оразумна.  Господь
наказал меня. Нельзя было думать только о  себе,  удерживать  тебя  здесь.
Уезжай в Париж. Может быть, все это к лучшему  для  тебя.  А  обо  мне  не
думай. Как-нибудь справлюсь. Главное, чтобы ты был счастлив. Целую тебя.
   Мама.
   Напиши, как только сможешь".

   Кристоф сел на чемодан и заплакал.
   Кондуктор уже вызывал пассажиров на  Париж.  Тяжелый  поезд,  громыхая,
приближался к перрону. Кристоф отер слезы, поднялся и прошептал:
   - Так надо.
   Он взглянул на горизонт - в ту сторону, где  находился  Париж.  Мрачное
небо там было еще мрачнее. Мрак казался  бездонным.  У  Кристофа  защемило
сердце, но он еще раз повторил:
   - Так надо.
   Поднявшись в вагон, он прижался к стеклу и все всматривался в  зловещую
даль.
   "Париж, - думал он, - Париж! Приди мне на помощь! Спаси меня! Спаси мои
замыслы!"
   Темная завеса тумана становилась  все  плотнее.  Позади  Кристофа,  над
страной,  которую  он  оставлял,  полоска  голубого  неба,  узенькая,  как
прищуренные глаза - глаза Сабины, грустно улыбнулась  ему  сквозь  тяжелую
пелену туч и погасла. Поезд тронулся. Начался дождь. Началась ночь.




КНИГА ПЯТАЯ. ЯРМАРКА НА ПЛОЩАДИ


ДИАЛОГ АВТОРА СО СВОЕЙ ТЕНЬЮ

   Я. - Да ты не об заклад ли уж побился, Кристоф? Решил поссорить меня  с
целым светом?
   Кристоф. - Нечего притворяться удивленным. С первого  же  мгновенья  ты
знал, куда я тебя поведу.
   Я. - Ты критикуешь и  критикуешь,  нельзя  так.  Раздражаешь  врагов  и
смущаешь друзей. Разве тебе не известно, что хороший вкус предписывает  не
замечать непорядков в приличном доме?
   Кристоф. - Что поделаешь! У меня нет вкуса.
   Я. - Да, я знаю: ты просто дикарь, то и  дело  попадаешь  впросак.  Они
объявят  тебя  врагом  всех  и  вся.  Ты  ведь  уже  в  Германии   прослыл
германофобом. Во Франции ты прослывешь франкофобом или - что еще серьезнее
- антисемитом. Берегись, не трогай евреев. "Они сделали тебе слишком много
добра, чтобы ты имел право говорить о них дурно..."
   Кристоф. - Почему же мне нельзя высказать все то хорошее и плохое,  что
я о них думаю?
   Я. - Ты говоришь о них преимущественно плохое.
   Кристоф. - Потом будет хорошее. Почему  нужно  щадить  их  больше,  чем
христиан? Если я воздаю им полной мерой, значит, они того  заслуживают.  Я
не забываю их роли, ибо они заняли  почетное  место  на  авансцене  нашего
клонящегося к упадку Запада. Некоторые из  них  несут  смертельную  угрозу
нашей культуре. Но я помню, что  другие  обогащают  нашу  энергию  и  нашу
мысль. Я знаю, сколько еще величия в этой нации. Я знаю их  способность  к
самопожертвованию,  их  гордое  бескорыстие,  их  страстное  стремление  к
лучшему, неутомимую деятельность, упорный и незаметный труд  многих  тысяч
из них. Я знаю, что в них живет бог. И потому-то я  негодую  на  тех,  кто
отрекся  от  бога,  кто,   ради   позорного   преуспеяния   и   низменного
благополучия, предает свой народ. Бороться с ними - это  значит  выступить
против них же на  стороне  их  народа,  точно  так  же,  как,  нападая  на
продажных французов, я защищаю Францию.
   Я. - Милый мой, ты суешься не в свое дело.  Вспомни,  как  не  терпится
жене Сганареля, чтобы ее отколотили. Не суйся,  куда  не  следует...  Дела
Израиля нас не касаются. А Франция  -  как  Мартина:  согласна,  чтобы  ее
прибили, но не выносит, чтобы ей говорили об этом.
   Кристоф. - И все же нужно говорить ей правду, особенно, если ее любишь.
Кто скажет правду, если не я? Ведь не ты же. Все вы  связаны  между  собой
сложившимися в  обществе  отношениями,  необходимостью  считаться  друг  с
другом, все вы щепетильны. А я ничем не связан, я не принадлежу  к  вашему
миру. Никогда я не участвовал ни в ваших  кружках,  ни  в  ваших  распрях.
