одну из его сказок для народа. Толстой не ответил,  как  Гете  не  ответил
Шуберту и Берлиозу, пославшим ему свои лучшие  творения.  Толстой  пожелал
послушать музыку Кристофа - она показалась ему  непонятной,  раздражающей.
Ведь он и Бетховена называл декадентом, а  Шекспира  шарлатаном.  Зато  он
одобрял тех жеманников, чьими вещицами для клавесина  услаждал  свой  слух
Король-Парик, и считал "Дневник горничной" истинно христианской книгой...
   - Великим людям мы не нужны, - говорил Кристоф,  -  поневоле  нам  надо
думать о других.
   - О ком? О мещанах, заслоняющих нас от жизни? Играть, творить для такой
публики, ради нее губить свою жизнь! Да это же обидно!
   - Э! Я этих людей вижу насквозь не хуже, чем ты, - возражал Кристоф,  -
но ничуть не огорчаюсь. Не так уж они плохи!
   - Славный ты мой немецкий оптимист! Учитель Панглос!
   - Они такие же люди, как я. Почему они меня не поймут?.. А  если  и  не
поймут, отчаиваться мне, что ли? Среди сотен тысяч таких людей  непременно
найдутся две-три сочувствующие души, и этого мне вполне достаточно, - ведь
достаточно форточки, чтобы впустить в  комнату  свежий  воздух...  Вспомни
неискушенных зрителей, подростков, простодушных старушек и старичков. Твое
появление, твой голос, ты сама как воплощение трагической  красоты  -  все
это возносит их над скудостью  будничного  прозябания.  Вспомни,  наконец,
себя   ребенком!   Ведь   приятно   же   нести    другим,    пусть    даже
одному-единственному, то счастье и утешение, какое  в  свое  время  кто-то
принес тебе?
   - А ты уверен, что  найдется  такой  единственный?  Я  в  конце  концов
усомнилась и в этом... Разве любят нас даже лучшие из тех, кто нас  любит?
Как они нас понимают? Понимают  ли  они  нас  по-настоящему?  Их  восторги
оскорбительны, им точно так же нравится игра любой комедиантки. Они ставят
нас на одну доску с теми ничтожествами, которых мы презираем. Они привыкли
валить в одну кучу всех знаменитостей.
   - И все-таки самыми великими потомство признает именно самых великих.
   -  На  расстоянии  все  виднее!  Горы  вырастают  по  мере  того,   как
отдаляешься от них. Их вышина становится заметнее, но они-то уже далеко...
И кто поручится, что это самые великие? Ведь ты  же  не  знаешь  тех,  кто
исчез бесследно?
   - Наплевать! - заявил Кристоф. - Пусть никто не поймет, что я  думаю  и
что собой представляю, важно, что я - это я. У меня  есть  моя  музыка,  я
люблю ее, верю в нее - она никогда не подведет.
   - Ты-то свободен в своем творчестве, ты можешь делать, что хочешь. А я?
Я должна играть все, что мне навязывают, мусолить одно и то же до тошноты.
Слава богу, что мы не  стали  еще  вьючными  животными,  как  американские
актеры, - ведь они по десять тысяч раз играют "Рипа" или "Роберта  Манере"
и двадцать пять лет жизни убивают на какую-нибудь одну идиотскую роль.  Но
и мы уже близки к этому. Наши театры так  оскудели!  Публика  переваривает
талант только в самых ничтожных дозах да еще требует, чтобы его приправили
всякими модными вывертами... Разве не смешно звучат слова "модный талант"?
Какая бессмысленная растрата сил! Ты только подумай, что сделали из  Муне,
что заставляли его играть всю жизнь? Две-три  роли,  ради  которых  стоило
жить: Эдип,  Полиевкт.  А  все  остальное  -  чепуха,  пошлятина.  Сколько
великих, замечательных образов мог бы он создать!.. И в других странах  не
лучше, чем у нас.  Что  сделали  из  Дузе?  На  какие  бессмысленные  роли
растрачены ее силы!
   - По-настоящему ваше назначение состоит в том,  чтобы  показывать  миру
истинные произведения искусства, - сказал Кристоф.
   - А мы гибнем зря, без всякой пользы. Как только какое-нибудь  из  этих
истинных произведений попадет на сцену, оно утрачивает  всю  свою  высокую
поэтичность, становится лживым. Дыхание толпы иссушает его. Публика душных
городов позабыла, что такое простор, природа, здоровая, сочная  поэзия,  -
она  требует  поэзии  театральной,  в  мишуре  и  гриме...  Ну,  хорошо!..
