воим  путем,  жить,
бороться, страдать, и я вернусь к вам с еще большей любовью в сердце.  Как
хотел бы я отдаться только одному: любить, любить, любить!.."
   Кристоф не в силах был бы вынести укоров этой отчаявшейся души, если бы
Луиза таила их про себя. Но малодушная и словоохотливая старушка не  умела
скрывать переполнявшую ее скорбь. Она поведала  свое  горе  соседкам.  Она
излила душу двум другим сыновьям. Те ухватились за столь прекрасный  повод
унизить Кристофа и выразить ему свое порицание. Особенно обрадовался этому
поводу Рудольф: его всегда снедала зависть к  старшему  брату  -  зависть,
бессмысленная при данных обстоятельствах; его выводила  из  себя  малейшая
похвала Кристофу; втайне он боялся будущей славы брата, не смея  сознаться
себе в этой подленькой мысли (он был достаточно  умен,  чтобы  чувствовать
силу таланта, и опасался, как бы ее не почувствовали и другие), -  словом,
Рудольф был счастлив раздавить  Кристофа  своим  превосходством.  Сам  он,
отлично зная, как нуждается мать, никогда о ней не беспокоился;  заботу  о
ней он всецело предоставил Кристофу, хотя имел  все  возможности  помогать
ей. Но когда Рудольф узнал о планах  Кристофа,  он  вдруг  открыл  в  себе
неистощимые запасы сыновней любви и нежности. Он вознегодовал на Кристофа,
который решается покинуть мать, кричал, что это чудовищный эгоизм. Он имел
наглость сказать об этом в  глаза  Кристофу  и  стал  читать  ему  свысока
нравоучение, как мальчишке, заслуживающему розог,  бесстыдно  напоминая  о
его долге по отношению к матери, о всех жертвах, которые она ему принесла.
Кристоф чуть не задохнулся от ярости.  Он  пинками  выгнал  Рудольфа  вон,
обозвав его шутом и чертовым лицемером.  В  отместку  Рудольф  восстановил
Луизу против Кристофа. Подстрекаемая им, Луиза вдруг решила,  что  Кристоф
плохой сын. Со всех сторон ей втолковывали, что он не имеет права покидать
ее, и она уцепилась за эту мысль. Теперь она действовала не только слезами
-  своим  самым  сильным  оружием,  -  она  набросилась  на   Кристофа   с
несправедливыми упреками, и это его взорвало. Они  наговорили  друг  другу
много обидного; и вот Кристоф, который все еще колебался, стал  думать  об
одном: как бы ускорить приготовления к отъезду. Он узнал, что  жалостливые
соседки проливают слезы над участью его несчастной матери и что во всем их
квартале общественное мнение объявило Луизу жертвой, а ее сына -  палачом.
Он стиснул зубы и твердо решил не уступать.
   Время шло. Кристоф и Луиза почти не разговаривали. Им  бы  наслаждаться
этими последними днями совместной жизни, наслаждаться  каждой  минутой,  а
эти два любящих существа тратили время на бесплодные размолвки, которые  -
увы! - слишком часто подрывают самые нежные привязанности. Встречались они
только за столом; сидели друг против друга  молча,  не  поднимая  глаз,  и
через силу глотали пищу - не столько для того,  чтобы  есть,  сколько  для
порядка. Кристоф с трудом выдавливал из себя два-три слова,  но  Луиза  не
отвечала;  а  когда  она  пыталась  завязать  разговор,  молчал  он.   Это
становилось невыносимо для обоих;  и  чем  дальше,  чем  труднее  было  им
пересилить себя. Неужели они так и расстанутся? Луиза наконец поняла,  что
она несправедлива, но взялась за дело неловко: она так страдала, что уж  и
не знала, как вернуть доверие сына, которого считала потерянным для  себя,
как помешать разлуке, о которой старалась даже не думать.  Кристоф  тайком
всматривался в посеревшее,  распухшее  от  слез  лицо  матери  и  терзался
жестокими угрызениями совести; но он твердо решил уехать и, зная,  что  на
карту поставлена вся  его  жизнь,  испытывал  трусливое  желание  поскорее
очутиться в пути, бежать от этих мук.
   Отъезд был назначен на послезавтра. Только что окончилась  одна  из  их
грустных встреч за столом. После ужина, за которым  оба  не  проронили  ни
слова, Кристоф удалился в свою комнату; он  сидел  за  письменным  столом,
закрыв лицо руками, не в силах чем-либо заняться, и  молча  страдал.  Было
уже поздно - около часу ночи. Вдруг в смежной комнате раздался шум -  упал
опрокинутый стул. Дверь распахнулась, и мать, в одной  рубашке,  босая,  с
рыданием бросилась к нему  на  шею.  Она  вся  горела,  как  в  лихорадке,
целовала сына и, горестно всхлипывая, восклицала:
   - Не уезжай! Не уезжай! Умоляю тебя, умоляю! Мой маленький, останься!..
