учае она таким  же  голоском
как ни в чем не бывало умела сказать что-нибудь очень непристойное, а  еще
большее  удовольствие  доставляло  ей   раззадорить   собеседника,   чтобы
какую-нибудь непристойность сказал он, - и все это  с  самым  простодушным
выражением  паиньки-девочки,  поблескивая  томными,  с  тяжелыми   веками,
плутоватыми глазами, лукаво  косясь  по  сторонам;  она  подстерегала  все
сплетни, подхватывала любую двусмысленность, вечно  старалась  поймать  на
удочку чье-нибудь сердце.
   Это глупое кривлянье, эти щенячьи ужимки, эта наигранная  простоватость
ни в малейшей степени  не  прельщали  Кристофа.  Ему  было  не  до  уловок
развращенной  девчонки,  они  даже  не  забавляли  его.  Ему  нужно   было
зарабатывать себе на хлеб, спасать от смерти свою жизнь  и  свои  замыслы.
Все эти салонные попугайчики интересовали его  лишь  постольку,  поскольку
они доставляли ему средства к существованию. Они  платили  ему,  а  он  за
деньги обучал их добросовестно, наморщив  лоб,  ничем  не  отвлекаясь;  он
решил не поддаваться ни скуке этих уроков, ни поддразниванью своих учениц,
когда попадались кокетливые, вроде Колетты Стивенс.  И  самой  Колетте  он
уделял не больше внимания, чем ее маленькой двоюродной сестре, молчаливой,
застенчивой девочке тринадцати лет, воспитывавшейся у  Стивенсов,  которой
он также давал уроки.
   Хитренькая Колетта прекрасно поняла, что  с  Кристофом  все  ее  авансы
пропадут  даром;  в  то  же  время  она  ловко  сумела  в  одно  мгновение
приспособиться к его вкусам. Для этого не понадобилось никаких усилий. Она
действовала инстинктивно. Колетта была  женщина.  Как  волна,  Колетта  не
имела определенной формы. Чужая душа являлась  для  нее  как  бы  сосудом,
форму которого она, когда нужно, усваивала - иногда просто из любопытства,
а иногда по необходимости.  Чтобы  жить,  ей  постоянно  требовалось  быть
кем-то другим. Вся неповторимость ее личности заключалась в том,  что  она
никогда не оставалась самой собой. Она слишком часто меняла сосуды.
   Кристоф привлекал ее по многим причинам, главной из  которых  было  то,
что она сама не привлекала его. Он привлекал ее также тем, что не  походил
ни на кого из ее знакомых молодых людей, - никогда  еще  не  попадался  ей
сосуд столь нескладный и столь замысловатой  формы.  И,  наконец,  обладая
врожденной способностью определять с первого взгляда точную цену сосудов и
людей, она ясно сознавала, что отсутствие  внешнего  лоска  возмещается  у
Кристофа своего рода добротностью, какой лишены ее парижские куколки.
   Она  занималась  музыкой,  как  занимается  ею   большинство   праздных
барышень. И слишком много и слишком мало. То есть она  почти  всегда  была
занята музыкой и почти ничего в ней не смыслила. Она бренчала на рояле  по
целым дням - от безделья, из любви к позе, ради чувственного  развлечения.
Иногда она играла,  как  другие  катаются  на  велосипеде.  Иногда  играла
хорошо, даже прекрасно, со вкусом, с душой (почти верилось, что у нее тоже
есть душа:  для  этого  ей  было  достаточно  представить  себя  на  месте
человека, действительно обладавшего душой). До знакомства с Кристофом  она
способна была любить Массне, Грига, Томе. Но она способна  была  разлюбить
их после знакомства с Кристофом. И теперь  она  играла  Баха  и  Бетховена
очень часто (по правде  говоря,  это  не  бог  весть  какая  похвала);  но
поразительнее всего то, что она их  любила.  В  сущности,  она  любила  не
Бетховена, не Томе, не Баха и не Грига, - она  любила  ноты,  звуки,  свои
пальцы,  бегавшие  по  клавишам,  дрожанье  струн,  царапавшее  и  приятно
щекотавшее ей нервы.
   В  салоне  аристократического  особняка,  обтянутом  немного   блеклыми
шпалерами, с водруженным на мольберте  портретом  дородной  г-жи  Стивенс,
которую модный художник изобразил чахнущей, как цветок без воды, с глазами
умирающей и с закрученной в  спираль  талией,  желая,  вероятно,  выразить
таким образом неповторимость ее миллионерской души, - в большом  салоне  с
окнами, в которые были видны старые, запорошенные снегом деревья,  Кристоф
всегда заставал Колетту у рояля, за бесконечным  повторением  все  тех  же
фраз, ласкавших ей слух мягкими диссонансами.
