забыл, что он музыкант. Музыка его существа  превратилась  в
свет. Воздух, море и земля - великолепная симфония, исполняемая  оркестром
солнца. И с каким врожденным искусством  умеет  Италия  пользоваться  этим
оркестром! Другие  народы  пишут  с  натуры;  итальянец  творит  вместе  с
природой, он пишет солнцем. Музыка красок. Здесь  все  музыка,  все  поет.
Простая стена у  дороги,  красная  с  золотыми  трещинками,  над  ней  два
кипариса с  курчавой  кроной,  а  вокруг  бездонное  голубое  небо.  Белая
мраморная лестница, прямая и  узкая,  поднимается  между  розовых  стен  к
голубому фасаду  храма.  Разноцветные  домики,  словно  абрикосы,  лимоны,
цитроны, светятся среди оливковых рощ и  кажутся  восхитительными  спелыми
плодами в листве... Итальянская природа  возбуждает  чувственность:  глаза
наслаждаются  красками,  подобно  тому  как  язык  -  ароматными,  сочными
фруктами. Кристоф набросился на это новое лакомство  с  жадной  и  наивной
прожорливостью; он  вознаграждал  себя  за  серые,  аскетические  пейзажи,
которые  вынужден  был  созерцать  до  сих  пор.  Его  могучий  интеллект,
угнетенный   обстоятельствами,   внезапно   осознал    свою    способность
наслаждаться, до сих пор не использованную. Им завладели, словно  добычей,
запахи, краски, музыка голосов, колоколов и моря, ласкающая воздух, теплые
объятия солнца... Кристоф ни о чем  не  думал.  Он  пребывал  в  состоянии
сладостного блаженства, нарушая его лишь для  того,  чтобы  поделиться  со
всеми встречными своей радостью: с лодочником - старым рыбаком  в  красной
шапочке венецианского сенатора, из-под которой глядели живые глаза в  сети
мелких морщинок; со своим единственным сотрапезником - апатичным и  сонным
миланцем, который,  поглощая  макароны,  вращал  черными,  как  у  Отелло,
свирепыми от  ненависти  глазами;  с  официантом  из  ресторана,  который,
подавая блюда, вытягивал шею, изгибал руки и торс, подобно ангелу Бернини;
с маленьким Иоанном Крестителем, который, строя глазки,  просил  милостыню
на дороге и предлагал прохожим апельсин на зеленой ветке. Кристоф  окликал
возчиков, которые, лежа на спине  в  своих  повозках,  гнусавыми  голосами
тянули какую-то песню без конца и начала.  Он  поймал  себя  на  том,  что
напевает из "Cavalleria rusticana"!  ["Сельская  честь"  (итал.)  -  опера
Масканьи] Цель его путешествия  была  совершенно  забыта.  Он  забыл,  как
торопился, как спешил поскорее увидеть Грацию...
   Так продолжалось до того дня, пока образ возлюбленной снова не  ожил  в
нем. Что его вызвало? Быть может, взгляд,  перехваченный  на  дороге,  или
переливы низкого и певучего голоса, - Кристоф  не  знал.  Но  настал  час,
когда отовсюду - из кольца холмов, покрытых маслиновыми рощами, из высоких
гладких гребней Апеннин, вырисовывавшихся  в  ночном  мраке  и  при  ярком
солнечном свете, и из апельсинных рощ, отягощенных цветами и  плодами,  из
глубокого дыхания моря  -  на  него  смотрело  улыбающееся  лицо  подруги.
Бесчисленными очами глядели на него с неба глаза Грации. Она расцветала на
этой земле, как роза на розовом кусте.
   Кристоф спохватился. Снова сел в поезд, отправлявшийся  в  Рим,  и  уже
нигде больше не останавливался. Ничто не интересовало его - ни итальянские
памятники, ни старинные города, ни знаменитые произведения  искусства.  Он
не видел и не стремился что-либо увидеть в Риме, а то, что успел  заметить
проезжая мимо, -  новые,  лишенные  всякого  стиля,  кварталы,  квадратные
здания, - не внушало ему желания осматривать этот город.
   Тотчас по приезде он отправился к Грации. Она спросила:
   - Какой дорогой вы ехали? Вы останавливались в Милане, во Флоренции?
   - Нет, - отвечал он. - К чему?
   Она рассмеялась.
   - Прекрасный ответ! А какое впечатление на вас произвел Рим?
   - Никакого, - сказал он, - я ничего не видел.
   - Но все-таки?
