знесла какое-то ругательство.)
   - Молодой он или старый?.. Интересный?.. Хорошо, иду.
   Она снова принялась напевать:

   Что сладостней моей любви?

   Актриса обшарила весь номер, проклиная куда-то запропастившуюся в  этом
хаосе  черепаховую  шпильку.  Она  начинала  терять  терпение,  бранилась,
шумела. Кристоф, не видя ее, мысленно представлял себе все ее  движения  и
смеялся про себя. Наконец шаги приблизились, дверь с шумом распахнулась, и
появилась Офелия.
   Она была полуодета, в халате, который  она  то  и  дело  запахивала,  с
обнаженными руками, выглядывавшими из широких рукавов; на лоб  и  глаза  в
беспорядке свисали локоны. Эти красивые карие глаза смеялись, смеялся рот,
смеялись  щеки,  на  подбородке  смеялась   очаровательная   ямочка.   Она
заговорила прекрасным, певучим, низким голосом, небрежно  извиняясь  перед
гостем за свой вид. Она знала, что извиняться незачем и что он может  быть
только благодарен ей. Она было подумала, что это журналист, явившийся  для
интервью. Услышав, что гость пришел по собственному желанию, плененный  ее
игрой, она не только не выразила разочарования, но пришла в  восторг.  Она
действительно была очень славная, любила  нравиться  и  не  старалась  это
скрывать: приход Кристофа и впечатление, которое она  произвела  на  него,
восхитил  актрису  (еще  не  избалованную  комплиментами).  Она  была  так
естественна во всех своих движениях и  повадках,  даже  в  своем  невинном
тщеславии и в простодушном желании нравиться, что  Кристоф  ни  минуты  не
испытывал стеснения. Они тотчас почувствовали себя  старыми  друзьями.  Он
кое-как болтал на ломаном французском языке, она - по-немецки; не прошло и
часу, как они поведали  друг  другу  все  свои  тайны.  Она  и  не  думала
выпроваживать его. Эта здоровая  и  веселая,  умная  и  порывистая  южанка
умерла бы от скуки среди своих недалеких товарищей  в  чужой  стране,  без
знания языка, если бы ее не выручала врожденная  жизнерадостность,  и  она
обрадовалась человеку, с которым можно было  поговорить.  А  для  Кристофа
было невыразимым благом встретить в своем  городе,  среди  ограниченных  и
лицемерных мещан, эту вольную дочь  юга,  полную  жизненных  сил,  как  ее
народ. Он еще не знал, как много напускного в таких характерах, у которых,
в отличие от его сородичей -  немцев,  все,  что  в  сердце,  выставляется
наружу, а иногда выставляется и то, чего там нет. Но она была, по  крайней
мере, молода, полна жизни;  она  говорила  откровенно,  напрямик  то,  что
думала; она на все смотрела свободно, наивным и  свежим  взглядом;  в  ней
чувствовался мистраль ее родины, разгоняющий любые  туманы.  Коринна  была
очень даровита: не обладая ни культурой, ни особенным умом, она  чутьем  и
сердцем угадывала и сразу же влюблялась во все прекрасное  и  светлое,  но
через  минуту  уже  весело  хохотала.  Разумеется,  молодая  актриса  была
кокетлива, умела играть глазами; она не  прочь  была  показать  свою  чуть
прикрытую полузастегнутым халатом грудь; она с удовольствием вскружила  бы
голову Кристофу. Но в этом участвовал только инстинкт. Расчета тут не было
никакого; ей  еще  больше  нравилось  смеяться,  весело  болтать,  дружить
по-мужски, не стесняясь и не чинясь. Она посвятила Кристофа  в  закулисную
жизнь  театра,  рассказала  ему  о  своих  мелких  невзгодах,  о  вздорной
обидчивости своих товарищей, о притеснениях со стороны Иезавели  (так  она
называла великую актрису), которая не давала ей ходу. Кристоф жаловался ей
на немцев; она всплескивала руками и возмущалась вместе  с  ним.  Впрочем,
это была добрая девушка, она ни  о  ком  не  хотела  говорить  плохо,  что
нисколько не мешало ей злословить всласть.  Подсмеиваясь  над  кем-нибудь,
Коринна упрекала себя в коварстве, но,  как  большинство  южан,  она  была
одарена трезвой и насмешливой наблюдательностью и никак не  могла  устоять
перед соблазном набросать одним штрихом карикатуру. Она  весело  улыбалась
бледными губами, открывавшими крепкие, как у щенка, зубы, и ее  обведенные
тенью глаза ярко блестели на чуть поблекшем от грима лице.