Допустим, я добилась успеха!.. Все равно это не может заполнить жизнь, это
не заполняет моей жизни...
   - Ты все думаешь о нем?
   - О ком?
   - Ты же знаешь. О том человеке.
   - Да.
   - Признайся, даже если бы он был с тобой и любил тебя, ты все равно  не
была бы счастлива и нашла бы предлог для мучений.
   - Возможно... Не знаю, почему я такая! Должно быть, мне  слишком  много
пришлось бороться и терзать себя, и теперь я не нахожу покоя. Во мне вечно
живет беспокойство, тревога...
   - Эта тревога жила в тебе, даже когда ты не знала жизни.
   - Пожалуй... Да, верно, она пожирала меня с самого раннего  детства,  с
тех пор как я себя помню.
   - Чего же ты хочешь?
   - Сама не знаю. Хочу того, что мне не по силам.
   - Это и мне знакомо. Подростком я был таким же, - сказал Кристоф.
   - Да, но ты стал взрослым.  А  я  так  и  осталась  вечным  недорослем,
недоразвитым существом.
   - А кому удавалось развить все  свои  способности?  Счастлив  тот,  кто
знает свои пределы и довольствуется ими.
   - Я перешагнула через эти пределы. И больше  не  могу.  Довольно  жизнь
насиловала, трепала, калечила меня!  А  ведь  я  могла  быть  обыкновенной
женщиной, здоровой и красивой и при этом непохожей на толпу.
   - Не все упущено. Я отчетливо вижу тебя именно такой!
   - Ну, скажи, какой?
   Он  описал,  какой  бы  она  была  при  иных  условиях,  где  могла  бы
развиваться естественно и гармонично, любить, быть любимой  и  счастливой.
Ей было отрадно его слушать. Но немного погодя она сказала:
   - Нет, теперь уже поздно.
   - Что ж, тогда остается сказать себе то,  что  сказал  старик  Гендель,
когда ослеп:

   What ever is, is right
   (Все, что есть, - все благо.)

   Кристоф подошел к роялю и напел эту фразу. Франсуаза  расцеловала  его,
своего милого необузданного оптимиста. Для нее общение  с  Кристофом  было
благом, но она-то причиняла ему зло, - так  по  крайней  мере  со  страхом
думала сама Франсуаза. У нее бывали приступы  отчаяния,  и  она  не  могла
утаить их: любовь лишала ее воли. Ночью она лежала рядом с ним в постели и
молчала, скрывая смятение, но он догадывался и умолял  ее,  свою  подругу,
такую близкую и такую далекую, разделить с ним гнетущее ее бремя;  и  тут,
не выдержав, она открывала ему душу,  рыдала  в  его  объятиях;  потом  он
долгие часы утешал ее, терпеливо, без всякой  досады,  но  под  конец  это
постоянное беспокойство стало угнетать  его.  Франсуаза  боялась,  что  он
заразится ее тоской. Она любила его по-настоящему и  не  могла  допустить,
чтобы он страдал из-за  нее.  Ей  предложили  ангажемент  в  Америку;  она
согласилась, чтобы отрезать себе все пути. Он  был  унижен  тем,  что  она
покидает его. Она тоже чувствовала себя униженной.  Почему  они  не  могут
дать друг другу полное счастье?
   - Ах ты, мой бедненький! - говорила она, улыбаясь грустно и ласково.  -
Какие же мы с тобой нескладные! Когда еще найдем мы  такой  случай,  такую
чудесную дружбу? Но ничего, ничего не  выходит.  Такими  уж  мы  уродились
дураками!..
   Они  посмотрели  друг  на  друга  растерянным  и  печальным   взглядом.
Засмеялись оба, чтобы не расплакаться, обнялись и расстались со слезами на
глазах. Никогда они так не любили друг друга, как в час расставания.
   Когда  она  уехала,  он  вернулся  к  искусству  -  своему  неизменному
спутнику... О блаженный покой звездного небосвода!..
   Вскоре Кристоф получил письмо от Жаклины. Писала  она  ему  редко,  это
было третье по счету письмо, и оно разительно  отличалось  от  предыдущих.
Она выражала сожаление, что давно не видела  милого  Кристофа,  и  ласково
просила заходить, чтобы не огорчать двух любящих его друзей. Кристоф очень
обрадовался,  но  не  очень  удивился.  Он  всегда  считал,  что   Жаклина
когда-нибудь поймет, как была к нему несправедлива.  По  этому  поводу  он
вспомнил ехидное замечание деда:
   "Рано или  поздно  у  женщины  выпадают  светлые  минуты,  надо  только
терпеливо выжидать".