Я умру!.. Я не могу, не могу этого вынести!..
   Ошеломленный, испуганный, Кристоф целовал ее, повторяя:
   - Мамочка, дорогая, успокойся, прошу тебя!
   Но она продолжала:
   - Не вынесу я этого... Ты же теперь у меня один. Если ты уедешь, что со
мной станется? Я умру, если ты уедешь. Я не хочу умереть без тебя. Не хочу
умереть одна-одинешенька. Хоть дождись, пока я умру!..
   У него разрывалось сердце. Он не знал, что сказать, как утешить ее. Что
значили любые доводы перед этой бурей любви и страдания? Он посадил  ее  к
себе на колени, старался успокоить поцелуями и  ласковыми  словами.  Луиза
постепенно утихла и только слабо всхлипывала. Когда она немного  пришла  в
себя, он сказал:
   - Пойди ложись: ты простудишься.
   Она повторила:
   - Не уезжай!
   Он тихо сказал:
   - Я не уеду.
   Она задрожала и схватила его за руку.
   - Это правда? - спросила она. - Правда?
   Кристоф в изнеможении отвернулся.
   - Завтра, - ответил он, - завтра скажу... Оставь меня, прошу!..
   Мать послушно поднялась и ушла к себе.
   Утром ей стало стыдно этого бурного отчаяния, которое овладело ею среди
ночи, точно припадок умоисступления; она с  трепетом  думала  о  том,  что
скажет ей сын. Усевшись в уголке, она ждала его. Чтобы  не  думать,  Луиза
взялась за вязание, но руки не слушались ее, и клубок упал на  пол.  Вошел
Кристоф. Они почти шепотом, не глядя  друг  на  друга,  поздоровались.  Он
остановился, нахмурившись, подле окна, повернулся спиной к матери и стоял,
не говоря ни слова. В его душе шла  борьба,  и,  заранее  предчувствуя  ее
исход, он медлил. Луиза не смела  обратиться  к  нему,  страшась  получить
ответ, которого ждала. Она заставила себя вязать, но ничего не  видела,  и
петли ложились вкривь и вкось. Полил дождь. После долгого молчания Кристоф
подошел к матери. Она даже не пошевелилась, только сильнее застучало у нее
сердце. Кристоф смотрел на нее, не  двигаясь,  и  вдруг  упал  на  колени,
зарылся головой в ее платье и молча заплакал. Она поняла, что он остается,
и смертельная тоска отпустила ее сердце, но тотчас же в  него  вошла  мука
раскаяния: она  чувствовала,  какую  жертву  приносит  ей  сын,  и  теперь
переживала  те  страдания,  которыми  терзался  Кристоф,  когда  собирался
принести в жертву ее. Склонившись к сыну, она начала  жадно  целовать  его
лоб и волосы. Оба плакали от одной боли. Наконец Кристоф поднял голову,  и
Луиза, притянув ее к себе, заглянула ему в глаза. Ей хотелось сказать:
   "Уезжай!"
   Но она не могла.
   Ему хотелось сказать:
   "Я рад, что остаюсь".
   Но он не мог.
   И выхода не было. Ни он, ни она ничего  не  могли  изменить.  В  порыве
мучительной неясности она произнесла со вздохом:
   - Ах! Если б можно было вместе родиться и вместе умереть!
   Эта наивная мольба вызвала у Кристофа прилив нежности; он отер слезы и,
через силу улыбнувшись, сказал:
   - Мы умрем вместе.
   Она спросила еще раз:
   - Значит, теперь ты уже не уедешь? Ты твердо решил?
   Он поднялся с колен.
   - Ведь я же сказал. Не  будем  к  этому  возвращаться.  Я  не  переменю
решения.
   Свое обещание Кристоф сдержал: он не заводил речи об отъезде, однако не
думать о нем было выше его сил. Он остался, но его  жертва  дорого  стоила
матери, - теперь она всегда видела его  печальным  и  Хмурым.  Луиза  была
бестактна и, хотя знала за собой эту слабость, досаждала ему расспросами о
причинах его горя, которые были ей совершенно ясны. Она  преследовала  его
своей лихорадочной, утомительной, болтливой  нежностью,  напоминая  ему  о
том, о чем он хотел забыть, - о разделявшем их расстоянии. Сколько раз  он
порывался откровенно поговорить с матерью! Но  при  первой  попытке  между
ними вырастала глухая стена, и он утаивал свои мысли. Она угадывала, что с
ним происходит, но не смела или не умела вызвать его на  откровенность.  А
когда все-таки  отваживалась,  дело  кончалось  тем,  что  он  еще  глубже
запрятывал свои тайны, как ни жгли они его самого.
