овых
туманов, устав жить, угасало солнце. Кристоф встал и подошел  к  Анне.  Он
склонился над нею. Она обратила к нему взгляд, еще опьяненный  бесконечной
глубиной неба. Прошло несколько мгновений, прежде чем она узнала Кристофа.
Тогда глаза ее посмотрели на него в упор, с какой-то  загадочной  улыбкой,
заразившей его тревогой. Чтобы избежать ее власти, он на мгновение  закрыл
глаза. Когда он снова открыл их, она все  еще  смотрела  на  него;  и  ему
почудилось, что уже много дней они смотрят вот  так  друг  на  друга.  Они
читали друг у друга в душе. Но им не хотелось знать того, что они прочли.
   Он протянул ей руку. Она молча взяла ее. Они вернулись в деревню, башни
которой, похожие на пиковые тузы, возвышались вдали, в глубине долины.  На
верхушке одной из башен, крытой черепицей и поросшей мхом, точно шапка  на
голове, торчало пустое гнездо аиста. У самой деревни, на перекрестке  двух
дорог, они прошли мимо фонтана, на котором  с  протянутыми  руками  стояла
деревянная фигура - католическая святая, Магдалина, грациозная и несколько
жеманная. В ответ ка ее  жест  Анна  невольно  протянула  к  ней  руки  и,
поднявшись на край  водоема,  наполнила  ладони  красивой  богини  ветками
дикого терновника и красными гроздьями  рябины,  уцелевшими  от  мороза  и
птиц.
   По  дороге  им  встречались  группы  празднично   одетых   крестьян   и
крестьянок. Смуглолицые  женщины  с  очень  румяными  щеками,  с  густыми,
заложенными за  уши  косами,  в  светлых  платьях,  в  шляпах,  украшенных
цветами. У  них  были  белые  перчатки  и  красные  руки.  Они  благодушно
распевали чинные песни  пронзительными  и  довольно  фальшивыми  голосами.
Где-то в хлеву мычала корова. В одном из  домов  кашлял  больной  коклюшем
ребенок. Издали доносились звуки гнусавого кларнета и корнет-а-пистона. На
деревенской  площади,  между  трактиром  и  кладбищем,  плясали.   Четверо
музыкантов играли, примостившись на столе. Анна и  Кристоф  уселись  возле
трактира и принялись смотреть на танцующих.  Пары  сталкивались  и  звонко
перебранивались. Девушки взвизгивали просто ради  удовольствия  покричать.
Посетители отбивали такт, стуча кулаками по  столу.  В  другое  время  это
грубое веселье было бы противно Анне, но в этот вечер она наслаждалась им;
она сняла шляпу и наблюдала за танцами с любопытством. Кристоф  умирал  со
смеху от чопорной серьезности музыки и музыкантов. Он порылся в  карманах,
разыскал  карандаш  и  на  оборотной  стороне   трактирного   счета   стал
набрасывать полоски и точки; он писал музыку для танцев. Листок скоро  был
заполнен; попросив еще несколько листов, он  исписал  их,  так  же  как  и
первый, крупным, нетерпеливым и некрасивым почерком. Анна, прильнув  щекой
к его щеке, читала через его  плечо,  напевая  вполголоса;  она  старалась
угадать конец фразы и хлопала в ладоши, если угадывала или если ее догадки
опровергались каким-нибудь неожиданным  вывертом.  Кончив,  Кристоф  отнес
музыкантам написанное.  Это  были  славные  швабы,  отлично  знавшие  свое
ремесло; они моментально все разобрали Мотивы были полны  сентиментального
и забавного юмора, со спотыкающимися ритмами, как бы прерываемыми взрывами
хохота. Невозможно было устоять перед их буйной удалью: ноги плясали  сами
собой Анна бросилась в хоровод, схватила чьи-то руки; она  кружилась,  как
сумасшедшая;  черепаховая  шпилька  выскочила  у  нее  из   волос,   кудри
растрепались и рассыпались по щекам Кристоф не  спускал  с  нее  глаз:  он
любовался  этим  прекрасным,  сильным   животным,   которое   безжалостная
дисциплина до сих пор обрекала на безмолвие и неподвижность; она  являлась
ему такой, какой не видел ее никто, такой, какой она была  на  самом  деле
под личиной: опьяненная своей силой вакханка. Она позвала его. Он подбежал
и обнял ее. Они плясали до тех пор, пока, кружась, не стукнулись об стену.