   - А! - восклицал, входя, Кристоф. - Кошечка снова замурлыкала!
   - Невежа! - отзывалась со смехом Колетта.
   (И протягивала ему немного влажную руку.)
   - ...Послушайте вот это. Разве не прелестно?
   - Восхитительно, - равнодушно отвечал Кристоф.
   - Да вы не слушаете!.. Извольте выслушать внимательно.
   - Я слушаю... Ведь это все одно и то же.
   - Ах, вы не музыкант! - с досадой говорила она.
   - Как будто тут дело в музыке!
   - Как! Не в музыке?.. Так в чем же тогда, скажите, пожалуйста?
   - Вы сами отлично знаете, а я  не  скажу,  потому  что  это  не  совсем
пристойно.
   - Тем более вы должны сказать.
   - Вы требуете?.. Пеняйте на себя!.. Знаете,  что  вы  делаете  с  вашим
роялем?.. Флиртуете.
   - Вот еще!
   - Да, да. Вы  ему  говорите:  "Милый  рояль,  душка  рояль,  скажи  мне
какую-нибудь любезность, поласкай меня, поцелуй меня!"
   - Да замолчите! - обрывала Колетта, полусмеясь, полусердито.  -  Вы  не
имеете ни малейшего понятия об учтивости.
   - Верно, ни малейшего.
   - Вы дерзкий... А если даже  это  так,  разве  это  не  значит,  что  я
по-настоящему люблю музыку?
   - Нет уж, смилуйтесь, не будем примешивать сюда музыку.
   - Но это же сама музыка! Красивый аккорд - ведь это поцелуй!
   - Вот вы и проговорились.
   - Разве не правда?.. Почему вы пожимаете плечами? Почему вы хмуритесь?
   - Потому что мне противно слушать.
   - Час от часу не легче!
   - Мне противно слушать, когда говорят о музыке как о  распутстве...  О,
вы в этом не виноваты! Виновата  ваша  среда.  Все  это  пошлое  общество,
которое вас окружает, смотрит на искусство  как  на  какой-то  дозволенный
разврат... Ну, довольно! Сыграйте мне сонату.
   - Нет, нет, поговорим еще немного.
   - Я здесь не для того, чтобы разговаривать, а чтобы  давать  вам  уроки
музыки... Ну, шагом марш!
   - Вы очень любезны! - замечала Колетта, раздосадованная, но  в  глубине
души восхищенная этим грубоватым обращением.
   И Колетта играла заданный урок,  стараясь  изо  всех  сил,  а  так  как
способности к музыке у нее были, то  получалось  вполне  прилично,  иногда
даже довольно хорошо. Кристофа трудно было провести, и в душе  он  смеялся
над ловкостью "продувной девчонки, игравшей так, точно она  чувствует  то,
что играет, хотя в действительности ничего не чувствует". Он проникался  к
ней  какой-то  насмешливой  симпатией.  А   Колетта   пользовалась   любым
предлогом, чтобы возобновить разговор, занимавший ее гораздо  больше,  чем
урок. Тщетно Кристоф отговаривался тем, что не станет высказывать все свои
мысли, потому что боится оскорбить ее,  -  ей  всегда  удавалось  добиться
своего;  и  чем  оскорбительнее  были  слова  Кристофа,  тем  меньше   она
обижалась: в этом и заключалось ее развлечение. Но так  как  Колетта  была
тонкая штучка и понимала, что Кристоф больше всего любит  искренность,  то
не уступала ему ни пяди и спорила до слез.  Расставались  они,  как  самые
лучшие друзья.


   И все же никогда у Кристофа не возникло бы ни малейшей  иллюзии  насчет
этой светской дружбы,  никогда  не  установилось  бы  между  ними  и  тени
интимности, если  бы  в  один  прекрасный  день  Колетта  не  сделала  ему
признания - невзначай или из прирожденного кокетства.
   Накануне  у  ее  родителей  был  прием.  Колетта   смеялась,   болтала,
флиртовала напропалую; но на следующее утро, когда Кристоф пришел на урок,
она встретила его утомленная, измученная, поблекшая, с лицом в кулачок.  С
трудом она выговорила несколько слов и казалась вся какой-то потухшей. Она
села за  рояль,  играла  вяло,  наврала,  попробовала  поправиться,  опять
сбилась, оборвала игру и сказала:
   - Нет, не могу... Извините... Может быть, немножко погодя...