   - Никакого. Я не видел ни одного памятника. Прямо из гостиницы пришел к
вам.
   - Довольно пройти десять шагов, чтобы увидеть Рим... Взгляните  на  эту
стену, напротив... Посмотрите, какое освещение!
   - Я вижу только вас, - сказал он.
   - Вы варвар, вы видите только то, что  создано  вашим  воображением.  А
когда вы выехали из Швейцарии?
   - Неделю назад.
   - Что же вы делали столько времени?
   - Сам не знаю. Я остановился случайно в деревушке на  берегу  моря.  Не
помню даже, как она называется. Я спал  целую  неделю.  Спал  с  открытыми
глазами. Не знаю, что видел, не знаю, о чем грезил. Кажется, мечтал о вас.
Знаю только, что это было  прекрасно.  Но  самое  прекрасное,  что  я  все
забыл...
   - Благодарю! - сказала она.
   Он не слушал ее.
   - ...Все, - продолжал он, - все, что было тогда,  что  было  прежде.  Я
словно новорожденный, только начинающий жить.
   - Это верно, - сказала она, глядя на  него  смеющимися  глазами.  -  Вы
переменились с нашей последней встречи.
   Он тоже глядел на нее и находил,  что  она  не  похожа  на  ту  Грацию,
которая осталась в его памяти. Она не изменилась за эти два месяца, но  он
смотрел на нее совершенно другими  глазами.  Там,  в  Швейцарии,  -  образ
минувших дней,  -  легкая  тень  юной  Грации  стояла  перед  его  взором,
заслоняла его нынешнюю подругу. А теперь,  под  солнцем  Италии,  растаяли
северные мечты; он видел при дневном свете подлинную душу и подлинное тело
любимой. Как непохожа она была на  дикую  козочку,  пленницу  Парижа,  как
непохожа на молодую женщину, с  улыбкой  евангелиста  Иоанна,  которую  он
снова обрел как-то вечером, вскоре  после  ее  замужества,  чтобы  тут  же
утратить! Маленькая умбрийская мадонна расцвела, превратилась в прекрасную
римлянку.
   Coior verus, corpus solidum et succi plenum  [живой  румянец,  крепкое,
полное жизненных соков тело (лат.)].
   Ее черты приобрели гармоническую округлость; ее тело дышало благородной
томностью. От нее исходил покой. Она воплощала напоенную  солнцем  тишину,
безмолвное созерцание, наслаждение мирной жизнью - все то, чего  до  конца
никогда не познают северяне. От прежней Грации сохранилась главным образом
безграничная доброта, которой были насыщены все ее  чувства.  Но  в  ясной
улыбке   Грации   можно   было   прочесть    много    нового:    печальную
снисходительность, легкую усталость, умение разбираться  в  людях,  мягкую
иронию, спокойную рассудительность. Годы как  бы  сковали  Грацию  ледком,
ограждая ее от сердечных заблуждений; она редко раскрывала свою душу; и ее
нежность, ее зоркая улыбка были  всегда  настороже,  ограждая  от  порывов
страсти, которые с трудом подавлял в себе Кристоф. В то  же  время  у  нее
были свои слабости, беспомощность в  жизненных  испытаниях,  кокетливость,
над которой она сама посмеивалась, но которую не пыталась преодолеть.  Она
не умела бороться ни с обстоятельствами, ни с собою, -  покорный  фатализм
был присущ этой бесконечно доброй и немного усталой душе.


   Грация принимала у себя многих и без особого разбора - так, по  крайней
мере, казалось на первый взгляд; но ее друзья принадлежали  в  большинстве
своем к тому же миру, что и она, дышали тем же воздухом, приобрели  те  же
привычки; это общество представляло довольно  гармоническое  целое,  резко
отличавшееся от того, которое Кристоф наблюдал в Германии  и  во  Франции.
Большинство принадлежало к старинным итальянским  фамилиям,  оздоровленным
браками с иностранцами; среди них царил внешний космополитизм -  сочетание
четырех главных языков и интеллектуального багажа  четырех  великих  наций
Запада Каждый народ вносил туда свой личный вклад: евреи  -  беспокойство,
англосаксы - флегму, но все это тотчас  же  переплавлялось  в  итальянском
тигле. Когда века владычества баронов-грабителей высекают в расе надменный
и алчный профиль хищной птицы,  то,  как  бы  ни  менялся  металл,  оттиск
остается  неизменным.  Некоторые   из   этих   лиц,   казавшихся   типично
итальянскими, - улыбка Луини, сладострастный и спокойный  взгляд  Тициана,
цветы Адриатики или ломбардских равнин, - расцвели в  действительности  на
северных деревьях, пересаженных в древнюю латинскую почву. Какие бы краски
ни были растерты на палитре Рима, основным тоном всегда будет римский.