   Вдруг они спохватились, что болтают уже больше часа.  Кристоф  вызвался
зайти днем за Коринной (театральное имя актрисы), чтобы показать ей город.
Эта мысль привела артистку в восторг, и они решили встретиться сразу после
обеда.
   Кристоф пришел точно в условленный  час.  Коринна  сидела  в  маленькой
приемной с тетрадью в руках и читала вслух.  Она  вскинула  на  него  свои
смеющиеся глаза, но не прервала чтения, пока не докончила фразы. Затем она
жестом пригласила его сесть на кушетку рядом с ней.
   - Садитесь и помолчите, - сказала она, - я просматриваю роль. Позаймусь
еще с четверть часа, не больше.
   Она водила кончиком ногтя по странице, читая  быстро  и  небрежно,  как
нерадивая ученица. Он предложил пройти с ней роль. Коринна  протянула  ему
тетрадь и поднялась с места. Она мямлила, несколько  раз  повторяла  конец
фразы, прежде  чем  начать  следующую.  Читая,  она  встряхивала  головой;
шпильки, которыми были заколоты ее  волосы,  падали,  усеивая  пол.  Когда
какое-нибудь упрямое словечко не давалось ей, она  топала  от  нетерпения,
как невоспитанный ребенок; у нее вырывалось забавное, а то и просто грубое
ругательство" а раз даже она выбранила  себя  коротким  и  очень  хлестким
словцом. Эта смесь  таланта  и  ребячливости  удивляла  Кристофа.  Коринна
находила правильные и волнующие интонации. Но в самом  разгаре  страстного
монолога, в который она, казалось, вкладывала всю  свою  душу,  она  вдруг
начинала нести чепуху. Она произносила заученное, как попугай, не заботясь
о смысле;  временами  это  напоминало  нелепые  тирады  балаганного  шута.
Коринну это ничуть не тревожило; когда она окончательно заговаривалась, то
сама начинала хохотать. Наконец Коринна заявила: "Довольно!" -  вырвала  у
Кристофа тетрадь, швырнула в угол и воскликнула:
   - Перемена! Звонок! Идем гулять!
   Несколько тревожась за судьбу ее  роли,  Кристоф  спросил  для  очистки
совести:
   - Вы думаете, что справитесь?
   Она самоуверенно ответила:
   - Ну конечно! А суфлер-то на что?
   Коринна пошла к себе в спальню надеть шляпу. Кристоф, в  ожидании,  сел
за рояль и взял несколько аккордов. Она крикнула из соседней комнаты:
   - О! Что это такое? Сыграйте еще! Как хорошо!
   Коринна прибежала, на ходу прикалывая шляпку. Кристоф продолжал играть.
Когда он кончил, она потребовала, чтобы он сыграл  еще.  Актриса  выражала
свой восторг короткими, несколько  жеманными  восклицаниями,  которые  так
любят француженки, расточающие их с одинаковой легкостью, идет ли  речь  о
"Тристане" или о чашке шоколада. Кристоф смеялся: эти возгласы  составляли
приятный  контраст  с  длинными,  напыщенными  восклицаниями  немцев.  Две
крайности: здесь делали из безделушки гору, там - из горы безделушку; и то
и другое одинаково смешно; но в данный момент Кристофу нравилось  то,  что
произносили уста очаровавшей его  девушки.  Коринна  спросила,  кто  автор
вещи, которую он играл, и, узнав, что эта музыка сочинена им, стала  шумно
выражать свое удивление. Кристоф, правда, сказал  ей  еще  утром,  что  он
композитор, но она пропустила  это  мимо  ушей.  Подсев  к  Кристофу,  она
потребовала, чтобы он сыграл ей все свои произведения. Коринна  не  просто
хотела  показаться  вежливой:  она  страстно  любила  музыку  и   обладала
редкостным чутьем, восполнявшим недостаток знаний. Вначале, не рассчитывая
на серьезность ее суждения, Кристоф выбирал самые  несложные  мелодии,  но
когда он случайно сыграл страницу, которую  сам  по-настоящему  ценил,  то
увидел, что и Коринне, без всякой подсказки с его стороны, она понравилась
больше других; это было для него радостной неожиданностью. Он сказал с тем
наивным  удивлением,  которое  не  умеют  скрыть  немцы,  встретив   среди
французов хорошего музыканта:
   - Странно! У вас хороший вкус! Никогда бы не подумал.
   Коринна рассмеялась.