   Тысячи  мелочей,  невинных  слабостей  отделяли  Кристофа   от   Луизы,
раздражали его.  По  старческой  забывчивости  она  нередко  повторяла  по
нескольку раз одно  и  то  же.  Она  с  восторгом  пересказывала  сплетни,
слышанные от соседок, а главное, не уставала вспоминать всякие пустячки из
младенческих лет  Кристофа  с  упорством  кормилицы,  которой  не  хочется
верить, что питомец ее давно уже не в колыбели.  Столько  кладешь  трудов,
чтобы повзрослеть, стать человеком! А тут перед  тобой  -  точно  назло  -
развертывают, подобно  кормилице  Джульетты,  измаранные  пеленки,  жалкие
мыслишки, повесть о той злосчастной поре, когда рождающаяся душа  трепещет
и бьется, защищаясь от жестокого гнета низменной материи,  от  окружающего
мира!
   Однако наряду с этим у Луизы бывали порывы трогательной нежности, когда
она видела в сыне просто свое малое дитя; Кристофа покоряла эта  ласка,  и
он отвечал на нее, как малое дитя.
   Но, что хуже всего, они с утра  до  вечера  оставались  вместе,  всегда
вместе, отрезанные от других людей. Когда страдают двое и не могут  помочь
друг другу, страдание неизбежно  становится  невыносимым:  каждый  считает
другого виновником своего горя, и в конце концов оба утверждаются  в  этом
мнении. Уж лучше быть одному, тогда и страдаешь только за себя.
   Эта пытка повторялась изо дня в день. Ей не было бы конца, если бы, как
всегда, не выручил случай - случай на  первый  взгляд  несчастный,  но  по
своим последствиям счастливый, и он сразу же вывел их  из  томившей  обоих
нерешительности.


   Октябрь. Воскресенье. Четыре часа дня. Солнце  сияет.  Кристоф  с  утра
заперся у себя в комнате. "Упиваясь тоской", он погрузился в свои мысли.
   Наконец он не выдержал, его неодолимо потянуло  на  воздух,  побродить,
устать до изнеможения, - лишь бы не думать.
   Накануне  у  него  произошла  размолвка  с  матерью.  И  он  вышел,  не
простившись с ней. Но, закрыв за собою дверь, почувствовал, какую боль это
причинит ей, как тоскливо ей будет в одиночестве.  Он  вернулся,  стараясь
убедить себя, будто что-то забыл. Дверь в комнату Луизы  была  приоткрыта.
Кристоф просунул голову в щель. Несколько секунд он смотрел на мать: какое
место этим секундам суждено было занять в его жизни!..
   Луиза только что пришла из церкви. Она сидела на своем любимом месте, в
углу  у  окна.  Грязно-белая,  облупленная  стена  противоположного   дома
заслоняла вид, но направо  Луиза  видела  из  своего  уголка  через  дворы
соседних домов краешек лужайки величиной с ладонь. На  подоконнике  стояли
горшки с вьюнками; вьюнки карабкались вверх по веревочкам,  раскидывая  по
этой  воздушной  лесенке  тоненькую  сетку,  позолоченную  солнцем.  Луиза
устроилась на  низком  табурете;  она  сидела  ссутулившись,  с  раскрытой
толстой Библией на коленях, но не читала. Положив на  книгу  руки  -  руки
труженицы со  вспухшими  венами  и  квадратными,  слегка  загнутыми  книзу
ногтями, - она любовалась  чахлым  растением  и  лоскутом  неба,  синевшим
сквозь сетку вьюнков.  Отблеск  солнца,  пройдя  сквозь  золотисто-зеленую
листву, ложился на  ее  усталое  лицо  с  проступавшими  на  нем  красными
прожилками,  на  седые,  редкие,  очень  тонкие  волосы   и   полуоткрытый
улыбающийся рот. Она упивалась этим часом покоя, лучшим за всю неделю. Она
старалась не упустить эти минуты забытья, особенно Сладостные  для  вечных
тружеников, когда мысли куда-то уходят, а в немой полудреме  слышен  голос
наполовину уснувшего сердца.
   - Мама, - сказал Кристоф, - мне хочется пройтись.  Я  пойду  в  сторону
Буйра, вернусь не скоро.