   Кристоф не  способен  был  разобраться  в  своих  впечатлениях,  но  он
восхищался вековой культурой, древней  цивилизацией,  которой  дышали  эти
люди,  зачастую  довольно  ограниченные,   а   иногда   даже   более   чем
посредственные. Едва уловимый аромат. Проявлявшийся в мелочах,  грациозная
обходительность,   мягкие   манеры,   доброжелательность,   не    лишенная
насмешливости, сознание собственного достоинства, острый взгляд и  улыбка,
живой и беспечный ум, скептический, непринужденный и притом разносторонний
Ничего резкого, грубого. Ничего книжного.  Здесь  можно  было  не  бояться
встречи с каким-нибудь психологом из парижских салонов, подстерегающим вас
за стеклами своего  пенсне,  ни  с  капральскими  повадками  какого-нибудь
немецкого доктора. Это были просто люди, и люди очень человечные,  подобно
друзьям Теренция и Сципиона Эмилиана...
   Homo sum... [Я человек... (и ничто человеческое мне не чуждо) (лат.)]
   Красивый фасад! Жизнь была скорее кажущейся, чем реальной.  А  за  этим
фасадом  скрывалось  неисправимое  легкомыслие,   свойственное   светскому
обществу всех стран. Но  характерной  национальной  особенностью  здешнего
общества была лень.  Французское  легкомыслие  сочетается  с  лихорадочной
нервозностью - непрерывной деятельностью мозга, даже когда он работает  на
холостом ходу. Итальянский мозг  умеет  отдыхать.  Пожалуй,  даже  слишком
часто. Приятно дремать  в  жаркой  тени,  на  теплой  подушке  изнеженного
эпикурейства и иронического ума, очень гибкого, довольно любознательного и
безразличного по существу. - У всех этих людей не было твердых  убеждений.
С одинаковой легкостью они брались и за политику и за искусство. Среди них
попадались обаятельные натуры, прекрасные лица  итальянских  патрициев,  с
тонкими чертами, умным и мягким взглядом, спокойными манерами,  изысканным
вкусом и  чувствительным  сердцем,  эти  люди  любили  природу,  старинную
живопись, цветы, женщин, книги, хороший стол, свою родину и музыку...  Они
любили все, ничему не отдавая предпочтения. Порою казалось, что они ничего
не любят. Любовь, однако, занимала  большое  место  в  их  жизни,  но  при
условии, чтобы она не нарушала их покоя. Любовь их была так же апатична  и
ленива, как они сами, даже страсть легко приобретала характер  супружеских
отношений. Их хорошо развитый и гармоничный ум приспособился к инертности,
благодаря чему противоположные мнения сталкивались, не задевая друг друга,
спокойно уживаясь,  сглаженные,  притупленные,  ставшие  безобидными.  Они
боялись  твердых  убеждений,  крайних  партий,  предпочитая   половинчатые
решения и половинчатые мысли. Они придерживались консервативно-либеральных
взглядов. Им нужны были политика и искусство,  стоящие  где-то  посредине,
наподобие тех климатических станций, где не рискуешь получить  одышку  или
сердцебиение. Они узнавали себя в ленивых персонажах Гольдони или в ровном
и рассеянном свете Мандзони. Однако  это  не  нарушало  их  очаровательной
беспечности. Они бы не сказали, как их великие предки: "Primum  vivere..."
[прежде всего жить (лат.)], а скорее - "Dapprima, quieto  vivere"  [прежде
всего жить спокойно (итал.)].