   Желая испытать Коринну, он стал выбирать все более и более трудные  для
понимания  пьесы.  Но  ее,  казалось  нисколько  не  отпугивала   смелость
выражения; и после одной особенно  своеобразной  мелодии,  в  которой  сам
Кристоф уже начал было  сомневаться,  ибо  так  и  не  сумел  добиться  ее
признания у немцев, он,  к  великому  своему  удивлению,  услышал  просьбу
повторить сыгранное; этого мало: Коринна, вскочив  со  стула,  спела  весь
пассаж по памяти, почти без ошибок! Он обернулся и в волнении  схватил  ее
за руки.
   - Да вы музыкантша! - воскликнул он.
   Она расхохоталась и объяснила, что  начинала  свою  карьеру  певицей  в
провинциальном оперном театре, но один заезжий  импресарио  открыл  в  ней
драматический талант и убедил вступить на новый путь. Кристоф воскликнул:
   - Как жалко!
   - Почему? - удивилась она. - Ведь поэзия - та же музыка.
   Она попросила Кристофа объяснить ей смысл  его  Lieder.  Он  произносил
немецкие слова, а она повторяла их без всяких усилий,  подражая  Кристофу,
перенимая движения его губ и глаз. Когда она пыталась спеть то же самое по
памяти, то делала  смешные  ошибки;  а  если  совсем  забывала  слова,  то
изобретала  новые,  варварского,  гортанного  звучания,  и  оба   начинали
хохотать. Она просила его играть еще и еще, и он  играл;  он  мог  бы  без
конца слушать ее чудный голос, трогавший какой-то особенной  хрупкостью  и
не  испорченный  ремесленными  уловками;  она  пела  немного  горлом,  как
маленькая девочка. Коринна прямо высказала Кристофу все, что думала о  его
музыке. Хотя она не могла объяснить, почему ей нравится одно и не нравится
другое, ее суждения не были случайны. К удивлению Кристофа, как раз  вещи,
наиболее приближающиеся к классическим, наиболее одобряемые в Германии, не
особенно привлекали ее: она учтиво хвалила их, но чувствовалось, что она к
ним равнодушна. Не обладая музыкальной культурой, она не испытывала и того
бессознательного удовольствия, которое доставляет любителям  и  художникам
уже слышанное; нередко они, сами того не замечая, перенимают или  ценят  в
новом творении формы и формулы, которые уже полюбили в старых. Коринна  не
жаловала  также  излюбленных  немцами  сентиментальных  мелодий  (или,  по
крайней мере, ее сентиментальность была иного рода: Кристоф еще не  уловил
ее  неприятных  сторон).  Коринну  не  восхищали   расслабленно-пошловатые
мелодии, которые пользовались успехом в  Германии;  не  понравилась  ей  и
самая посредственная из его Lieder, которую он порывался  уничтожить,  так
как его друзья только о ней и говорили, радуясь, что есть наконец  за  что
похвалить его. Артистическим чутьем Коринна безошибочно узнавала  мелодии,
правдиво  изображавшие  прочувствованную  страсть;  ими  же  больше  всего
дорожил и  сам  Кристоф.  Однако  ее  отпугивали  некоторые  шероховатости
гармонии, которые  казались  естественными  Кристофу;  она  вздрагивала  и
недоуменно спрашивала, "нет ли тут ошибки". Когда он говорил ей,  что  все
правильно, она наконец решалась и приступом брала трудное  место,  но  при
этом делала губами гримаску, не ускользавшую от внимания  Кристофа.  Часто
она предпочитала пропустить такт. Тогда он повторял его на рояле.
   - Вам это не нравится? - спрашивал он.
   Коринна отвечала, наморщив носик:
   - Фальшиво.
   - Да нет же, - возражал он, смеясь. - Это правильно! Вдумайтесь  в  то,
что здесь выражено. Разве вы не чувствуете этого вот тут?
   (Он показывал на свое сердце.)
   Но она качала головой:
   - Может быть, вы и правы, но вот тут это звучит фальшиво.
   (Она дергала себя за ухо.)
   Ее возмущали слишком резкие раскаты голоса в немецкой декламации.
   - К чему он говорит так громко? - спрашивала она. - "Ведь он же наедине
с самим собой. Разве он не боится, что соседи  услышат?  Получается  такое
впечатление (извините, вы не обидитесь?)... такое  впечатление,  будто  он
кличет паром.