Ошеломленные,  они  остановились.  Была  поздняя  ночь.  Передохнув,   они
распростились со всей компанией. Анна, от застенчивости или  от  презрения
обычно такая надменная с простым людом, ласково протянула руку музыкантам,
хозяину, парням, рядом с которыми она плясала в хороводе.
   Они снова очутились одни под сверкающим морозным небом, - им предстояло
пройти по полю тем путем, что и утром. Анна все еще была полна  оживления.
Мало-помалу она стала говорить меньше, потом совсем умолкла, охваченная то
ли усталостью, то ли таинственным волнением ночи. Она мягко, опиралась  на
Кристофа. Спускаясь по склону, на который она карабкалась еще недавно, она
вздохнула. Они пришли на станцию. У первого  дома  он  остановился,  чтобы
поглядеть на нее. Она тоже взглянула на него и печально улыбнулась.
   В поезде - такая же толпа, как и утром.  Они  не  могли  разговаривать.
Сидя напротив нее, он не сводил с нее глаз  Глаза  ее  были  опущены;  она
подняла их на него, потом отвела, и ему больше  не  удалось  встретить  ее
взгляд. Она глядела в окно, в  темноту.  Смутная  улыбка  блуждала  на  ее
губах, в уголках рта  затаилась  усталость.  Потом  улыбка  исчезла.  Лицо
приняло  хмурое  выражение.  Кристофу  показалось,   что   она   засыпает,
убаюканная движением  поезда,  и  он  попробовал  с  нею  заговорить.  Она
ответила холодно, односложно, не поворачивая головы. Он  старался  убедить
себя, что причина этой перемены - усталость, но отлично знал, что  причина
- иная. Он видел, как по мере приближения к городу  лицо  Анны  застывает,
как потухает в нем жизнь, как это прекрасное,  полное  дикой  грации  тело
замыкается в свою каменную оболочку. Выходя из вагона, она уже не оперлась
на его протянутую руку. Они вернулись домой в полном молчании.


   Несколько дней спустя, под вечер, часа в четыре, они оказались  вдвоем.
Браун ушел. Город со вчерашнего дня  окутан  был  бледно-зеленым  туманом.
Ропот невидимой реки  усиливался.  Во  мгле  вспыхивали  молнии  трамваев.
Дневной свет постепенно угасал; он как будто  был  вне  времени;  наступил
один из тех часов, когда теряется  всякое  сознание  реальности,  час  вне
веков. После резкого северного ветра предшествующих дней  влажный  воздух,
внезапно смягчившись, стал  теплым  и  нежным.  Небо,  казалось,  набухало
снегом и никло под его тяжестью.
   Они были одни в гостиной, такой же холодной и  чопорной,  как  хозяйка.
Они не разговаривали. Он читал Она шила. Он встал и  подошел  к  окну;  он
прижался своим крупным лицом к стеклу  и  задумался.  Этот  тусклый  свет,
падавший  с  темного  неба  на  синеватую  землю,   вызывал   у   Кристофа
головокружение,   в   мыслях   была   тревога;   напрасно   старался    он
сосредоточиться: они ускользали  от  него.  Его  охватила  тоска,  он  был
поглощен ею, и в пустоте  его  души,  из-под  развалин,  словно  медленный
вихрь, поднимался палящий ветер Кристоф стоял спиною к Анне. Она не видела
его; она погружена была в свою работу, но легкий  трепет  пробегал  по  ее
телу; несколько раз она укололась  и  не  почувствовала  этого.  Оба  были
заворожены приближением опасности.
   Он вырвался из оцепенения и прошелся по  комнате.  Рояль  притягивал  и
страшил его. Он избегал на него глядеть Но, проходя мимо, он не  удержался
и коснулся рукою клавишей. Звук затрепетал, как голос. Анна  вздрогнула  и
уронила работу. Кристоф уже  сидел  за  роялем  и  играл.  Он,  не  глядя,
почувствовал, что Анна поднялась, что она идет к нему, что она уже  рядом.
Еще не отдавая себе отчета в том, что он делает, он заиграл церковную и  в
то же время страстную мелодию,  которую  она  пела  в  первый  раз,  когда
раскрылась ее душа; он импровизировал на эту тему бурные вариации.  Он  не
сказал ни слова, а она пела. Они утратили чувство  окружающего.  Священное
безумие музыки унесло их в своих когтях...
