ись:

   Ненасытный Вампир - извечная Похоть - подстерегает
   свою добычу, паря над великим Городом.

   Как истый немец, Кристоф питал презрение к развратным  французам  и  их
литературе,  хотя  знал  только  несколько  игривых  водевилей,   да   еще
"Орленка",  "Мадам   Сан-Жен"   и   кафешантанные   куплеты.   Возмущенный
провинциальным снобизмом людей, более чем равнодушных к искусству  и  ныне
суетливо  и  шумно  спешивших  запастись  билетом  на  спектакль,  Кристоф
подчеркивал свое презрительное равнодушие к знаменитой  комедиантке.  Шагу
он не сделает, чтобы пойти посмотреть ее, заявлял он. Этот зарок было  тем
легче выполнить, что билеты продавались по бешеным ценам, которые были ему
не по карману.
   В репертуаре, привезенном в Германию французской труппой, были  две-три
классические пьесы, но главное место в нем занимал тот  хлам,  который  по
преимуществу импортируется из Парижа: нет ничего более интернационального,
чем посредственность. Кристоф знал "Тоску",  которую  гастролерша  выбрала
для первого спектакля, он видел ее в  немецкой  постановке,  приправленной
всеми  дешевыми  эффектами,   какие   только   сумел   измыслить   театрик
прирейнского городка; прощаясь с торопившимися  на  спектакль  приятелями,
Кристоф говорил с насмешливой улыбкой, что его силком не  вытащишь  второй
раз  смотреть  эту  вещь.  Однако  на  следующий   день   он   внимательно
прислушивался к восторженным отзывам о спектакле: его бесило, что  он  сам
лишил себя даже права спорить, отказавшись смотреть то, о чем говорил весь
город.
   Вторым спектаклем шел "Гамлет" во французском переводе. Кристоф никогда
не упускал случая посмотреть пьесу Шекспира. Шекспир, как и Бетховен,  был
для него неиссякаемым родником жизни. А "Гамлет" стал ему  особенно  дорог
после бурных творческих исканий и сомнений, через которые  недавно  прошел
он сам. И хотя ему было страшно снова посмотреть на себя в  это  волшебное
зеркало, его неудержимо тянуло в театр; он бродил вокруг театральных афиш,
боясь сознаться себе, что горит желанием купить билет. Но  упрямому  юноше
трудно  было  идти  на  попятный  после  всего,  что  он  наговорил  своим
приятелям, и Кристоф остался бы дома и в этот вечер, если бы не случай. Он
уже брел домой, как вдруг натолкнулся на Маннгейма.
   Маннгейм  взял  его  под  руку  и  с  сердцем  стал  рассказывать,   не
переставая, впрочем, балаганить, что старая  хрычовка,  сестра  его  отца,
вдруг свалилась на них, как снег на  голову,  со  всеми  своими  чадами  и
домочадцами; придется остаться дома и принимать гостей.  Маннгейм  пытался
было сбежать, но отец не склонен шутить,  когда  дело  касается  семейного
этикета и почтения к предкам, а в данный момент  он  должен  волей-неволей
считаться с отцом, так как собирается  накрыть  его  на  некоторую  сумму;
ничего не остается, как уступить, отказаться от спектакля.
   - А билеты у вас уже есть? - спросил Кристоф.
   - Еще бы! И места превосходные: ложа! Вдобавок мне же поручено  отнести
билеты этому кретину Грюнбауму, компаньону моего папаши, которому  хочется
покрасоваться  там  со  своей  дражайшей  половиной   и   индюшкой-дочкой.
Весело!.. Ну, я сумею ввернуть им  словечко,  чтобы  испортить  настроение
этой семейке. Впрочем, им наплевать! Для них главное - получить билеты  на
спектакль... Конечно, это не то, что банковые билеты, а все же...
   Вдруг он замолчал, с раскрытым ртом глядя на Кристофа.
   - Постой! Вот что... Как это я не подумал...
   Он захихикал:
   - Кристоф, ты идешь в театр?