   Итак, он отправился к Оливье и  был  встречен  очень  радушно.  Жаклина
выказала ему много внимания, воздерживалась от привычного ей  насмешливого
тона, боялась сказать что-нибудь обидное для Кристофа, проявила интерес  к
его занятиям и сделала несколько умных замечаний, когда беседа перешла  на
серьезные темы. Кристоф решил, что она  переродилась.  В  действительности
она только старалась подладиться к  нему.  До  нее  дошли  слухи  о  связи
Кристофа со знаменитой актрисой, о чем болтали во всех парижских гостиных;
и Кристоф явился ей совсем в новом свете -  он  возбудил  ее  любопытство.
Встретившись с  ним,  она  нашла,  что  он  стал  гораздо  приятнее.  Даже
недостатки его приобрели привлекательность в ее  глазах.  Она  обнаружила,
что Кристоф талантлив, и задумала обворожить его.
   Отношения молодых супругов не  только  не  улучшились,  а  стали  хуже.
Жаклина погибала от скуки. Как одинока женщина! Лишь ребенок заполняет  ее
жизнь, да и то не может заполнить всецело: если она настоящая  женщина,  а
не только самка, если у нее сложная душа и большая жадность  к  жизни,  ей
столько всего нужно сделать, что она не может со всем справиться одна, без
посторонней помощи!.. Мужчина, даже самый одинокий, никогда не бывает  так
одинок - звучащий в  нем  внутренний  голос  оживляет  для  него  пустыню;
одиночество вдвоем тоже не властно над ним, - он почти  его  не  замечает,
продолжая свой монолог. Ему и в голову  не  приходит,  что  от  звука  его
невозмутимого голоса молчание становится еще страшнее для его спутницы,  а
одиночество - еще нестерпимее, потому что для  женщины  мертвы  слова,  не
оживленные любовью. Он этого не замечает,  ведь  он  не  делает  из  любви
ставки всей жизни - его жизнь направлена  на  другое.  А  на  что  женщине
направить свою жизнь,  свои  беспредельные  желания,  тот  огромный  запас
благодетельных сил, которые все сорок веков, что существует  человечество,
бесплодно сгорали на алтаре двух кумиров? Один из них - любовь  -  слишком
недолговечен, другой - материнство - неверен в своем величии, ибо  тысячам
женщин в материнстве отказано, у остальных же оно заполняет лишь считанные
годы.
   Жаклина изнывала. Минутами ужас пронизывал ее, как  острием  меча.  Она
думала:
   "Зачем я живу, зачем я родилась на свет?"
   И сердце ее больно сжималось.
   "Господи, я сейчас умру, я умираю, господи!"
   Эта мысль преследовала ее, не давала покоя по ночам. Ей снилось,  будто
она говорит:
   "Сейчас у нас тысяча восемьсот восемьдесят девятый год".
   "Нет, - отвечал ей кто-то, - тысяча девятьсот девятый".
   И она впадала в отчаяние от  того,  что  оказывалась  двадцатью  годами
старше.
   "Скоро всему конец, а я и не жила! На что ушли эти двадцать лет? На что
ушла жизнь?"
   Ей снилось, будто она - четыре маленькие девочки  и  будто  все  четыре
лежат в одной комнате, но в разных кроватках. Все четыре одного  роста,  и
лица у  всех  одинаковые;  только  одной  из  них  восемь  лет,  другой  -
пятнадцать, третьей - двадцать, четвертой - тридцать. И вдруг -  эпидемия.
Трое из них уже умерли. Четвертая смотрится в зеркало и  с  ужасом  видит,
что нос у нее заострился, щеки впали... значит, она тоже сейчас  умрет,  и
тогда все кончено...
   "На что ушла моя жизнь?.."