   Кристоф не обиделся; он от души рассмеялся и признал, что в  этом  есть
доля правды. Замечания Коринны нравились  ему:  таких  ему  никто  еще  не
делал. Оба находили, что мелодекламация чаще всего  искажает  естественную
речь  наподобие  увеличительного  стекла.  Коринна   предложила   Кристофу
сочинить музыку к какой-нибудь пьесе - так, чтобы можно  было  читать  под
аккомпанемент оркестра, а местами и петь. Кристоф ухватился за эту  мысль,
не испугавшись трудностей ее сценического осуществления:  он  надеялся  на
музыкальность и голосовые данные Коринны. И они принялись строить планы на
будущее.
   Было уже около пяти, когда они вспомнили о прогулке.  Но  в  это  время
года рано темнеет. Прогулку пришлось отложить. Вечером Коринне  предстояла
репетиция в театре, куда не было доступа посторонним. Она взяла с Кристофа
обещание зайти  за  ней  завтра  после  обеда,  чтобы  все-таки  совершить
задуманную прогулку.


   Назавтра чуть не та же сцена. Кристоф застал  Коринну  перед  зеркалом;
она сидела, свесив ноги, на высоком табурете и примеряла парик.  При  этом
присутствовали костюмерша и парикмахер;  последнему  она  делала  указания
насчет прически, прося подколоть локоны  повыше.  Она  увидела  в  зеркале
улыбавшегося за ее спиной Кристофа, и, не оборачиваясь, высунула ему язык.
Парикмахер ушел, захватив с собой парик, а Коринна  весело  повернулась  к
Кристофу.
   - Здравствуйте, дорогой! - сказала она.
   И  подставила  ему  щеку  для  поцелуя.  Кристоф   не   ожидал   такого
непринужденного обращения, но не стал отказываться от этой  милости.  Сама
Коринна не вкладывала в свой жест особого смысла: не  все  ли  равно,  как
здороваться!
   - Ну, теперь я спокойна за сегодняшний вечер, - сказала  Коринна.  (Она
имела в виду свой парик.) - Но до чего же я была расстроена!  Хорошо,  что
вы не пришли утром, я была самая несчастная женщина на свете.
   Он осведомился о причине.
   Оказалось, что парижский парикмахер при упаковке вещей все перепутал  и
уложил парик, который не подходит к роли.
   - Совершенно гладкий, -  рассказывала  она,  -  волосы  падают  прямыми
прядями. Понимаете? Совсем прямыми. Я  плакала  горючими  слезами.  Верно,
мадам Дезире?
   - Когда я пришла и увидела мадам, - отозвалась костюмерша, -  я  просто
испугалась. На мадам лица не было. Краше в гроб кладут.
   Кристоф рассмеялся. Коринна увидела его лицо в зеркале.
   - Вас это смешит, бесчувственный вы человек? -  возмутилась  Коринна  и
тоже рассмеялась.
   Кристоф стал расспрашивать о вчерашней репетиции.
   Все прошло как по маслу,  но  только  ей  хотелось  бы,  чтобы  сделали
побольше купюр в других ролях и вовсе не  делали  в  ее  роли...  Они  так
заболтались, что не заметили, как  прошла  часть  дня.  Коринна  одевалась
долго: ей доставляло удовольствие спрашивать у Кристофа, какого он  мнения
о  ее  туалетах.  Кристофу  они  представлялись  верхом  изящества,  и  он
простодушно сказал на своем французско-немецком жаргоне, что он никогда не
видел более "сладострастной" женщины. Это так огорошило Коринну,  что  она
молча уставилась на него, но вдруг разразилась хохотом.
   - Что я сказал? - спросил он. - Что-нибудь не так?
   - Так! Так! - воскликнула она, хохоча до слез. - В самую точку.
   Наконец они вышли. Вызывающий костюм Коринны и быстрая ее речь обращали
на себя внимание  прохожих.  Актриса  смотрела  на  все  насмешливым  оком
француженки  и  не  старалась  таить  про  себя  свои   впечатления.   Она
презрительно  фыркала,  глядя  на  выставку   мод   или   на   витрины   с
художественными открытками, где все было вперемежку: чувствительные сценки
рядом  с  игривыми  и  комическими,  городские  кокотки  рядом  с  членами
императорской фамилии, и тут же кайзер в красном, кайзер в зеленом, кайзер
в виде эдакого морского волка; вот он на палубе корабля "Германия" -  рука
на руле, взор с вызовом устремлен к небесам. Коринна  прыскала,  глядя  на
столовый сервиз, украшенный хмурой физиономией  Вагнера,  или  на  витрину
парикмахера, где красовалась мужская голова из воска.  Она  до  неприличия
громко смеялась  перед  патриотическим  памятником,  изображавшим  старого
императора в шинели и остроконечной каске, в обществе Пруссии,  германских
государств и голого гения войны.  Все,  что  давало  повод  к  насмешке  в
физиономиях людей, в их походке или говоре, Коринна улавливала  мгновенно.