   Кристоф спросил, не больна ли она. Она ответила, что нет.
   "Просто не в настроении... С нею это бывает... Смешно, конечно,  но  не
надо на нее сердиться..."
   Он предложил перенести  урок  на  другой  день,  но  она  упросила  его
остаться:
   - На минутку... Сейчас все пройдет... Какая я глупая, правда?
   Он чувствовал, что ей не по себе, но не хотел  расспрашивать  и,  чтобы
переменить тему разговора, сказал:
   - Вот что значит слишком блистать на вечере! Вы совсем  вчера  себя  не
щадили.
   Колетта насмешливо улыбнулась:
   - А вот про вас этого сказать нельзя.
   Кристоф звонко рассмеялся.
   - Вы, кажется, не произнесли ни одного слова, - продолжала она.
   - Ни одного.
   - А между тем у нас были интересные люди.
   - Да, редкостные болтуны и  умники.  Я  теряюсь,  когда  наблюдаю  вашу
французскую бесхарактерность, - тут все понимают, все прощают и ничего  не
чувствуют. По целым часам говорят о любви и об искусстве! Просто тошнит.
   - Однако это должно бы вас интересовать,  -  если  не  любовь,  то,  во
всяком случае, искусство.
   - Об этих вещах не говорят: их делают.
   - А если не можешь делать? - спросила Колетта, скривив губы.
   - Тогда предоставьте это другим, - со смехом отвечал Кристоф. - Не  все
созданы для искусства.
   - А для любви?
   - И для любви.
   - Сжальтесь! Что же нам тогда остается?
   - Семья, хозяйство.
   - Благодарю покорно! - обиженно проговорила Колетта.
   Она снова попробовала играть, снова  наврала,  ударила  по  клавишам  и
жалобно простонала:
   - Нет, не могу!.. Положительно я ни на что  не  годна.  Думаю,  что  вы
правы. Женщины ни на что не годны.
   - Сознаться в этом - уже чего-то стоит, - добродушно заметил Кристоф.
   Она посмотрела на него пристыженным взглядом девочки, которую бранят, и
сказала:
   - Не будьте таким строгим!
   - Я не говорю дурно о хороших женщинах, - весело  возразил  Кристоф.  -
Хорошая женщина - рай на земле. Но только рай на земле...
   - ...никто никогда его не видел.
   - Я не такой пессимист. Я говорю: да, я его никогда не видел, но  очень
возможно, что он существует. Я даже решил, что отыщу его, если  вообще  он
существует. Да, это не так легко. Хорошая женщина и гениальный  мужчина  -
редкие птицы.
   - А остальные мужчины и женщины, значит, не в счет?
   - Напротив! Только остальные и идут в счет... для света.
   - А для вас?
   - Для меня они не существуют.
   - Вы строги! - повторила Колетта.
   - Как вам сказать! Надо же кому-нибудь быть строгим. Хотя бы для  блага
других!.. Если бы в этом мире  не  было  разбросано  немного  камней,  его
затянуло бы тиной.
   - Да, верно, вы счастливый - ведь вы такой сильный! - печально  сказала
Колетта. - Но не будьте слишком строги к людям - особенно к женщинам, если
они слабы... Вы не представляете себе, как нас тяготит наша  слабость.  Мы
хохочем, флиртуем, кривляемся, а вы уж думаете, что у нас в голове  больше
ничего нет, и презираете нас. Ах,  если  б  вы  могли  прочесть  все,  что
происходит в душе маленьких женщин  от  пятнадцати  до  восемнадцати  лет,
начинающих выезжать и пользующихся успехом,  который  обеспечивает  им  их
шумная жизнь, - если бы вы могли прочесть,  что  происходит  в  них  после
того, как они натанцевались,  наговорили  глупостей,  парадоксов,  горьких
истин и все со смехом, пока не рассмешат  кавалера;  после  того  как  они
отдали частицу своего существа разным болванам и тщетно  искали  в  глазах
каждого искру света, которого там быть не может, - если б  вы  их  видели,
когда они, вернувшись домой  ночью,  запрутся  в  своей  тихой  спальне  и
бросятся на колени в смертной тоске одиночества!..
   - Что вы говорите? - воскликнул изумленный Кристоф. -  Как!  И  вы,  вы
тоже так страдаете?
   Колетта не ответила, но на глаза ее навернулись слезы. Она  попробовала
улыбнуться и протянула Кристофу руку; Кристоф, взволнованный, схватил ее.
   - Бедная девочка! - проговорил он. - Если вы страдаете,  почему  вы  не
откажетесь от такой жизни?