Ничто не обязывает меня поддакивать вам  или  быть  вашим  соучастником  в
заговоре молчания.
   Я. - Ты чужеземец.
   Кристоф. - Ах  да,  я  и  забыл,  что  немецкий  композитор  не  имеет,
по-вашему, права судить вас и не способен вас понять.  Допустим.  Я,  быть
может, заблуждаюсь. Но, по крайней мере, я скажу вам то, что о вас  думают
некоторые великие чужеземцы, ты знаешь их не хуже меня,  -  величайшие  из
наших мертвых и наших живых друзей. Если даже они заблуждаются, все  равно
полезно знать, что они думают: это может пригодиться.  Во  всяком  случае,
лучше так, чем самим убеждать себя, как это принято у вас,  что  весь  мир
восхищается вами, и самим то восхищаться собой, то  поносить  себя.  Какой
толк кричать в погоне за модой, что вы величайший народ мира, и  в  то  же
время - что латинские нации безнадежно хиреют; что великие идеи исходят из
Франции, и в то же время - что вы годны лишь забавлять Европу? Не  следует
закрывать глаза на подтачивающий вас недуг, но не следует и падать  духом;
напротив - вас должна вдохновлять мысль о борьбе за жизнь  и  честь  вашей
нации. Кто почувствовал  жизнестойкость  этой  нации,  которая  не  желает
умирать, тот может и должен смело обнажать ее язвы  и  ее  смешные  черты,
дабы бороться с ними, а в первую очередь  -  дабы  бороться  с  теми,  кто
использует все плохое и живет этим.
   Я. - Не трогай Францию - даже  ради  ее  защиты.  Ты  смущаешь  честных
людей.
   Кристоф. - О да, честных людей, тех честных людей, которые  огорчаются,
услышав, что во Франции не все  благополучно,  что  есть  в  ней  много  и
невеселого и уродливого. Ими пользуются как орудиями зла, но они не  хотят
в этом признаться. Им так тяжело  обнаружить  плохое  в  других,  что  они
предпочитают быть жертвой. Им необходимо хотя бы раз в день  слышать,  что
все к лучшему в этой лучшей из стран, что:
   "О Франция, ты ввек пребудешь первой!"
   После этого честные люди успокаиваются и снова  погружаются  в  сон,  а
дела за них делают другие... Славные, милые люди! Я огорчил их.  Я  огорчу
их еще больше. Да простят они меня... Но если им неугодно принимать помощь
в борьбе против своих угнетателей, то пусть не забывают:  терпят  гнет  не
только  они  и  не  все  отличаются  их  безропотностью   и   способностью
обольщаться иллюзиями, других эта безропотность и это обольщение отдают во
власть угнетателей. Вот где подлинные страдания. Вспомни! Как мы страдали!
А сколько еще страдало вместе с нами, когда на наших  глазах  атмосфера  с
каждым днем становилась все более удушливой, искусство разлагалось, цинизм
и безнравственность разъедали политическую жизнь, дряблая мысль отступала,
проваливаясь в бездну, не скрывая самодовольного смеха... И  мы  с  тоской
наблюдали это, тесно прижавшись друг к другу... Да, тяжелые  годы  прожили
мы вместе!  Учителя  наши  и  не  подозревают  о  тех  муках,  которых  мы
натерпелись в молодости, под  их  эгидой!..  Мы  устояли.  Мы  спаслись...
Неужели мы не спасем других? Будем равнодушно смотреть,  как  другие  тоже
страдают, и не протянем им руки?  Нет,  мы  связаны  общей  участью.  Нас,
думающих так же, во Франции тысячи, - я только высказал вслух их мысли.  Я
знаю, что говорю от их имени. И скоро я заговорю  о  них  самих,  я  жажду
показать истинную Францию, Францию угнетенную, Францию во всей  ее  толще:
евреев, христиан, людей свободомыслящих, людей  разных  верований,  разной
крови. Но чтобы добраться до настоящей Франции,  нужно  Сначала  пробиться
сквозь толпу тех, кто  охраняет  двери  дома.  Пусть  прекрасная  пленница
стряхнет с себя апатию и разрушит наконец стены темницы. Она сама не знает
своих сил и убожества своих противников.
   Я. - Ты прав, ты - моя душа. Но что бы ты ни предпринял, удерживайся от
ненависти.
   Кристоф. - Я чужд ненависти. Даже когда я думаю о самых злых  людях,  я
твердо помню, что они люди, что они страдают так  же,  как  и  мы,  и  что
когда-нибудь они умрут. Но я должен бороться с ними.