   Жить спокойно. Таково было тайное желание всех, даже самых  энергичных,
даже тех, кто руководил политикой, Любой  из  этих  маленьких  Макиавелли,
повелевавших собой и другими, с трезвым и скучающим умом, с сердцем, столь
же  холодным,  как  и  голова,  умевших  и  дерзавших  пользоваться  всеми
средствами для достижения своей цели, готовых пожертвовать друзьями во имя
своего  честолюбия,  способен  был  пожертвовать  своим  честолюбием  ради
одного: священного quielo vivere. Они испытывали потребность в  длительных
периодах прострации. Когда это состояние проходило, они  чувствовали  себя
свежими и деятельными, как после хорошего сна;  эти  степенные  мужи,  эти
бесстрастные  мадонны  вдруг   ощущали   нестерпимую   жажду   поговорить,
повеселиться, предаться кипучей деятельности:  им  необходимо  было  найти
разрядку в потоке слов и жестов, в  парадоксальных  остротах,  в  забавных
шутках, - они  разыгрывали  оперу-буфф.  Среди  этой  галереи  итальянских
портретов редко попадались люди с  переутомленным  умом,  с  металлическим
блеском зрачков, с изможденными от напряженной умственной  работы  лицами,
какие встречаются на севере. Однако здесь, как и всюду, не было недостатка
в людях, которые страдали и скрывали свои  раны,  стремления,  заботы  под
личиной равнодушия и с наслаждением погружались в  оцепенение.  Не  говоря
уже   о   тех,   чьи   странные,   причудливые   и   непонятные    выходки
свидетельствовали  о  некоторой  неуравновешенности,  свойственной   очень
древним расам:  то  были  как  бы  трещины,  избороздившие  почву  римской
Кампаньи.
   Томная загадочность  этих  душ,  спокойные  и  насмешливые  глаза,  где
таилась скрытая трагедия, были не лишены прелести. Но Кристоф не желал  ее
замечать. Он бесился, видя, что  Грация  окружена  пустыми  и  остроумными
светскими людьми. Он злился на них и злился на нее. Он дулся  на  нее  так
же, как и на Рим. Он стал бывать у нее реже, он решил уехать.


   Кристоф  не  уехал.  Помимо  своей  воли  он  почувствовал  влечение  к
итальянскому обществу, которое вначале так раздражало его.
   Теперь он уединился. Он бродил по Риму и его окрестностям.  Небо  Рима,
висячие сады, Кампанья, залитое солнцем море,  опоясывающее  ее  наподобие
золотого шарфа, открыли ему мало-помалу тайну  этой  волшебной  земли.  Он
поклялся, что и шагу не сделает для осмотра мертвых памятников: они  вовсе
не интересуют его; он ворчливо заявлял, что подождет, пока они сами придут
к нему. И они пришли; он встретил их случайно, во время своих прогулок  по
Городу Холмов. Он увидел, не ища его, Форум, рдеющий на закате  солнца,  и
полуразрушенные  арки  Палатина,  в  глубине   которых   сверкает   лазурь
бездонного голубого неба. Он бродил  по  необъятной  Кампанье,  по  берегу
красноватого  Тибра,  засоренного  илом  и  похожего  на  топь   -   вдоль
разрушенных акведуков, напоминающих гигантские остовы допотопных  чудовищ.
Густые скопища черных туч ползли в  голубом  небе.  Крестьяне,  верхом  на
лошадях, палками гнали  через  пустынную  Кампанью  стада  огромных  серых
буйволов с длинными рогами; а по древней дороге, прямой, пыльной и  голой,
молча шли,  сопровождая  вереницу  низкорослых  ослиц  и  ослят,  пастухи,
похожие  на  сатиров,  с  мохнатыми  шкурами  на  бедрах.  В  глубине,  на
горизонте, тянулись олимпийские линии Сабинской горной цепи, а  на  другом
краю небесного свода  вырисовывались  городские  стены  и  черные  силуэты
пляшущих статуй, увенчивающих  фасад  храма  святого  Иоанна...  Тишина...
Огненное солнце... Ветер пронесся над равниной.  На  безголовой,  поросшей
пучками травы статуе с перекинутым через  руку  плащом  неподвижно  лежала
ящерица; она мерно дышала, наслаждаясь ярким светом. И Кристоф, у которого
звенело в ушах от солнца (а порой и от кастельского вина), улыбаясь, сидел
подле разбитого мрамора на  черной  земле,  сонный,  окутанный  забвеньем,
упиваясь спокойной и могучей силой Рима. И так до сумерек. Тогда его вдруг
охватывала тоска, и он бежал из мрачного одиночества пустыни,  где  угасал
трагический свет... О  земля,  пламенная  земля,  страстная  и  безмолвная
земля! В твоей тревожной тишине я слышу еще трубы легионов.  Как  неистово
бушует жизнь в твоей груди! Как ты жаждешь пробуждения!