   - Что же прикажете нам делать? Нам нечего делать.  Вы  мужчины,  можете
добиваться свободы, можете делать все, что хотите. Но мы,  -  мы  навсегда
замкнуты в кругу светских обязанностей и удовольствий: для нас выхода нет.
   - Кто же вам мешает освободиться, подобно нам заняться  делом,  которое
вам нравилось бы и обеспечивало бы, как и нам, независимость?
   - Как и вам? Бедный господин Крафт! Не очень-то оно вас обеспечивает!..
Но, по крайней мере, оно вам нравится. А для какого дела созданы  мы?  Нет
такого  дела,  которое  бы  нас  интересовало.  Да,  я  знаю,  мы   теперь
вмешиваемся во все, притворяемся, будто нас привлекает и то, и  другое,  и
третье, хотя нас это вовсе не  трогает;  но  нам  так  хочется  чем-нибудь
заинтересоваться! Я не отстаю от других.  Занимаюсь  благотворительностью,
состою в комитетах. Бываю в Сорбонне,  хожу  на  лекции  Бергсона  и  Жюля
Леметра, на исторические концерты, на классические утренники и все  что-то
записываю, записываю... сама не знаю, что записываю!.. и стараюсь  убедить
себя, что это страшно меня увлекает или, по крайней мере, полезно мне.  Но
ведь  это  совсем  не  так,  я  сама  прекрасно  знаю,  как  все  это  мне
безразлично, как скучно!.. Пожалуйста, не презирайте меня: я говорю  вслух
то, что думают все. Я не глупее других. Но к чему мне философия, история и
наука? Что же касается искусства, то - вы видите - я бренчу на рояле, мажу
дрянные акварельки, - да разве это может наполнить жизнь? Цель нашей жизни
только одна - замужество. Но, вы думаете, весело выйти замуж за одного  из
этих господ? Ведь мы с вами видим их насквозь. Знаем им цену.  Увы,  я  не
умею утешать себя, как ваши немецкие  Гретхен,  из  всего  создающие  себе
иллюзии... Разве  это  не  ужасно?  Смотреть  вокруг  себя,  видеть  своих
замужних подруг, их супругов и думать, что придется поступить так же,  как
они, изуродовать себя физически и духовно,  стать  такой  же  пошлячкой!..
Уверяю вас: нужно быть стоиком, чтобы  примириться  с  такой  жизнью  и  с
такими обязанностями. Не все женщины способны на это... А время идет, годы
текут, молодость уходит; и, однако же, есть в нас что-то хорошее,  путное,
но оно ни на что не пригодится, оно вянет с каждым  часом,  и  нам  скрепя
сердце  придется  отдать  лучшее,  что  мы  имеем,  какому-нибудь  идиоту,
ничтожному существу, которое  ты  презираешь  и  которое  будет  презирать
тебя!.. И никто нас не понимает! Для людей мы какая-то загадка. Еще  можно
понять мужчин, когда они находят нас пустыми и взбалмошными!  Но  женщины,
казалось бы, должны нас понимать! Ведь и они были такими  же,  как  мы,  -
пусть припомнят... Но нет! Помощи от них ждать нечего. Даже родные  матери
нас не знают и не пытаются узнать. Вся их забота - выдать нас замуж. А там
живи, умирай, устраивайся как хочешь!  Общество  бросает  нас  всецело  на
произвол судьбы.
   - Не отчаивайтесь, - сказал Кристоф. -  Жизненный  опыт  каждый  должен
приобретать вновь. Если у вас есть мужество, все пойдет хорошо.  Ищите  за
пределами вашего круга. Ведь должны же быть честные люди во Франции.
   - Они есть. И я их знаю. Но как они скучны!.. И потом, вот  что  я  вам
скажу: мир, в котором я живу, мне не нравится, но я думаю,  что  теперь  я
уже не смогу жить вне его. Я к  нему  привыкла.  Я  нуждаюсь  в  известном
комфорте, в известной роскоши и  изнеженности,  принятой  в  нашем  кругу;
правда, одних только денег для этого недостаточно, но  тем  не  менее  они
необходимы. Не очень-то это для меня лестно, я понимаю. Но я знаю себя,  я
слабая... Не сторонитесь же меня, узнав мои маленькие слабости. Будьте  со
мною добрым. Мне так полезно разговаривать с  вами!  Я  чувствую,  что  вы
сильный, здоровый; я верю вам всецело. Будьте немножко мне другом, хотите?
   - Очень хочу, - ответил Кристоф. - Но что я могу сделать?