   Я. - Бороться - значит творить зло, даже когда борешься во  имя  блага.
Страдание, которое ты почти неизбежно  причинишь  хотя  бы  одному  живому
существу, стоит ли добра, которое ты собираешься сделать  этим  прекрасным
кумирам: "искусству" и "человечеству"?
   Кристоф. - Если таково твое мнение, откажись от искусства, откажись  от
меня.
   Я. - Нет, не оставляй меня. Что станется со мной без тебя? И  когда  же
наступит мир?
   Кристоф. - Когда ты добьешься его. Скоро... Скоро... Смотри,  над  нами
уже летит весенняя ласточка!
   Я. - Прелестная ласточка, вестница веселой поры, уже прилетела, я видел
ее...
   Кристоф - Полно мечтать, дай руку, пойдем.
   Я. - Да, надо следовать за тобой, тень моя.
   Кристоф. - Кто же из нас тень?
   Я. - Как ты вырос! Я не узнаю тебя.
   Кристоф. - Это солнце садится.
   Я. - Ребенком ты нравился мне больше.
   Кристоф - Пойдем! Осталось всего несколько часов до наступления ночи.

   Март 1908.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Порядок, уживающийся с беспорядком. Нерадивые и  развязные  кондукторы.
Протестующие против правил, но все же подчиняющиеся им пассажиры.  Кристоф
был во Франции.
   Удовлетворив любопытство таможенников, он снова сел в парижский  поезд.
Ночь спускалась на размокшее от дождя  поле.  Яркие  огни  вокзалов  резче
оттеняли унылость нескончаемой, погребенной во  мраке  равнины.  Встречные
поезда, проносившиеся все чаще, раздирали  воздух  свистками,  от  которых
вздрагивали погруженные в сон пассажиры. Подъезжали к Парижу.
   Еще за час до прибытия Кристоф приготовился к выходу: нахлобучил шляпу,
застегнулся на все пуговицы, помня, что Париж, как ему рассказывали, кишит
ворами; раз двадцать вставал и снова садился,  раз  двадцать  перекладывал
чемодан с сетки на скамейку и со скамейки на сетку, к негодованию соседей,
которых, по своей неловкости, он каждый раз толкал.
   Перед самым вокзалом поезд остановился в  полной  темноте.  Прильнув  к
оконному стеклу, Кристоф тщетно пытался  разглядеть  хоть  что-нибудь.  Он
оборачивался к спутникам в надежде встретить располагающий к  разговору  и
расспросам взгляд. Но все дремали или притворялись, что  дремлют;  лица  у
всех были хмурые и скучающие; никто даже не  шевельнулся,  чтобы  выяснить
причину остановки. Кристофа удивило это равнодушие, -  как  мало  походили
эти надутые и осовелые люди на французов, рисовавшихся его воображению!  В
конце концов он разочарованно уселся на  чемодан  и,  покачиваясь  в  такт
движению поезда, сам задремал, как вдруг  его  разбудил  стук  открываемых
дверей... Париж!.. Пассажиры повалили из вагонов.
   Кристофа толкали, а он толкал других, направляясь к выходу и  отстраняя
предлагавших свои услуги носильщиков. Подозрительный,  словно  крестьянин,
он в каждом встречном  видел  вора.  Взвалив  на  плечо  свой  драгоценный
чемодан, он пошел вперед, не обращая внимания  на  гневные  окрики  людей,
среди  которых  прокладывал  себе  путь.  И  наконец  очутился  на  липкой
парижской мостовой.
   Затертый среди экипажей, весь поглощенный  своей  ношей  и  заботами  о
предстоящем ночлеге, Кристоф ничего не  видел.  Прежде  всего  требовалось
найти комнату. В гостиницах недостатка не было: они  подступали  к  самому
вокзалу, ярко горевшие газовые фонари освещали их  вывески.  Кристоф  стал
искать наименее яркую вывеску,  -  ни  одна  не  казалась  ему  достаточно
скромной для его кошелька. Наконец на одной  из  боковых  улиц  он  увидел
грязный постоялый двор с кухмистерской в нижнем этаже. Назывался он  Отель
"Цивилизация". За столом сидел толстый человек без пиджака и курил трубку;
увидя входящего Кристофа, он подбежал к нему. Он  не  понял  ни  слова  из
ужасного французского  языка  новоприбывшего,  но  с  первого  же  взгляда
сообразил, что за человек этот  неуклюжий  и  детски  простодушный  немец,
который отказывался расстаться со своими пожитками  и  силился  произнести
целую речь на каком-то несуществующем жаргоне. Хозяин провел  Кристофа  по
зловонной лестнице в душную комнату, выходившую во  внутренний  двор.  При
этом он не преминул расхвалить тишину комнаты,  куда  не  доходят  уличные
шумы, и заломил за нее огромную  цену;  Кристоф  плохо  понимал,  что  ему
говорят, он не знал условий парижской жизни, но плечо его ныло от  тяжелой
ноши, он был согласен на все, лишь бы поскорее остаться одному.  Но  когда
он осмотрелся, его покоробило - такая  кругом  была  грязь,  и,  не  желая
поддаваться подступавшей к горлу тоске, Кристоф поспешил выйти  на  улицу,
предварительно окунув голову в  воду,  столь  грязную,  что  она  казалась
жирной. Чтобы подавить отвращение, он старался не смотреть и не дышать.