   Кристоф нашел людей, в сердцах  которых  еще  тлел  вековой  огонь.  Он
сохранился под могильным пеплом. Казалось, что этот огонь  угас  вместе  с
глазами Мадзини. Теперь он разгорался. Все такой же.  Не  многим  хотелось
его увидеть. Он нарушал покой спящих. Это был яркий и резкий свет. Молодые
люди, которые несли его (самому старшему еще не было и тридцати пяти лет),
- избранники, пришедшие со всех  концов  света,  свободомыслящие,  разного
темперамента, воспитания, различных  убеждений  и  верований,  -  все  они
объединились в культе этого огня новой жизни.  Партийные  ярлыки,  разница
мировоззрения не имели для них значения, - главное "мыслить  смело".  Быть
искренними, дерзать в мыслях и  делах.  Они  беспощадно  встряхивали  свой
спящий  народ.  После  политического  возрождения  Италии,  воскресшей  из
мертвых по зову героев,  после  ее  еще  совсем  недавнего  экономического
возрождения  они  решили  выкопать  из  могилы   итальянскую   мысль.   Их
оскорбляла,  им  причиняла  боль  трусливая  и   ленивая   расслабленность
избранного общества, его  духовное  малодушие  и  пустословие.  Их  голоса
громко звучали в тумане риторики  и  морального  рабства,  скопившегося  в
течение веков в душе родины. Они вдохнули в нее свой беспощадный реализм и
неподкупную честность.  Со  всем  своим  пылом  они  стремились  к  ясному
пониманию, за которым следует энергичное действие.  Способные  при  случае
пожертвовать своими личными склонностями во имя долга, во имя  дисциплины,
которая подчиняет отдельного  человека  интересам  народа,  они  сохранили
высокий идеал и бескорыстное стремление к истине. Они любили ее  горячо  и
благоговейно. Один из вождей этой молодежи [Джузеппе  Преццолини,  который
вместе с Джованни Папини  руководил  тогда  группой  "Ля  Воче"  ("Голос")
(прим.авт.)], когда противники оскорбили его, оклеветали и  угрожали  ему,
ответил с величавым спокойствием:
   "Уважайте истину! Я не злопамятен и обращаюсь к вам с открытым сердцем.
Я забыл зло, причиненное вами, как и то зло, что я, быть  может,  причинил
вам. Будьте правдивы! Нет совести,  нет  величия,  нет  уменья  жертвовать
собою, нет благородства там, где свято, строго и сурово не уважают истину.
Выполняйте этот трудный долг. Ложь развращает  того,  кто  ею  пользуется,
гораздо раньше, чем губит того, против кого она направлена. Какой  прок  в
том, что вы быстро добьетесь успеха? Корни вашей души повиснут в  пустоте,
в почве, изъеденной ложью. Я говорю с вами не как противник. Мы  затронули
вопрос, стоящий выше наших разногласий,  даже  если  вы  прикрываете  свои
страсти  именем  родины.  Есть  нечто  более  великое,   чем   родина,   -
человеческая совесть. Есть законы, которые вы не смеете нарушать, если  не
хотите стать  плохими  итальянцами.  Перед  вами  только  человек,  ищущий
истину; вы должны услышать его зов. Перед  вами  только  человек,  который
страстно жаждет увидеть вас великими и чистыми и хочет трудиться вместе  с
вами. Независимо от того, хотите вы или  не  хотите,  мы  будем  трудиться
сообща со всеми, кто трудится в союзе с истиной. Все, что мы  создадим  (и
чего мы даже не можем предвидеть), будет  отмечено  нашей  обшей  печатью,
если только действовать согласно истине. Главное в человеке - его чудесная
способность искать истину, любить ее, видеть ее и жертвовать собою во  имя
ее. О истина, изливающая волшебное дыхание  своего  могучего  здоровья  на
всех, кто владеет тобою!.."
   Когда Кристоф впервые услышал эти слова, они показались  ему  эхом  его
собственного голоса; он почувствовал, что эти люди братья ему. Быть может,
когда-нибудь превратности борьбы  народов  и  различие  идей  заставят  их
вступить в ожесточенный бой, но, друзья или враги,  они  принадлежат,  они
будут принадлежать к одной человеческой семье. Они это знали,  как  и  он.
Они знали это даже раньше, чем он. Они знали его еще до того, как он узнал
их, ибо они были друзьями Оливье. Кристоф обнаружил, что произведения  его
друга (несколько томиков стихов и критические очерки), известные в  Париже
лишь немногим, были переведены этими итальянцами, и они любили их.
   Позже Кристоф увидел, какая непроходимая пропасть отделяла  этих  людей
от Оливье. В своих суждениях о других они оставались  только  итальянцами,
не сп