   Она просыпалась в слезах; но кошмар не рассеивался, кошмар был явью. На
что она растратила жизнь? Кто украл у нее жизнь?.. Ее охватывала ненависть
к Оливье, ни в чем не повинному пособнику (пусть не повинному -  от  этого
не легче) - пособнику  слепого  закона,  убивавшего  ее.  Потом  ей  самой
становилось стыдно, - она была не злой по натуре, но она слишком  страдала
и не могла  удержаться,  чтобы  не  выместить  свои  страдания  на  другом
человеке, который был привязан к одной с нею тачке и губил ее жизнь,  хотя
и сам страдал не меньше. После этого она чувствовала себя еще  несчастнее,
ненавидела себя, но сознавала, что  будет  поступать  еще  хуже,  если  не
найдет какого-нибудь выхода. И она ощупью  искала  выход,  цеплялась,  как
утопающий, за  что  попало,  силилась  заняться  чем-нибудь,  каким-нибудь
делом, каким-нибудь существом, которое могло бы  в  известной  мере  стать
делом ее рук,  ее  созданием.  Она  пробовала  вновь  заняться  умственным
трудом,  изучала  иностранные  языки,  садилась  писать  статью,  рассказ,
пробовала рисовать, сочинять музыку... Все напрасно. В первый  же  день  у
нее опускались руки. Все это  слишком  трудно.  "Да  и  что  такое  книги,
произведения искусства? Я не уверена,  что  люблю  их,  что  они  -  нечто
реальное..." Бывали дни,  когда  Жаклина  оживлялась,  говорила,  смеялась
вместе с Оливье,  старалась  заинтересоваться  разговором,  работой  мужа,
старалась забыться, но не могла, как не  могла  и  плакать...  Возбуждение
спадало, сердце холодело, и, затаивая дыхание, глядя  перед  собой  сухими
глазами, она пряталась от всех. Ей отчасти удалось перевоспитать Оливье. У
него появился скептицизм, светскость. Жаклина отнюдь не ставила этого  ему
в заслугу, а считала, что он такой же безвольный, как  она.  Вечерами  они
почти никогда не сидели дома,  она  влачила  по  парижским  гостиным  свою
тоскливую тревогу, которую никто бы не угадал под неизменно настороженной,
иронической улыбкой. Она искала кого-нибудь, кто полюбил бы ее  и  удержал
над бездной... Напрасно, все напрасно. На ее отчаянный призыв ответом было
молчание.
   Кристофа она недолюбливала; ей были противны его грубоватые манеры, его
оскорбительная прямота, а главное, его равнодушие. Да, она его попросту не
любила, но чувствовала, что он по-настоящему  сильный  человек,  -  скала,
которую не сокрушит смерть. И ей хотелось  ухватиться  за  эту  скалу,  за
этого пловца, которого не захлестнут волны, или уж вместе с  собой  увлечь
его на дно...
   Кроме того, теперь ей мало было разлучить мужа с  его  друзьями  -  она
хотела отнять их  у  него.  Даже  самых  порядочных  женщин  иногда  тянет
испытать свою власть и порой перейти за ее предел. Этим превышением власти
слабые утверждают свою силу.  Женщины  себялюбивые  и  тщеславные  ощущают
особую,  злобную  радость,  отнимая  у  мужа  дружбу  его  друзей.  Задача
нетрудная - достаточно нескольких томных  взглядов.  Нет  такого  мужчины,
даже сверхпорядочного, который бы не клюнул на приманку. Правда, настоящий
друг вряд ли обманет на деле, но помыслом обманет почти неизбежно. И  если
пострадавший заметит обман, дружбе придет конец;  отныне  все  между  ними
будет по-иному. Женщина, затеявшая эту опасную игру, чаще  всего  не  идет
дальше, а довольствуется тем, что, рассорив друзей, держит обоих  в  своей
власти.
   Кристоф замечал внимание Жаклины и  не  удивлялся.  Когда  он  питал  к
кому-нибудь теплое чувство, то в простоте сердечной  считал  естественным,
что и  его  любят  искренне,  без  задней  мысли.  Он  охотно  отвечал  на
заигрывания молодой женщины, от души веселился вместе с ней  и  считал  ее
такой хорошей, что готов был укорять Оливье в неуменье быть  счастливым  и
сделать счастливой ее.
   Он  вместе  с  ними  совершил  автомобильную  прогулку,  продолжавшуюся
несколько дней, и поехал погостить к ним в бургундскую  усадьбу  Ланже,  -
дом там был старый, заброшенный, его не продавали только потому, что с ним
были  связаны  семейные   воспоминания.   Стоял   он   уединенно   посреди
виноградников  и  лесов;  внутри  все  пришло  в  ветхость,   окна   плохо
закрывались,  пахло  плесенью,  сыростью,  зрелыми   плодами   и   смолой,
разогретой на солнце. Постоянно общаясь с  Жаклиной,  Кристоф  мало-помалу
начал поддаваться заманчивому и сладостному чувству, однако не  тревожился
этим; ему доставляло невинное, но отнюдь не духовное наслаждение  смотреть
на нее, слушать ее, ощущать рядом ее изящную фигурку, впивать ее  дыхание.
Оливье хмурился, но молчал. У  него  не  было  подозрений  -  была  только
смутная тревога, в которой он постыдился бы признаться самому себе;  чтобы
наказать себя, он часто оставлял их вдвоем. Жаклина ясно видела, что с ним
происходит, и была растрогана; ей хотелось сказать:
   "Не огорчайся, дружок. Ты все-таки мне дороже всех".
