ни старались
принудить ее к союзничеству страхом и  заранее  обращались  с  ней  как  с
побитым и уже смирившимся вассалом, - короче говоря,  как  с  Австрией.  В
этом сказывалась мания величия немецкого  империализма,  упоенного  своими
победами, и абсолютная  неспособность  государственных  деятелей  Германии
понять другие нации, к которым они прикладывали одну и ту же мерку, годную
лишь для самих немцев и гласившую: сила - вот самый убедительный аргумент.
Разумеется, древняя нация, имевшая за собой долгие века славы и господства
в Европе, которых Германия не знала, реагировала  на  столь  грубый  вызов
совсем иначе, чем ожидали немцы:  уснувшая  было  гордость  Франции  вновь
пробудилась;  страна  встрепенулась  от  корней  до   вершины;   у   самых
равнодушных вырвался крик гнева.
   Массы немецкого народа были непричастны  к  этим  провокациям:  честные
люди всех стран хотят одного - жить в мире;  а  в  Германии  они  особенно
миролюбивы, доброжелательны, стремятся ладить со всеми  и  склонны  скорее
восхищаться другими и подражать им, чем  с  ними  сражаться.  Но  как  раз
мнения честных людей и не спрашивают; а они не настолько смелы, чтобы сами
его высказать. Те, кто не имеет ни привычки, ни  мужества  действовать  на
общественной арене, обречены стать игрушкой в руках власть имущих.  Они  -
звонкое и бессмысленное эхо, повторяющее и злобные вопли прессы, и вызовы,
бросаемые вожаками: оно может звучать и как "Марсельеза" и как "Стража  на
Рейне".
   Для Кристофа и Оливье происшедшее  явилось  страшным  ударом.  Они  так
привыкли любить друг друга,  что  уже  не  понимали,  почему  и  между  их
странами нет такой же любви. Причины этой внезапно  пробудившейся  упорной
враждебности ускользали от обоих, особенно от Кристофа, который как  немец
не имел уж никаких оснований для  неприязни  к  народу,  побежденному  его
народом.  Он  был  возмущен  нестерпимым  высокомерием   некоторых   своих
соотечественников и в известной мере  разделял  негодование  французов  по
поводу  полученного  ими  дерзкого  вызова  в   духе   манифеста   герцога
Брауншвейгского, но вместе с тем ему было непонятно, почему бы  Франции  в
конце концов не согласиться стать союзницей Германии: казалось, обе страны
имеют столько веских причин для объединения, столько общего во взглядах  и
столько им предстоит  осуществить  совместно  великих  задач,  что  просто
досадно видеть эту упорную и бесплодную  вражду  между  ними.  Как  и  все
немцы, он считал Францию главной виновницей происходящих недоразумений,  и
хотя соглашался, что ей тяжело мириться с  пережитым  поражением,  тем  не
менее с его  точки  зрения  для  Франции  все  это  было  только  вопросом
самолюбия,  которое  должно  смириться  во  имя  более  высоких  интересов
цивилизации и самой Франции. Он не давал себе труда разобраться в проблеме
Эльзас-Лотарингии. В школе его научили смотреть на аннексию этих  областей
как  на  акт  справедливости,  благодаря  которому,  после   многовекового
иноземного  ига,  исконная  немецкая  земля  вернулась  в  лоно  немецкого
отечества. Поэтому он точно с неба упал, узнав, что его Друг  считает  эту
аннексию преступлением. Кристоф еще ни разу не говорил  с  Оливье  на  эту
тему  -  настолько  он  был  уверен  в  их  единодушии;  и   вот   Оливье,
беспристрастный  и  свободомыслящий  Оливье,  вдруг   заявляет   ему   без
горячности, без гнева, но с глубокой печалью, что великий народ еще  может
отказаться от мести за  такое  преступление,  но  не  может  признать  его
справедливым, не уронив своего достоинства.