Это не укрывалось  от  жертв  актрисы,  перехватывавших  ее  всевидящий  и
коварный взгляд. Иногда Коринна, повинуясь инстинкту подражания,  невольно
корчила гримасы,  передразнивая  веселых  или  угрюмых  провинциалов;  она
подхватывала на лету фразу или слово, странно  звучавшие  для  ее  уха,  и
переиначивала их, смешно надувая щеки. Кристоф смеялся  от  всего  сердца,
нисколько  не  смущаясь  этой  бесцеремонностью,  -  ведь  он  и  сам  был
бесцеремонен. К счастью, он уже не мог  испортить  себе  репутации,  иначе
такая прогулка навеки погубила бы ее.
   Они зашли в собор. Коринне вздумалось подняться до самого шпиля; ее  не
смущали ни высокие каблуки, ни платье,  которое  волочилось  по  лестнице.
Зацепившись подолом за край ступеньки, она смело рванула затрещавшую ткань
и как ни в чем не бывало продолжала взбираться вверх, залихватски подобрав
юбку. Кристоф ждал, что она, чего доброго, еще ударит в колокол. С  высоты
колокольни она прочла стихи Виктора Гюго, из которых Кристоф не  понял  ни
слова, и  спела  французскую  народную  песенку.  После  этого  она  стала
подражать муэдзину. Стемнело. Они  сошли  вниз,  в  церковь;  густая  тень
расползлась по гигантским стенам, на  которых  блестели  волшебные  зрачки
разноцветных стекол. В одном из приделов Кристоф увидел коленопреклоненную
молодую девушку, в которой он узнал незнакомку, бывшую с ним на "Гамлете".
Она так углубилась  в  молитву,  что  не  видела  его;  Кристофа  поразило
выражение муки,  застывшее  на  ее  лице.  Он  шагнул,  чтобы  сказать  ей
несколько слов или по крайней мере поздороваться, но Коринна,  как  вихрь,
увлекла его за собой.
   Вскоре они  расстались.  Коринне  надо  было  готовиться  к  спектаклю,
начинавшемуся, как это принято в Германии, рано. Не успел он войти к себе,
как раздался звонок - ему передали записку от Коринны:

   "Повезло! Иезавель заболела! Спектакль отменен! Ура!.. Друг! Приходите!
Пообедаем вместе!
   Ваш друг - Кориннета.
   P.S. Захватите побольше нот!"


   Кристоф не без труда понял, что все это значит, а поняв, возликовал  не
меньше Коринны и тотчас же отправился в  гостиницу.  Он  боялся,  что  вся
труппа сойдется к обеду, но в приемной не было ни  души.  Исчезла  и  сама
Коринна. Наконец до него  донесся  из  задних  комнат  звонкий,  смеющийся
голос; он отправился на поиски  и  набрел  на  Коринну  в  кухне.  Актрисе
взбрело в голову приготовить блюдо по своему  вкусу,  одно  из  тех  южных
блюд, аромат которых разносится на целый квартал и  дурманит  даже  камни.
Коринна была уже на короткой ноге с хозяйкой гостиницы, тучной дамой;  они
говорили на чудовищном жаргоне, перемешивая французские, немецкие  и  даже
негритянские слова. Обе громко смеялись, потчуя друг друга своей стряпней.
При виде Кристофа они еще сильнее расшумелись. Гостю предложили  убраться,
но он остался, и ему тоже посчастливилось вкусить замечательного яства. Он
чуть-чуть поморщился, за что  Коринна  обозвала  его  тевтоном-варваром  и
прибавила, что он не достоин стольких хлопот.
   Они вместе поднялись в маленькую приемную, где был уже накрыт  стол  на
два прибора - для него и для Коринны. Кристоф  с  удивлением  осведомился,
где же ее товарищи. Коринна развела руками:
   - Не знаю.
   - Разве вы не обедаете вместе?
   - Вот еще! Довольно и того, что видишься в  театре!..  Не  хватало  еще
встречаться за столом!..
   Все это так не походило на немецкие нравы, что Кристоф  был  удивлен  и
очарован.
   - А я-то думал, - сказал он, - что вы общительный народ!
   - Да разве я не общительная?
   - Быть общительным - это значит жить в обществе. Посмотре