   О музыка, открывающая бездны души! Ты разрушаешь  привычное  равновесие
ума. В обыденной жизни  обыденные  души  -  точно  запертые  комнаты.  Там
увядают нетронутые силы, добродетели и пороки, пользоваться которыми мы не
решаемся; осторожный, практический разум, трусливый здравый  смысл  хранят
ключи от этой комнаты. Они показывают лишь несколько аккуратно  прибранных
шкафов. Но музыка владеет волшебным жезлом, и от  его  прикосновения  сами
собой падают все затворы. Двери распахиваются.  Демоны  сердца  вырываются
наружу. И душа видит  себя  обнаженной...  Пока  поет  сирена,  укротитель
взглядом  своим  властвует  над  дикими  зверьми.  Мощный  дух   музыканта
зачаровывает раскованные им страсти,  но,  когда  смолкает  музыка,  когда
укротителя уже нет, страсти, им пробужденные, рычат в сотрясаемой клетке и
ищут добычи...
   Мелодия кончилась. Молчание... Во время пения  Анна  положила  руку  на
плечо Кристофа. Они не смели шевельнуться; они дрожали... Вдруг - это было
точно молния - она  склонилась  к  нему,  он  потянулся  к  ней,  губы  их
встретились, он впивал ее дыхание...
   Она оттолкнула его и убежала. Он продолжал неподвижно сидеть в темноте.
Вернулся Браун. Они пошли в столовую. Кристоф не в состоянии  был  думать.
Анна, казалось, отсутствовала; она  глядела  куда-то  мимо.  Вскоре  после
ужина она ушла к себе в комнату. Кристоф, не в силах оставаться наедине  с
Брауном, тоже удалился.
   Около полуночи, когда доктор уже лег, его вызвали к  больному.  Кристоф
слышал, как он спустился по лестнице и вышел. С  шести  часов  вечера  шел
снег. Дома и улицы были занесены сугробами. Воздух был точно набит  ватой.
Ни шагов, ни стука колес не доносилось  снаружи.  Город  казался  мертвым.
Кристоф не  спал.  Он  испытывал  ужас,  возраставший  с  каждой  минутой.
Пригвожденный к постели, лежа на спине с  открытыми  глазами,  он  не  мог
пошевельнуться. Металлические отблески, исходившие от земли и белых  крыш,
скользили по стенам комнаты. Неуловимый  шорох  заставил  его  вздрогнуть.
Нужно было иметь настороженный слух, чтобы уловить  его.  Шелест  по  полу
коридора. Кристоф приподнялся в постели. Легкий  шум  приблизился,  замер,
скрипнула половица. Кто-то был за дверью, ждал... Полная  неподвижность  в
течение нескольких секунд, нескольких  минут,  быть  может...  Кристоф  не
дышал, он был весь в испарине. Хлопья снега, точно крылья птицы,  задевали
снаружи оконное стекло. Чья-то рука нащупала дверь, и она  отворилась.  На
пороге показалась белая фигура; она медленно подошла; в  нескольких  шагах
от кровати она остановилась. Кристоф ничего не различал, но он  слышал  ее
дыхание и слышал, как бьется его сердце... Она подошла  к  постели.  Снова
остановилась. Их взгляды напрасно искали друг друга во мраке... Она  упала
к нему на грудь. Они обнялись в полном  молчании,  без  единого  слова,  с
яростью...
   Час,  два  часа,  целое  столетие.   Входная   дверь   хлопнула.   Анна
высвободилась из его объятий, соскользнула с постели и  покинула  Кристофа
тай же безмолвно, как и пришла. Он слышал удаляющийся шорох ее босых  ног,
быстро скользивших по паркету. Она вернулась в  свою  комнату,  где  Браун
нашел ее уже в постели и, казалось, спящей. Так пролежала она всю  ночь  с
открытыми глазами, затаив дыхание, неподвижная,  в  узкой  постели,  подле
спящего Брауна. Сколько ночей провела она уже так!
   Кристоф тоже не спал. Он был  в  отчаянии.  Этот  человек  относился  к
вопросам любви и особенно брака с трагической серьезностью.  Он  ненавидел
легкомыслие   писателей,   которые   со   смаком   расписывают   адюльтер.
Прелюбодеяние внушало ему омерзение, и в  этом  сочеталась  простонародная
его грубость и нравственная высота. К женщине, принадлежавшей другому,  он
чувствовал одновременно благоговейное почтение  и  физическое  отвращение.
Собачьи свадьбы, процветающие в европейском высшем  обществе,  вызывали  в
нем тошноту. Прелюбодеяние с согласия мужа -  грязь;  без  ведома  мужа  -
гнусная ложь подлого слуги, который исподтишка предает  и  позорит  своего
господина.  Сколько  раз  Кристоф  беспощадно  осуждал  тех,  кого  считал
виновными в подобной низости! Он расходился с друзьями, которые бесчестили
себя  таким  образом...  И  вот  сам  он  заклеймил  себя  этим   позором!