   - Не собираюсь.
   - Нет, собираешься. Я прошу тебя об услуге. Ты не можешь отказаться.
   Кристоф ничего не понял.
   - У меня же нет билета.
   - Вот он! - сказал, торжествуя, Маннгейм и втиснул ему в руку билет.
   - Да ты с ума сошел, - возразил Кристоф. - Ведь отец поручил тебе...
   Маннгейм расхохотался.
   - Ничего, пусть побесится папаша, - сказал ом, вытер глаза и прибавил:
   - Деньги я получу у него завтра утром, пораньше, так что он  ни  о  чем
еще не успеет проведать.
   - Нет, нет, как же я могу взять, - сказал  Кристоф,  -  зная,  что  это
будет ему неприятно...
   - Ничего ты не знаешь, и тебя это не касается.
   Кристоф развернул билеты.
   - Да это, оказывается, ложа на четверых! Куда же мне!
   - Уж это твое дело! Хочешь, поспи там или потанцуй.  Можешь  пригласить
даму. Ведь есть же у тебя знакомые женщины? А нет, так я познакомлю:
   Кристоф протянул билет Маннгейму:
   - Нет, не возьму. На, держи!
   - Ни за что, - сказал Маннгейм, отступив на несколько  шагов.  -  Я  не
могу насильно отправить тебя в театр, если он тебя не интересует. Но билет
возьми себе. По мне, хоть сожги его  или  снеси  Грюнбаумам,  если  хочешь
живым попасть в рай. Теперь это уже не моя забота. До свидания!
   И он исчез, оставив Кристофа с билетом в руках посреди улицы.
   Кристоф  был  смущен.  Он  убеждал  себя,  что  следует  отнести  билет
Грюнбаумам, но эта перспектива не особенно его прельщала. Он пришел  домой
в полной нерешительности и, когда догадался посмотреть  на  часы,  увидел,
что времени осталось в обрез, - только чтобы переодеться и успеть в театр.
Не пропадать  же  зря  билету.  Кристоф  пригласил  было  мать,  но  Луиза
призналась, что с  гораздо  большим  удовольствием  ляжет  спать.  Кристоф
отправился  один;  по  правде  сказать,  он  был  в  восторге   от   этого
обстоятельства. Но Кристоф не умел радоваться в  одиночку.  Это  отравляло
ему удовольствие. Он не чувствовал ни малейших  угрызений  совести,  когда
думал о папаше Маннгейме или Грюнбаумах, которых лишил билетов в театр, но
зато считал себя виноватым перед теми, кто мог бы разделить  с  ним  ложу.
Воображение рисовало ему молодых людей вроде него, - как они  наслаждались
бы спектаклем! И Кристоф жалел, что не доставит им этой радости. Перебирая
в уме знакомых, он так и не придумал, кому бы предложить билет. А время не
ждало, надо было спешить.
   Войдя в здание театра, Кристоф  прежде  всего  увидел  закрытое  окошко
кассы с аншлагом: "Все билеты проданы".  Среди  возвращавшихся  с  пустыми
руками, разочарованных  людей  его  внимание  привлекла  молодая  девушка,
которая никак не могла решиться уйти и с завистью смотрела  на  входивших.
Она была невысокого роста, худенькая, хрупкого сложения, в  черном,  очень
простом платье; Кристоф не заметил,  хороша  она  или  некрасива.  Он  уже
прошел было мимо,  но,  вдруг  оглянувшись,  остановился.  Не  давая  себе
времени раздумывать, он выпалил:
   - Вам не досталось билета, фрейлейн?
   Девушка покраснела.
   - Нет, мосье, - с иностранным акцентом проговорила она.
   - У меня есть билет в ложу, и я не знаю, куда мне его  девать.  Хотите,
пойдем вместе?
   Она еще сильней покраснела и поблагодарила Кристофа, извиняясь, что  не
может принять его предложение. Сконфуженный отказом, он тоже  извинился  и
стал ее уговаривать; но девушка не уступала, хотя было видно,  что  ей  до
смерти хочется посмотреть спектакль. Кристоф не знал, что делать. Вдруг он
решился.