   Им  было  очень  трудно  понять  друг  друга.   Исторические   причины,
приводимые Оливье в доказательство того, что Франция имеет  право  вернуть
себе Эльзас как латинскую землю,  не  произвели  никакого  впечатления  на
Кристофа.  Ведь  существовали   не   менее   убедительные   доказательства
обратного: история снабжает  политику  всеми  аргументами,  в  которых  та
нуждается для защиты любой точки зрения. Кристофа гораздо больше волновала
не французская, а чисто человеческая сторона этого вопроса: дело не в том,
являются эльзасцы немцами или нет, а в том, что они не хотят быть немцами,
- только это и должно приниматься в расчет. Кто вправе сказать: этот народ
принадлежит мне, ибо он брат мой? Если брат отрекается от брата,  хотя  бы
это было неправильно, вина падает на того, кто не сумел заставить полюбить
себя, и он не имеет никакого права принудительно связывать судьбу брата со
своей. После сорока лет насилий, явных и тайных обид, несмотря на  услуги,
которые, возможно,  были  даже  оказаны  эльзасцам  справедливой  и  умной
немецкой администрацией, они все же настаивали  на  своем  нежелании  быть
немцами. И когда их воля наконец не выдержала и была сломлена,  ничто  уже
не смогло изгладить из их памяти страдания многих поколений,  изгнанных  с
родной земли или - что было еще тяжелее - не имевших возможности  покинуть
ее, вынужденных сгибаться под ненавистным игом и видеть,  как  отнимают  у
них землю и порабощают их народ.
   Кристоф простодушно признался, что никогда  не  подходил  к  вопросу  с
такой стороны, и был этим очень смущен. Честный немец обычно вносит в спор
ту добросовестность, которой иной раз не хватает страстному и самолюбивому
латинянину, как бы он ни был искренен. Кристоф не считал нужным  ссылаться
на примеры подобных преступлений, совершавшихся во все исторические эпохи,
всеми народами. Он был  слишком  горд,  чтобы  искать  столь  унизительные
оправдания;  он  знал,  что  чем  выше  поднимается   в   своем   развитии
человечество,  тем  отвратительнее  выглядят  подобные  преступления,  ибо
вокруг становится светлее. С другой  стороны,  он  понимал,  что  если  бы
победительницей оказалась Франция, она выказала  бы  себя  едва  ли  более
умеренной, чем Германия, и что к цепи преступлений прибавилось бы еще одно
звено. Так грозил  затянуться  на  века  трагический  конфликт,  способный
привести к гибели ценнейшие завоевания европейской цивилизации.
   Но как ни мучителен был этот вопрос для Кристофа,  еще  мучительнее  он
оказался для Оливье. Дело заключалось не только в братоубийственной  войне
между двумя нациями, созданными для того, чтобы  объединиться,  -  даже  в
самой Франции одна часть нации готовилась к борьбе против  другой.  Уже  в
течение  ряда  лет  пацифистские  и   антимилитаристские   теории   широко
распространялись  как  самыми  благородными,  так  и  самыми  недостойными
представителями  нации.  Государство  с  той  болезненной   близорукостью,
которую оно вносило во все,  что  не  задевало  непосредственно  интересов
политиканов, давно уже предоставило им свободу действия и не думало о том,
что, быть может,  менее  рискованно  открыто  поддерживать  самые  опасные
теории, чем позволить им созревать в крови  народа  и  тем  самим  заранее
проиграть войну, которая еще только подготовлялась. Пацифистские теории не
могли  не  волновать  свободные  умы,  мечтавшие  о  братской   Европе   и
объединении усилий ради создания жизни более справедливой и человечной.  И
они же были на  руку  трусливому  эгоизму  всяких  подонков,  не  желавших
рисковать своей шкурой ради кого бы и чего бы то ни было. Этими идеями был
заражен и Оливье, а также многие из его друзей. Раза два Кристофу пришлось
присутствовать у себя дома при разговорах, которые  просто  поразили  его.
Добряк Моох, который  был  пропитан  гуманистическими  иллюзиями,  сверкая
глазами, кротко заявлял, что войне  нужно  помешать  и  что  самое  лучшее
средство  для  этого  -  взбунтовать  солдат:  пусть  стреляют   в   своих
командиров! Он уверял,  что  успех  обеспечен.  Инженер  Эли  Эльсберже  с
упрямой резкостью отвечал ему, что если война разразится - ни он,  ни  его
друзья не двинутся к границе, пока не сведут счеты  с  внутренним  врагом.
Андре Эльсберже становился на  сторону  Мооха.  Однажды  Кристоф  оказался
свидетелем ужасной сцены, разыгравшейся между братьями. Один  брат  кричал
другому, что его  нужно  расстрелять.  Невзирая  на  шутливый  тон,  каким
произносились эти страшные слова, было ясно, что оба способны  осуществить
свою угрозу. Кристоф с удивлением наблюдал  эту  странную  нацию,  испокон
веков  готовую  ради  абстрактной  идеи  на  самоубийство...  Сумасшедшие.