   Кристоф  вышел  на  улицу.  Плотный,  пронизывающий  октябрьский  туман
отдавал тем  приторным  парижским  запахом,  в  котором  вонь  пригородных
заводов смешивается с тяжким дыханием города. В  десяти  шагах  ничего  не
было видно. Тусклые огни газовых рожков  мигали,  как  гаснущие  свечи.  В
полумраке  двумя  встречными  потоками  текли   людские   толпы.   Экипажи
сталкивались, наезжали один на другой,  загромождали  путь,  застопоривали
движение, словно плотина. Лошади скользили по  обледеневшей  грязи.  Брань
извозчиков, гудки и звонки трамваев сливались в  оглушительный  шум.  Этот
шум,  эта  давка,  этот  запах  ошеломили  Кристофа.  Он  остановился   на
мгновенье, но его тотчас подхватил и понес людской  поток.  Он  прошел  по
Страсбургскому бульвару, ничего не видя, налетая  на  прохожих.  С  самого
утра он ничего не ел. Попадавшиеся на каждом  шагу  кафе  страшили  его  и
внушали ему отвращение,  -  так  они  были  переполнены.  Он  обратился  к
полицейскому, но он настолько медленно подыскивал слова, что тот  даже  не
дал себе труда выслушать до конца фразу и,  пожав  плечами,  повернулся  к
нему спиной.  Кристоф  побрел  дальше.  Перед  витриной  стояло  несколько
человек. Кристоф машинально остановился.  Это  был  магазин  фотографии  и
почтовых открыток, изображавших девиц в рубашках  и  без  оных;  здесь  же
можно было  увидеть  иллюстрированные  издания,  пестревшие  непристойными
карикатурами. Дети и молодые женщины спокойно рассматривали все это. Тощая
рыжеволосая девица, увидя погруженного в созерцание  Кристофа,  предложила
ему пройтись. Он ничего не понимал и только смотрел на нее. Тупо улыбаясь,
она взяла его под руку. Он высвободился и вошел дальше,  весь  красный  от
гнева. Бесконечной вереницей тянулись кафешантаны с  кричащими  афишами  у
входа. Толпа становилась все гуще, Кристоф  выражался  множеству  порочных
физиономий, подозрительных фланеров, гнусных, оборванцев, намазанных и  до
тошноты  надушенных  девиц.  Его  знобило.  От   усталости,   слабости   и
невыносимого, всевозраставшего отвращения  у  него  кружилась  голова.  Он
стиснул зубы и пошел быстрее. Чем ближе к  Сене,  тем  плотнее  становился
туман. Экипажи, двигавшиеся нескончаемой вереницей,  то  и  дело  задевали
друг друга рессорами и колесами. Вдруг одна лошадь поскользнулась и  упала
на бок; кучер стал нещадно стегать ее, но ей никак не удавалось  подняться
- подпруга душила ее, лошадь билась, вставала  на  ноги,  снова  падала  и
лежала неподвижно, словно мертвая. Для Кристофа это столь обычное  зрелище
было той каплей, которая переполняет  душу.  Судороги  несчастной  лошади,
мучившейся  на  глазах  равнодушных  людей,  с  такой  остротой  заставили
Кристофа почувствовать свое собственное ничтожество  среди  этой  огромной
толпы и с такой неудержимой силой прорвалось  в  нем,  вопреки  его  воле,
отвращение к этому людскому стаду, к этой отравленной атмосфере,  к  этому
враждебному  миру,  что  он  задохнулся,  а  потом  разразился  рыданиями.
Прохожие удивленно оглядывались на великовозрастного юношу с искаженным от
боли лицом. Слезы струились по его щекам, а он шел, не  вытирая  их.  Иные
останавливались на мгновение и провожали  его  глазами.  Если  бы  он  мог
читать в душе этой толпы, казавшейся ему такой враждебной, то, может быть,
различил бы у некоторых братское  сочувствие,  -  правда,  не  без  легкой
примеси парижской иронии. Но он уже ничего не видел: слезы ослепляли его.