   Но она этого не говорила, и все трое отдавались уносившему их  течению:
Кристоф - бездумно, Жаклина - сама не зная, чего  хочет,  и  полагаясь  на
волю случая; один Оливье все предвидел и  предчувствовал,  но,  щадя  свое
самолюбие  и  свою  любовь,   старался   не   задумываться.   Когда   воля
безмолвствует, поднимает голос  инстинкт;  когда  отсутствует  душа,  свои
права заявляет тело.
   Как-то  вечером,  после  обеда,  соблазнившись  красотой  ночи  -  ночи
звездной, безлунной, - они решили  погулять  по  саду.  Оливье  и  Кристоф
первые вышли из дому. Жаклина поднялась к себе в спальню,  чтобы  накинуть
платок,  и  все  не  появлялась.  Кляня  женскую  медлительность,  Кристоф
отправился за ней. (С некоторых пор роль мужа, сам того не замечая,  играл
он.) Он услышал ее шаги. В комнате, где он ждал,  закрыли  ставни  и  было
совсем темно.
   - Скорее, мадам Копушка! - шутливо крикнул Кристоф. - Не то  проглядите
все зеркала.
   Она не ответила. Шаги смолкли. Кристоф чувствовал,  что  она  здесь,  в
комнате, но она не шевелилась.
   - Где вы? - спросил он.
   Она не ответила. Кристоф тоже замолчал  и  ощупью  стал  пробираться  в
темноте; внезапно его охватило  волнение,  сердце  усиленно  забилось,  он
остановился. Совсем близко, возле себя, он ощутил легкое дыхание  Жаклины.
Он сделал еще шаг и опять остановился. Она была тут, рядом, он  это  знал,
но не мог сдвинуться с места. Несколько секунд полного молчания.  И  вдруг
две руки хватают его руки, притягивают его,  ее  губы  на  его  губах.  Он
привлек ее к себе.  Оба  замерли  без  звука,  без  движения.  Потом  губы
разъединились, Жаклина вышла из комнаты. Кристоф,  весь  дрожа,  пошел  за
нею. Ноги у него подкашивались. Он постоял с минуту, прислонясь  к  стене,
пока не улеглась буря в крови. Потом  тоже  спустился  в  сад.  Жаклина  и
Оливье  гуляли,   мирно   беседуя   между   собой.   Кристоф,   совершенно
уничтоженный, поплелся за ними. Оливье остановился и подождал его. Кристоф
остановился тоже. Оливье ласково окликнул его. Кристоф не  ответил.  Зная,
как прихотлив нрав друга и как он иногда на  тройной  запор  замыкается  в
молчанье, Оливье решил не настаивать и пошел дальше с Жаклиной. А Кристоф,
как пес, бессознательно плелся следом в десяти шагах  от  них.  Когда  они
останавливались, останавливался и он. Когда они шли, он шел тоже. Так  они
обошли весь сад и вернулись в дом. Кристоф поднялся к  себе  в  комнату  и
заперся на ключ. Он не зажег света, не лег в  постель.  Он  ни  о  чем  не
думал. Среди ночи он задремал сидя, положив руки и голову на  стол.  Через
час он проснулся, зажег  свечу,  торопливо  собрал  свои  рукописи,  вещи,
упаковал их, бросился на кровать и проспал до  зари.  Когда  рассвело,  он
встал, захватил свои пожитки и ушел. Его прождали  все  утро.  Его  искали
весь день. Дрожа от злости, но стараясь казаться  равнодушной,  Жаклина  с
оскорбительной иронией демонстративно пересчитала столовое серебро. Только
на следующий день, к вечеру, Оливье получил письмо от Кристофа:

   "Дорогой друг, не сердись, что я удрал, как сумасшедший. Ты ведь знаешь
- я и в самом деле  сумасшедший.  Что  поделаешь?  Такой  уж  я  уродился.
Благодарю тебя за радушный прием. Мне было очень  хорошо.  Только,  видишь
ли, я не приспособлен к жизни с другими людьми.  Сомневаюсь,  приспособлен
ли я вообще к жизни. Мне надо  сидеть  в  своем  углу  и  любить  людей...
издалека: так  будет  вернее.  Когда  я  их  вижу  вблизи,  то  становлюсь
человеконенавистником. А этого я не хочу. Я хочу любить  людей,  всех  вас
любить. Как мне хочется помочь вам  всем!  Если  бы  я  мог  сделать  вас,
сделать тебя счастливым! Взамен я с восторгом отдал бы все счастье,  какое
только суждено мне!.. Но это невозможно. В моих силах