Сумасшедшие, несмотря на всю свою логику. Каждый видит только свою идею  и
твердо решает дойти до конца, не желая поступиться ничем. И, конечно,  они
взаимно уничтожают друг друга. Гуманисты воюют с  патриотами,  патриоты  с
гуманистами. А тем временем приходит враг, топчет землю родины и  попирает
гуманность.
   - Но все-таки, - спрашивал Кристоф у Андре Эльсберже, - вы  сговорились
с пролетариями других стран?
   - Надо же кому-нибудь начать.  Пусть  это  будем  мы.  Мы  всегда  были
первыми. Нам и надлежит подать сигнал!
   - А если другие не откликнутся?
   - Откликнутся.
   - У вас есть какое-нибудь соглашение? Заранее намеченные планы?
   - На что нам соглашения? Мы сильнее всякой дипломатии.
   - Но ведь это вопрос не идеологии, а стратегии. Если  вы  хотите  убить
войну, пользуйтесь ее же  приемами.  Выработайте  план  действий  в  обеих
странах.  Организуйте  одновременное  выступление  ваших  сторонников   во
Франции и в Германии. Назначьте день и час. А  если  вы  рассчитываете  на
случай, ничего путного не выйдет. С одной стороны, - случай,  с  другой  -
огромные  организованные  силы,  и  вы  будете   раздавлены,   можете   не
сомневаться.
   Андре  Эльсберже  не  слушал.  Он  пожимал  плечами  и  довольствовался
неопределенными угрозами по адресу врага: достаточно, заявлял он,  бросить
горсть песку в соответствующую шестерню, и машина сломается.
   Но одно дело - теоретические споры, а другое - применять  свои  взгляды
на практике, особенно если надо решать немедленно... Страшный  час,  когда
сердце чувствует, что тебя уносит волной! Ты  воображаешь,  что  свободен,
что ты хозяин своих мыслей. И вот события захватывают тебя и  увлекают  за
собой, твоей воле противостоит чья-то неведомая воля. И тогда ты  узнаешь,
кто твой хозяин:  та  незримая  сила,  законы  которой  управляют  океаном
человечества...
   Умы самые непреклонные, уверенные в себе, видели, как  их  вера  таяла,
шаталась, трепетала перед выбором, и нередко, к своему удивлению, избирали
совсем другой путь, чем тот,  который  намечали  себе.  Иные  из  наиболее
пылких  противников  войны  вдруг  чувствовали,  как  в   них   неожиданно
просыпается страстная гордость и любовь к своему отечеству. Кристоф видел,
что социалисты и даже революционные синдикалисты разрываются  между  этими
противоречивыми чувствами и обязанностями. В первые часы конфликта,  когда
Кристоф еще не верил в серьезность происходящего, он как-то  сказал  Андре
Эльсберже с чисто немецкой бестактностью, что настало время  претворить  в
жизнь его теории, если он не желает,  чтобы  Германия  захватила  Францию.
Андре привскочил от ярости:
   - Только попробуйте!.. Сволочи! Не  сумели  сами  заткнуть  рот  вашему
кайзеру и сбросить с себя ярмо, несмотря на вашу любимую  социалистическую
партию, в которой четыреста тысяч членов, и на три миллиона избирателей!..
Ну так это  сделаем  мы!  Только  посмейте  захватить  нас!  Мы  вас  сами
захватим...
   По мере того как тянулось ожидание, всеми овладевала  лихорадка.  Андре
измучился. Знать, что твои верования правильны,  и  быть  не  в  состоянии
защищать их, чувствовать, что и ты заражен  той  моральной  эпидемией,  во
время которой в народах распространяется неодолимая сила массового безумия
и дыхание войны! Все, окружавшие Кристофа,  да  и  он  сам,  оказались  во
власти этого безумия. Люди избегали друг друга, перестали разговаривать.