   Он очутился на площади, возле фонтана. Вымыл руки, окунул в воду  лицо.
Мальчик-газетчик, с любопытством смотревший на Кристофа, отпускал  по  его
адресу беззлобно насмешливые замечания  и  тем  не  менее,  когда  Кристоф
уронил шляпу, поднял ее. Ледяная вода освежила Кристофа.  Он  оправился  и
повернул обратно, стараясь не смотреть по сторонам, уже не думая об еде  и
не решаясь с кем-либо заговорить, - достаточно было пустяка,  чтобы  слезы
вновь хлынули у него из глаз. Силы  покидали  его.  Он  сбился  с  дороги,
побрел наудачу и вдруг оказался перед своей гостиницей в тот самый момент,
когда считал, что безвозвратно погиб, - он позабыл даже название улицы, на
которой поселился.
   Кристоф вошел в свое гнусное пристанище, голодный, с горящими  глазами,
разбитый душевно и физически, и бессильно опустился  на  стоявший  в  углу
стул; так он просидел два часа, не в состоянии  шевельнуться.  Наконец  он
стряхнул с себя оцепенение, лег и тут же впал в лихорадочное  забытье,  от
которого каждую  минуту  пробуждался  с  таким  ощущением,  точно  проспал
несколько часов подряд. В комнате не хватало воздуха; все тело  его  жгло,
как огнем; мучительно  хотелось  пить;  он  был  во  власти  бессмысленных
кошмаров, не покидавших его, даже когда он открывал глаза; приступы жгучей
тоски  пронзали  его,  словно  удары  ножом.  Среди  ночи  он   проснулся,
охваченный таким ужасным отчаянием, что готов был завыть; он  заткнул  рот
простыней, чтобы заглушить крик, - ему казалось, что он сходит с  ума.  Он
сел на кровати и зажег свечу. Пот лил с него градом.  Он  встал  и  открыл
чемодан, чтобы достать платок. Рука его нащупала старую Библию,  засунутую
матерью в стопку белья. Кристоф никогда не  был  усердным  читателем  этой
книги,  но  сейчас  ему  было  невыразимо  отрадно  раскрыть  ее.   Библия
принадлежала деду и прадеду. Дед и прадед вписали на чистом листе в  конце
книги свои имена и даты важнейших событий их  жизни  -  рождений,  браков,
смертей. Крупным почерком деда были записаны карандашом  числа,  когда  он
читал и перечитывал ту или иную главу; из книги торчали клочки пожелтевшей
бумаги, на которые старик заносил  свои  незамысловатые  размышления.  Эта
Библия стояла на полке над изголовьем его кровати; он брал  ее  в  долгие,
бессонные ночи и не столько читал, сколько беседовал с нею. Она  была  его
спутницей до смертного часа, как раньше была  спутницей  его  отца.  Целым
столетием семейных радостей и утрат веяло от  этой  книги.  Кристоф  вдруг
почувствовал себя не таким одиноким.
   Он открыл книгу на самых мрачных строках:
   "Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же  ли,  что
дни наемника?"
   "Когда ложусь, то говорю: "когда-то  встану?";  а  вечер  длится,  и  я
ворочаюсь досыта до самого рассвета".
   "Когда подумаю: "утешит меня постель моя, унесет горесть мою ложе мое".
   "Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня".
   "Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе  не  дашь
мне проглотить слюну мою?
   Если я согрешил, то что я сделаю Тебе, страж человеков!"
   "Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного".
   "Вот, Он убивает меня; но я буду надеяться..."


   Пошлым сердцам трудно понять, сколь благотворна безысходная печаль  для
несчастных. Всякое  величие  благостно,  высший  предел  скорби  есть  уже
избавление от нее. Если что принижает, угнетает, непоправимо  губит  душу,
так это убожество  горя  и  радости,  мелочное  и  себялюбивое  страдание,
недостаточно сильное,  чтобы  отрешиться  от  утраченного  наслаждения,  и
втайне  готовое  на  любые  низости  ради  нового   наслаждения.   Суровое
дуновение, исходившее от старой книги, вернуло Кристофу бодрость; ветер  с
Синая, из широких пустынь, с могучего  моря  выметал  ядовитые  испарения.
Лихорадка утихла. Кристоф снова лег и мирно  проспал  до  утра.  Когда  он
открыл глаза, было уже светло. С еще большей отчетливостью  выступила  вся
неприглядность его временно