   Дремавшая Луиза встрепенулась. Повернув голову к сыну, она взглянула на
него своим мягким, спокойным взглядом.
   - Иди, мальчик, - сказала она, - день погожий, надо погулять.
   Она улыбнулась. Он ответил ей улыбкой. Несколько мгновений они смотрели
друг на друга, затем  молча  попрощались  еле  заметным  кивком  головы  и
взглядом.
   Кристоф тихо закрыл дверь. Луиза не спеша  вернулась  к  своим  грезам,
которые словно посветлели от улыбки сына, - как бледные листья вьюнков под
лучом солнца.
   Так он покинул ее - навсегда.


   Октябрьский вечер. Бледное, нежаркое солнце. Деревня тихо  засыпает.  С
маленьких деревенских колоколен  плывет  над  безмолвными  полями  ленивый
перезвон.  Над  пашнями  медленно  поднимается  пар.   Вдалеке   колышется
прозрачная дымка. Белые туманы, прильнувшие  к  земле,  ждут  ночи,  чтобы
подняться. На свекловичном поле петляет охотничья собака, не отрывая морды
от следа. В сером небе суетливо носится стая ворон.
   Кристоф, погруженный в свои мечты, хотя и шел как будто наугад, все  же
инстинктивно направлялся к определенной цели. С некоторых  пор  он  каждую
свою прогулку заканчивал, сам того не  замечая,  у  околицы  деревни,  где
неизменно встречал приглянувшуюся ему красивую девушку.  Это  было  только
увлечение, смутное, но острое. Кристоф  не  мог  обходиться  без  любви  к
кому-нибудь; сердце его редко оставалось незанятым,  в  нем  всегда  царил
чей-то прекрасный образ, которому он поклонялся. И  вовсе  не  обязательно
было, чтобы кумир знал о любви Кристофа, - ему важно  было  любить,  чтобы
сердцем не завладел мрак.
   Предметом его  нового  увлечения  была  дочь  крестьянина,  которую  он
встретил, как Елеазар Ревекку, возле  источника;  но  она  не  подала  ему
напиться, - она брызнула ему водой в лицо. Девушка  стояла  на  коленях  и
проворно полоскала белье в ручье, примостившись в углублении  между  двумя
ивами, как бы в гнездышке из сплетенных корней;  языком  она  молотила  не
менее  рьяно,  нем  руками,  громко   разговаривая   и   пересмеиваясь   с
деревенскими девушками, которые тоже  стирали  по  другую  сторону  ручья.
Кристоф расположился неподалеку на траве, в нескольких шагах, и смотрел на
них, опершись подбородком на руки. Это нисколько не смущало девушек -  они
продолжали болтать, уснащая свою речь крепкими словечками. Кристоф  слушал
- не слова, а только звуки веселых голосов, шум вальков и далекое  мычание
стада; погруженный в мечты, он не сводил глаз с прекрасной прачки. Девушки
быстро  смекнули,  на  кого  он  заглядывается,  и  стали  перебрасываться
лукавыми намеками, его избранница не отставала от  прочих,  -  Кристоф  не
отзывался; девушка встала, взяла узел  отстиранного  и  отжатого  белья  и
начала развешивать его на кустах, подходя все ближе и  ближе  к  Кристофу,
чтобы получше его рассмотреть. Мимоходом она ухитрилась задеть его  мокрой
простыней и, смеясь, задорно поглядела на него.  У  девушки  -  крепкой  и
худощавой - был  твердый,  слегка  выдвинутый  подбородок,  короткий  нос,
правильно очерченные брови, блестящие синие глаза, жесткий, смелый взгляд,
красивые, полные, немного пухлые, выступающие  вперед,  как  на  греческих
масках, губы, густые светлые  волосы,  закрученные  узлом  на  затылке,  и
смуглая от загара кожа. Голову она держала  высоко,  смеялась  при  каждом
слове и шагала, как  мужчина,  размахивая  позолоченными  солнцем  руками.
Девушка развешивала  белье  и,  дерзко  поглядывая  на  Кристофа,  как  бы
вызывала его на разговор. Кристоф разглядывал ее, но беседовать  с  ней  у
него не было охоты. Наконец она фыркнула ему в лицо и отошла  к  подругам.
Кристоф не двинулся с места; он лежал,  пока  не  спустились  сумерки.  Он
видел, как  она  удалялась  с  корзиной  за  плечами:  скрестив  на  груди
обнаженные руки, согнувшись под ношей, она продолжала болтать и смеяться.