   Но терпеть долго эту  неизвестность  было  невозможно.  Вихрь  действия
волей-неволей отбрасывал колеблющихся в тот или иной  лагерь.  И  однажды,
когда ожидался ультиматум, когда в обеих странах все пружины действия были
напряжены и  этим  действием  было  готовящееся  убийство,  Кристоф  вдруг
заметил, что каждый сделал выбор.  Все  враждовавшие  партии  инстинктивно
стали на сторону ненавистной или презираемой  ими  власти,  представлявшей
Францию. Эстеты, мастера разлагающегося  искусства,  вставляли  в  игривые
новеллы свое патриотическое credo. Евреи твердили о необходимости защищать
священную  землю  праотцов.  При  одном  упоминании  слова  "знамя"   взор
Гамильтона [см. "Ярмарка на площади" (прим.авт.)] увлажнялся.  И  все  это
совершенно искренне  -  всех  коснулась  зараза.  Андре  Эльсберже  и  его
друзей-синдикалистов - не меньше других, даже, пожалуй, больше:  загнанные
в тупик обстоятельствами, связанные с ненавистной им партией, они все-таки
решились  выступить,  но  с   угрюмым   бешенством,   с   пессимистическим
неистовством, превращавшим их в свирепое орудие военных действий.  Рабочий
Обер разрывавшийся между наносным гуманизмом и  инстинктивным  шовинизмом,
чуть не потерял голову. После нескольких бессонных ночей он наконец  нашел
всепримиряющую формулу: Франция и есть  воплощение  человечности.  С  этой
минуты он перестал разговаривать  с  Кристофом.  Да  и  двери  почти  всех
обитателей дома закрылись перед ним. Даже добрейшие Арно уже не приглашали
его к себе. Они по-прежнему занимались музыкой, окружали  себя  предметами
искусства, стараясь забыть о том, что волновало всех. И все равно  думали.
Каждый, встречая  Кристофа,  сердечно  пожимал  ему  руку,  но  торопливо,
украдкой. А если в этот же день Кристоф встречал их снова, но вместе,  они
проходили мимо, смущенные, не останавливаясь, и  ограничивались  поклоном.
Наоборот, люди, не говорившие друг  с  другом  годами,  снова  сблизились.
Однажды вечером Оливье знаком подозвал Кристофа к окну  и  указал  ему  на
чету Эльсберже, разговаривавшую в саду с майором Шабраном.
   Кристофа не удивил этот переворот в умах - он был слишком занят  своими
переживаниями. В нем что-то закипало, и ему никак не удавалось  справиться
с собой. Оливье, казалось, должен был иметь больше причин для тревоги,  но
он был куда спокойнее. Точно у него  одного  оказался  иммунитет  от  этой
эпидемии. Как ни угнетала его близость надвигавшейся  войны  и  внутренних
раздоров, которые  он,  несмотря  на  все,  считал  неотвратимыми,  Оливье
сознавал величие двух враждебных мировоззрений, чье столкновение было рано
или поздно неизбежно, и знал, что Франции предстоит  стать  опытным  полем
для человеческого прогресса и что новые идеи расцветут лишь  тогда,  когда
будут политы ее кровью. Лично он не намерен был участвовать  в  схватке  и
при мысли о взаимной резне двух цивилизаций готов был провозгласить  вслед
за Антигоной: "Я создан для любви, а не для ненависти". Для  любви  и  для
понимания, которое есть та же любовь,  только  в  иной  форме.  Одной  его
нежной привязанности к Кристофу было  бы  достаточно,  чтобы  понять  свой
долг. И в этот час, когда миллионы существ готовы были возненавидеть  друг
друга, он чувствовал, что долг  и  счастье  двух  людей,  подобных  ему  и
Кристофу, в том, чтобы среди надвигавшейся бури сохранить нерушимыми  свою
любовь и разум. Он вспоминал, как  Гете  отказался  разделить  то  чувство
очистительной ненависти, которым дышало движение, поднявшее  в  1813  году
Германию против Франции.
   Кристоф все это понимал и  все-таки  был  неспокоен.  Его  в  известном
смысле можно было считать  дезертиром  из  Германии,  и  он  не  мог  туда
вернуться,  он,  который  так  глубоко  проникся  общеевропейскими  идеями
великих немцев XVIII века, столь дорогих его другу Шульцу, и так ненавидел
дух новой милитаристской и меркантильной Германии, - он чувствовал, как  в
нем просыпается ураган страстей; и не знал, в какую  сторону  его  понесет
этот ураган. Он ничего не говорил Оливье, но каждый день с  тревогой  ждал
новостей. Втайне от Оливье Кристоф собирал свои вещи,  укладывал  чемодан.
