватиться за
ту полнокровную жизнь, которая встретилась на ее пути и подарила ее добрым
взглядом. Сердце ее, полное страха и любви, призывало его во мраке:
   "Помогите! Спасите меня!"
   Она поднялась, вся дрожа, зажгла лампу, достала  бумагу,  перо  и  села
писать Кристофу. Никогда эта стыдливая и гордая  девушка  не  подумала  бы
написать ему, если бы не была во власти болезни. Она сама  не  знала,  что
пишет. Она уже не владела собой. Она звала  его,  говорила,  что  любит...
Потом  вдруг  в  ужасе  остановилась,   хотела   написать   по-иному,   но
воодушевление иссякло, голова была пуста и горела, как в  огне;  слова  не
шли, ее одолевала усталость и мучил стыд... К чему все это? Она  прекрасно
понимала, что сознательно обманывает себя, что никогда не  отправит  этого
письма... И даже если бы она решилась, все равно письмо  не  дошло  бы  по
назначению. Ведь она не знает, где живет Кристоф... Бедный Кристоф!  Да  и
чем бы он помог ей, если бы даже все узнал и пожалел ее?.. Поздно, поздно!
Все напрасно. Это был отчаянный порыв птицы, которая, задыхаясь, бьется из
последних сил. Нет, нет, надо смириться...
   Еще долго  сидела  она  у  стола,  погрузившись  в  думы,  и  не  могла
пошевелиться. Было уже за полночь, когда она поднялась,  собрав  все  свое
мужество. Машинально, по привычке, засунула черновики  письма  в  одну  из
книг своей небольшой библиотечки - ни запечатать, ни порвать его у нее  не
хватило духа. Потом  она  легла,  дрожа  от  озноба.  Развязка  близилась.
Антуанетта чувствовала, что свершается воля божия.
   И великий покой снизошел на нее.


   В воскресенье  утром  Оливье,  придя  из  школы,  застал  Антуанетту  в
постели. Временами  она  бредила.  Вызванный  врач  определил  скоротечную
чахотку.
   За последние дни Антуанетта осознала свое состояние, поняла  и  причину
душевного смятения, ужасавшего ее. Бедняжка стыдилась самой себя, и мысль,
что она тут ни  при  чем,  что  виной  всему  болезнь,  была  чуть  ли  не
облегчением для нее. У Антуанетты  достало  мужества  подумать  обо  всем,
сжечь свои бумаги, оставить письмо для г-жи Натан с просьбой  не  покидать
Оливье первое время  после  ее  "смерти"  (ей  трудно  было  написать  это
слово)...
   Врач ничем не мог помочь: болезнь  зашла  слишком  далеко,  а  организм
Антуанетты был подорван годами непосильного труда.
   Антуанетта была спокойна. В ту минуту, как она поняла, что положение ее
безнадежно, все тревоги  кончились.  Она  перебирала  в  памяти  пережитые
испытания, вновь и вновь повторяла себе, что цель достигнута, что  дорогой
ее Оливье спасен,  и  несказанная  радость  охватывала  ее.  Она  твердила
мысленно:
   "Это дело моих рук!"
   И тут же укоряла себя в гордыне:
   "Одна я ничего бы не сделала. Господь помог мне".
   И она возносила хвалу господу за то, что он не дал ей  уйти  из  жизни,
пока она не выполнила своего долга. Правда, ей было больно уходить  именно
сейчас,  но  жаловаться  она  не  смела  -   это   значило   бы   проявить
неблагодарность: ведь господь мог раньше призвать ее к себе. А  что,  если
бы ее не стало год тому назад? Она вздыхала и с благодарностью смирялась.
   Хотя ей было очень тяжко, она не жаловалась - только в  минуты  забытья
тихонько плакала, как малый ребенок. На все и всех вокруг она  смотрела  с
улыбкой пок