   - Выслушивайте меня, давайте мне советы, подбадривайте.  У  меня  часто
такой сумбур в мыслях! Тогда я просто не знаю, куда себя девать. Я  думаю:
"Зачем бороться, зачем терзаться? То или другое,  не  все  ли  равно?  Все
равно - кто! Все равно  -  что!"  Ужасное  состояние.  И  мне  не  хочется
поддаваться ему. Помогите мне! Помогите!..
   Колетта казалась удрученной, постаревшей на десять лет; она смотрела на
Кристофа добрыми, покорными, умоляющими глазами. Он пообещал ей все, о чем
она просила. Она оживилась, заулыбалась, повеселела.
   А вечером смеялась и флиртовала, как всегда.
   Начиная с этого дня, они регулярно вели дружеские беседы. На уроках они
были  одни:  она  поверяла  ему  все,  что  ей  приходило  на  ум,  а   он
добросовестно  старался  понять  ее   и   что-нибудь   посоветовать;   она
выслушивала его советы,  а  то  и  увещания,  серьезно,  внимательно,  как
примерная,  благонравная  девочка,  -  это  ее  веселило,  занимало,  даже
поддерживало;  она   благодарила   Кристофа   растроганными,   кокетливыми
взглядами. Но в ее жизни ровно ничего не изменилось:  стало  только  одним
развлечением больше.
   Весь день был сплошной  вереницей  превращений.  Вставала  она  поздно,
около двенадцати. Ее мучила бессонница, и засыпала она только на рассвете.
Целый день она ничего не делала. Без конца твердила строчку  какого-нибудь
стихотворения, музыкальную фразу, пережевывала какую-нибудь мысль, обрывок
мысли или разговора, вспоминала понравившееся ей  лицо.  Окончательно  она
приходила в себя только к четырем или пяти часам  вечера.  А  до  тех  пор
бродила с опухшими глазами, капризная, заспанная.  Оживлялась  она  только
тогда, когда являлись подружки, такие же болтливые,  падкие  до  парижских
сплетен. Они до изнеможения спорили о любви. Анализ  любовных  чувств  был
вечной темой их разговоров наряду с туалетами, чужими тайнами, злословием.
У Колетты был еще кружок праздных  молодых  людей,  которые  не  могли  не
проводить два-три часа в день среди юбок и сами  вполне  могли  бы  носить
юбку, ибо и души и разговоры у них были чисто бабьи. Кристофу отвели  свой
час:  час   духовника.   Колетта   мгновенно   становилась   серьезной   и
сосредоточенной - той самой молодой француженкой, о которой Бодлей  пишет,
что "в исповедальне она развивает какую-нибудь заранее подготовленную тему
- образец ясности и блестящего построения, где все, что  следует  сказать,
расположено в строгом порядке и распределено по определенным  категориям".
Облегчив душу, она начинала веселиться вовсю. И с приближением вечера  все
больше  молодела:  отправлялась  в  театр,  где  ее  ожидало  никогда   не
приедавшееся удовольствие узнавать в зале  вечно  одни  и  те  же  лица  -
удовольствие не от пьесы, которую играли, а от давно знакомых  актеров,  у
которых лишний раз  подмечались  хорошо  известные  изъяны.  Злословила  с
приходившими в ложу насчет сидевших в соседних ложах или же насчет актрис.
Находила, что у инженю голосок кисленький,  "как  позавчерашний  майонез",
или что платье у премьерши "похоже на абажур". Или выезжала на вечера: там
удовольствие заключалось в том,  чтобы  показать  себя,  если  только  она
бывала интересной (что  зависело  от  случая,  ибо  нет  ничего  капризнее
парижской красоты);  там  освежался  запас  злословия  насчет  туалетов  и
физических недостатков других женщин. Разговоров в  обычном  смысле  слова
там вообще не велось. Домой она возвращалась поздно.  С  большой  неохотой
ложилась спать (в этот час парижанки типа Колетты чувствуют  себя  свежее,
чем обычно). Вертелась  вокруг  стола.  Перелистывала  книгу.  Смеялась  в
одиночестве, вспоминая какое-нибудь слово или  жест.  Скучала.  Сама  себе
казалась очень несчастной. Не могла заснуть. А по ночам  на  нее  находили
внезапные припадки отчаяния.
   Кристоф, видевший Колетту лишь изредка в  течение  нескольких  часов  и
присутствовавший лишь при некоторых из ее превращений, разбирался в них  с
трудом. Он недоумевал, когда же она бывает искренней: всегда или  никогда.
Колетта сама не могла бы  ответить  на  э