Обстоятельства, сопровождавшие его  преступление,  делали  его  еще  более
отвратительным. Он пришел сюда больным  и  несчастным.  Друг  принял  его,
помог ему, утешил его. Ни разу доброта не  изменила  ему.  Ничто  не  было
Кристофу в тягость. Он был обязан другу тем, что остался в живых. И вот  в
благодарность он украл у этого человека  честь  и  счастье,  его  скромное
семейное счастье! Он гнусно предал его, и с кем? С женщиной, которую он не
знал, не понимал и не любил... Не любил? Вся кровь  взбунтовалась  в  нем.
Любовь - слишком бледное слово, чтобы выразить поток пламени, охватывавший
его, как только он начинал о ней думать. Это была не любовь,  это  было  в
тысячу раз сильнее любви. Он провел ночь в смятении. Он вставал,  смачивал
лицо ледяной водой, он задыхался и дрожал. Возбуждение кончилось приступом
лихорадки.
   Когда он встал, совсем разбитый, он  подумал,  что  она,  должно  быть,
подавлена  стыдом  гораздо  больше,  чем  он.  Он  подошел  к   окну.   На
ослепительном снегу сверкало солнце. В саду Анна  развешивала  на  веревке
белье. Она была занята своей работой, и ничто, казалось, не волновало  ее.
В ее походке и движениях появилось какое-то новое величие и  благородство,
вследствие чего она, сама того не зная, приобретала пластичность статуи.
   В полдень, за обедом, они встретились. Браун отлучился  на  весь  день.
Кристоф ни за что не вынес бы встречи с ним. Он хотел поговорить с  Анной.
Но они были не одни: служанка то и дело входила в комнату; они должны были
следить за собой. Кристоф тщетно искал взгляда Анны. Она  не  смотрела  на
него. Ни тени смущения, и все время, в малейших ее движениях  -  необычная
уверенность и благородство.  После  обеда  он  надеялся,  что  им  удастся
наконец поговорить, но служанка медлила убирать  со  стола;  а  когда  они
перешли в соседнюю комнату, она последовала за ними: ей  то  и  дело  надо
было что-нибудь  взять  или  принести;  она  шныряла  по  коридору,  около
полуоткрытой двери, которую  Анна  не  торопилась  затворить;  можно  было
подумать, что она выслеживает их. Анна уселась  у  окна  со  своим  вечным
рукоделием. Кристоф, забившись в кресло, спиною к свету, сидел с раскрытой
книгой в руках и не мог читать.  Анна,  взглянув  на  него  искоса,  сразу
заметила, как измучено его лицо, обращенное к стене, и улыбнулась жестокой
улыбкой. С крыши дома, с  дерева  в  саду,  позванивая,  падала  на  песок
капель. Издали доносился смех детей, игравших на  улице  в  снежки.  Анна,
казалось, задремала. Молчание терзало Кристофа; ему  хотелось  кричать  от
муки.
   Служанка спустилась наконец в нижний этаж  и  вышла  из  дому.  Кристоф
поднялся, обернулся к Анне и хотел  было  сказать:  "Анна!  Анна!  Что  мы
наделали!"
   Анна смотрела на него; глаза ее, только  что  упрямо  опущенные,  снова
широко раскрылись. Они обожгли Кристофа  своим  всепожирающим  огнем.  Его
точно ударило в грудь, он пошатнулся; все, что он собирался сказать,  было
забыто в одно мгновение. Они кинулись друг  к  другу  и  снова  слились  в
объятии...
   Разливалась  вечерняя  тень.  Кровь  их  еще  бурлила.   Анна   лежала,
вытянувшись на постели, платье с нее было сорвано, руки раскинуты,  -  она
не сделала ни малейшего движения, чтобы прикрыть  свое  тело.  Он  стонал,
зарывшись лицом в подушку. Она потянулась к нему и, приподняв его  голову,
погладила пальцами его глаза,  его  губы;  она  приблизила  к  нему  лицо,
погрузила свой взгляд во взгляд Кристофа. В глазах ее была глубина  озера;
они улыбались, равнодушные к  страданиям.  Сознание  померкло.  Он  умолк.
Точно большие волны, их колыхали содрогания...
   В эту ночь, наедине с собою, вернувшись в свою комнату, Кристоф подумал
о самоубийстве.