Он не рассуждал. Надвигавшееся было сильнее его, Оливье следил  за  ним  с
беспокойством, догадываясь  о  внутренней  борьбе,  происходившей  в  душе
друга,  и  не  решался  его  расспрашивать.  В  эти  дни  они   испытывали
потребность сблизиться еще теснее: их  любовь  еще  никогда  не  была  так
сильна; но они избегали говорить друг с  другом,  боясь  вдруг  обнаружить
такое расхождение во взглядах, которое могло бы лечь между ними преградой.
Нередко их глаза встречались с выражением тревожной нежности,  словно  они
были накануне вечной разлуки. И оба подавленно молчали.
   А между тем на крыше дома, строившегося по  ту  сторону  двора,  в  эти
горькие дни, под дождем, налетавшим порывами, рабочие  забивали  последние
гвозди, и приятель Кристофа,  болтливый  кровельщик,  смеясь,  кричал  ему
издали:
   - А дом-то я все-таки достроил!


   К счастью, гроза прошла так же внезапно, как  и  началась.  Официальные
правительственные ноты,  словно  барометр,  возвестили  наступление  ясной
погоды. Злобные газетные  шавки  вынуждены  были  опять  забиться  в  свои
конуры. За какие-нибудь несколько часов всеобщее напряжение  упало.  Стоял
летний вечер. Кристоф, запыхавшись,  прибежал  сообщить  Оливье  радостную
весть. Он сиял и едва  переводил  дух.  Оливье  смотрел  на  него  с  чуть
грустной улыбкой и не решался задать другу мучивший его вопрос. Он сказал:
   - Ну что ж, ты теперь видел, как все эти люди, которые никак  не  могли
сговориться, вдруг соединились?
   - Да, видел, - весело ответил Кристоф. - Ну и шутники вы! Ругаете  друг
друга, а по сути дела все заодно.
   - Ты как будто доволен этим, - заметил Оливье.
   - А почему бы не быть довольным? Оттого, что их  единодушие  достигнуто
за мой счет?.. Чепуха! У меня силы  хватит!..  И  потом,  все-таки  хорошо
чувствовать, как этот поток тебя уносит, как в душе просыпаются демоны.
   - А у меня они вызывают ужас, - сказал  Оливье.  -  По  мне,  уж  лучше
вечное одиночество, чем единодушие моего народа, купленное такой ценой.
   Оба умолкли, и ни тот, ни другой не решались  коснуться  смущавшего  их
предмета. Наконец Оливье сделал над  собой  усилие  и  сдавленным  голосом
спросил:
   - Скажи откровенно, Кристоф: ты собирался уехать?
   Кристоф ответил:
   - Да.
   Оливье не ждал иного ответа, и все же сердце его сжалось. Он продолжал:
   - Кристоф, неужели ты бы мог...
   Кристоф провел рукой по лбу и ответил:
   - Не будем говорить об этом, я больше не хочу об этом думать.
   А Оливье с болью повторял:
   - И ты стал бы сражаться против нас?
   - Не знаю, я не задавал себе этого вопроса.
   - Но в глубине души ты уже решил?
   Кристоф ответил:
   - Да.
   - Против меня?
   - Против тебя - никогда. Ты мой. Где я, там и ты.
   - Но против моей родины?
   - За мою родину.
   - Это ужасно, - сказал Оливье. - Я, как и ты, люблю свою родину.  Люблю
свою дорогую Францию; но могу ли я убить ради нее свою душу? Могу ли  ради
нее пойти против своей совести? Это все равно, что пойти против Франции. А
как мог бы я ненавидеть, не чувствуя ненависти,  или  разыгрывать  комедию
ненависти и при этом не лгать? Современное государство  совершило  гнусное
преступление, под бременем которого оно само погибнет, - в тот день, когда
оно  потребовало,  чтобы  его  железному  закону   подчинилось   свободное
сообщество людей, объединенных в духе, сущность  которого  -  понимание  и
любовь. Пусть кесарь остается кесарем, но пусть не притязает стать  богом!
Пусть отнимает у нас деньги, жизнь, но наши души ему не подвластны: ему не
удастся залить их кровью. Мы пришли в этот мир, чтобы зажечь  свет,  а  не
гасить его. Каждому свое! Если кесарю угодно воевать -  пусть  держит  для
этого армию, как в старину, такую армию, для которой война - ремесло! Я не
настолько глуп,  чтобы  тратить  время  на  бесплодное  нытье,  когда  мне
угрожает сила. Но я принадлежу не к армии силы, а к воинству духа;  в  его
рядах вместе с тысячами моих братьев я представляю Францию. Пусть  кесарь,