   Через несколько дней Кристоф встретил ее на городском рынке, среди  гор
моркови, помидоров, огурцов и капусты. Он слонялся между рядами  торговок,
которые стояли у  своих  корзин  шеренгами,  как  выстроенные  на  продажу
рабыни. Полицейский, с сумкой и рулоном квитанций,  переходя  от  одной  к
другой, получал монету и выдавал расписку. Продавщица кофе  сновала  между
рядами с корзиной, наполненной маленькими  кофейниками.  Старая  монахиня,
веселая и тучная, обходила рынок, держа два больших лукошка, и, забыв  про
смирение, бойко выпрашивала овощи Христовым именем.  Все  галдели;  старые
весы с зелеными чашками звякали  цепями;  большие  собаки,  запряженные  в
тележки, весело лаяли, гордые доверием хозяев. Среди этой сутолоки Кристоф
вдруг увидел свою Ревекку. Звали ее Лорхен. Девушка прикрыла свои  светлые
волосы  большим  зеленовато-белым  капустным  листом,  точно   зазубренной
каской.  Восседая  на  корзине  среди  груд   золотого   лука,   маленькой
желтовато-розовой репы, зеленой фасоли и румяных  фруктов,  она  уписывала
яблоко за яблоком и ничуть не заботилась, есть ли у  нее  покупатели.  Ела
она не переставая. Время  от  времени  Лорхен  отирала  подбородок  и  шею
передником, откидывала волосы, терла  щеку  о  плечо  или  почесывала  нос
тыльной  стороной  руки.  Или  же,  опустив  руки  на  колени,  без  конца
перебрасывала из ладони в ладонь горсть горошка.  Она  лениво  поглядывала
кругом, но подмечала все, что происходит, и,  не  показывая  виду,  ловила
обращенные на нее взгляды. Кристофа она тотчас же узнала.  Разговаривая  с
покупателем, Лорхен  как-то  по-особенному  прищурилась  и  следила  через
голову  собеседника  за  своим  поклонником.  Она   держалась   важно,   с
достоинством, как папа римский, но про себя посмеивалась над Кристофом.  И
юноша заслуживал этого: он стоял, как столб, в нескольких  шагах,  пожирая
ее взглядом, а затем исчез, не промолвив ни слова.
   Несколько раз после этого  Кристоф  направлялся  к  деревне,  где  жила
Лорхен, и блуждал поблизости. Она без устали сновала по двору фермы, а  он
подолгу стоял на дороге, следя за ней взором. Кристоф не признавался себе,
что приходит сюда ради нее, да и в самом деле почти  не  думал  о  Лорхен.
Поглощенный сочинением новой вещи, Кристоф вел себя, точно лунатик:  одной
частью души он сознательно следил  за  развертыванием  музыкальной  мысли,
тогда как другая часть,  не  подвластная  сознанию,  подстерегала  минуты,
когда ум бездействует, чтобы вырваться на волю. Встретившись  с  девушкой,
Кристоф не переставал слышать гул рождающейся музыки  и,  глядя  на  милое
лицо, мечтал и мечтал. Он не знал, любит ли он ее,  и  даже  не  задавался
этим вопросом; видеть ее было радостью - вот и все.  Желание,  каждый  раз
приводившее его сюда, было пока безотчетно.
   Эти частые появления Кристофа вызвали в деревне пересуды.  На  ферме  в
конце концов узнали о нем всю подноготную и стали над  ним  подсмеиваться.
Впрочем, на него скоро  перестали  обращать  внимание,  -  слишком  уж  он
казался безобидным. Говоря откровенно, вид у него был  преглупый,  но  это
мало беспокоило самого Кристофа.


   В деревне был престольный праздник. Мальчишки разбивали камнем  пистоны
с криком: "Да здравствует кайзер!  Ура!"  ("Kaiser  lebe!  Hoch!")  Громко
мычал запертый в сарае теленок, громко, но нестройно  пели  собравшиеся  в
кабачке  крестьяне.  Над  полями  трепетали  в  воздухе   бумажные   змеи,
хвостатые, словно кометы. Куры судорожно разрывали  золотой  навоз,  ветер
раздувал их перья, точно юбки старой дамы. Розовая свинья, растянувшись на
боку, спала на припеке сладким сном.
   Кристофа приманила красная кровля гостиницы "Три короля",  над  которой
полоскался на ветру маленький флаг. По фасаду были развешаны вязки лука, а
на окнах стояли огненно-красные и желтые настурции. Кристоф вошел  в  зал,
где клубился табачный дым. На стенах висели выцветшие картины, а в красном
углу - ярко  расписанный  портрет  императора,  окаймленный  гирляндой  из
дубовых листьев. В зале шли