   На следующее утро, как только он встал, он принялся искать Анну. Теперь
уже его глаза избегали ее взгляда. Едва лишь он встречал его, все, что  он
хотел сказать, исчезало из мыслей. Однако он сделал  над  собой  усилие  и
начал говорить о низости их поступка.  Как  только  она  поняла  его,  она
порывисто закрыла ему рот рукой. Она отстранилась от него, сдвинув  брови,
сжав губы,  со  злобой  в  глазах.  Он  продолжал.  Она  швырнула  на  пол
рукоделье, отворила дверь и хотела уйти. Он  схватил  ее  за  руку,  снова
затворил дверь и с горечью сказал, что она очень  счастливая,  если  может
вычеркнуть из мыслей сознание совершенного зла. Яростно вырываясь,  она  в
гневе воскликнула:
   - Замолчи!.. Трус! Разве ты не  видишь,  как  я  страдаю?..  Перестань!
Оставь меня!
   Ее лицо осунулось, глаза были злые и испуганные, как у зверя,  которого
мучают; она убила бы его взглядом, если бы только могла. Он  отпустил  ее.
Она бросилась в другой конец комнаты. У него не было охоты  идти  за  ней.
Сердце его сжалось от горечи и ужаса. Вернулся Браун. Они  тупо  поглядели
на него. Вне их страдания ничто для них не существовало.
   Кристоф вышел. Браун и Анна сели за  стол.  За  обедом  Браун  внезапно
встал, чтобы распахнуть окно; Анна упала в обморок.
   Кристоф  на  две  недели  выехал  из  города.  Анна  целую  неделю,  за
исключением обеденных часов, провела взаперти у себя в комнате. Она  снова
была во власти угрызений совести, привычек всей своей  прошлой  жизни,  от
которых, казалось ей, она освободилась, но  от  которых  не  освобождаются
никогда. Напрасно старалась она закрыть глаза. Тревога с каждым  днем  все
дальше прокладывала себе путь, все глубже внедрялась  в  ее  сердце,  пока
окончательно не водворилась в нем. В это воскресенье она опять не пошла  в
храм. Но в следующее воскресенье вернулась к церкви и уже не  покидала  ее
больше. Она вернулась туда не покорная, но побежденная. Бог был  врагом  -
врагом, от которого она не могла избавиться.  Она  шла  к  нему  с  глухой
злобой раба, вынужденного повиноваться. Лицо ее во время  богослужения  не
выражало ничего, кроме враждебной холодности, но в глубине ее души таилось
дикое ожесточение и шла упорная борьба с карающим богом,  преследующим  ее
своим укором. Она притворялась, будто не слышит его. Но  она  должна  была
слышать и со стиснутыми зубами,  с  резкой  морщиной  на  лбу,  с  суровым
взглядом упрямо препиралась с богом. О Кристофе она думала  с  ненавистью.
Она не прощала ему, что он на мгновение вырвал ее душу из темницы и  снова
дал ей упасть туда, в руки палачей. Она перестала спать; днем и  ночью  ее
терзали все  те  же  мучительные  думы;  она  не  жаловалась;  она  упорно
продолжала  управлять  домом  и  выполнять  свои  обязанности,   сохраняла
непоколебимую твердость воли в повседневной жизни и все делала с точностью
механизма. Она худела на глазах; казалось, ее снедал какой-то недуг. Браун
расспрашивал ее с беспокойной нежностью; он хотел было выслушать  ее.  Она
яростно оттолкнула его. Чем больше она  чувствовала  себя  виновной  перед
ним, тем суровее к нему становилась.
   Кристоф решил не возвращаться. Он старался сломить себя усталостью.  Он
совершал долгие поездки, делал трудные  упражнения,  греб,  ходил  пешком,
карабкался по горам. Ничем не удавалось ему погасить огонь.
   Он был одержим страстью. У  гениев  страсть  -  неодолимая  потребность
природы. Даже  наиболее  целомудренным  -  Бетховену,  Брукнеру  -  всегда
необходимо было любить; все человеческие силы в них напряжены; и  так  как
эти силы пленены у них воображением, то мозг их вечно во власти  страстей.
По большей части это лишь мимолетные вспышки: одна разрушает другую, и все
поглощаются пожаром творческого духа. Но едва лишь пламя  горна  перестает
наполнять душу - и  беззащитная  душа  становится  добычей  страстей,  без
которых она не может обойтись, она их жаждет, она их создает;  они  должны
пожирать ее...  А  наряду  с  властным  желанием,  терзающим  плоть,  есть
потребность в нежности, толкающая утомленного и обманутого жизнью человека
в материнские объятия утешительни