   - Послушайте, есть простой способ все устроить, - сказал он, - возьмите
билет. Для меня утрата невелика, я уже видел  этот  спектакль.  (Это  была
неправда.) Вам он  доставит  больше  удовольствия.  Возьмите,  я  от  всей
души!..
   Поступок Кристофа и его сердечный тон так тронули девушку, что она  еле
сдержала слезы. Она пролепетала несколько слов благодарности и  прибавила,
что ни за что не лишит его такого удовольствия.
   - Ну, что ж, тогда пойдемте вместе, - сказал он и улыбнулся.
   В  его  облике  было  столько  доброты  и  честности,  что   незнакомка
устыдилась своего отказа и ответила, все еще конфузясь:
   - Я согласна... Благодарю вас.
   Они вошли. Ложа Маннгеймов находилась напротив сцены,  на  самом  виду:
укрыться от любопытных взоров  в  ней  было  невозможно.  И,  конечно,  их
появление не осталось  незамеченным.  Кристоф  усадил  молодую  девушку  в
первом ряду, а сам сел сзади, не желая стеснять ее. Она сидела,  прямая  и
неподвижная, не смея повернуть голову, до отчаяния смущенная: она бы много
дала сейчас, чтобы иметь возможность отказаться! Кристоф отвернулся, будто
смотрел в зал, чтобы дать ей время прийти  в  себя.  Он  не  знал,  о  чем
говорить с ней. Но куда бы он ни глядел, ему было ясно, что его  появление
с незнакомой дамой среди блестящей публики лож вызвало любопытство: на них
косились, шушукались. Кристоф бросал злые взгляды направо  и  налево;  его
бесило это назойливое внимание со стороны людей,  которыми  он  ничуть  не
интересовался. Смотрели не столько на Кристофа, сколько на  его  спутницу,
но он не подозревал, как оскорбительно  для  нее  это  любопытство.  Желая
показать, сколь ему безразлично все, что говорит или думает  эта  публика,
он наклонился к своей соседке  и  что-то  сказал.  Но  она  так  испуганно
вскинулась, отвечала ему с таким несчастным видом, с таким трудом выжимала
из себя "да" или "нет", не смея поднять глаза, что  Кристоф  сжалился  над
бедной дикаркой и снова отодвинулся в глубь  ложи.  К  счастью,  спектакль
начался.
   Кристоф не взглянул на афишу и не  слишком  интересовался,  какую  роль
играет великая актриса: он был из тех  неискушенных  зрителей,  которые  в
театре смотрят пьесу, а не актеров. Он не  задавался  вопросом,  будет  ли
знаменитая актриса Офелией  или  королевой;  а  если  бы  думал  об  этом,
вероятно, решил бы, что - королевой, принимая во  внимание  возраст  обеих
матрон. Но ему в голову не могло прийти, что  она  будет  играть  Гамлета.
Увидев приезжую знаменитость в этой роли, услышав звук ее  голоса,  голоса
механической куклы, он не сразу поверил своим ушам и глазам.
   "Но кто же, кто это? Кто? - говорил он про себя. - Неужели?.. Не  может
быть..."
   И, когда он уверился, что  это,  наперекор  рассудку,  Гамлет,  у  него
вырвалось ругательство, которого девушка, как иностранка,  к  счастью,  не
поняла, но зато его прекрасно поняли в соседней ложе: на него тотчас же  с
негодованием зашикали. Кристоф скрылся в  глубине  ложи  и  там  дал  волю
своему гневу. Он никак не мог успокоиться. Будь Кристоф  справедливее,  он
оценил бы  изящество  маскарада,  факирские  чудеса  искусства,  благодаря
которым шестидесятилетняя женщина могла выйти на сцену в костюме  юноши  и
даже казаться красивой, по крайней мере, для снисходительных взоров. Но он
ненавидел  факиров  от  искусства,  ненавидел   все   противоестественное.
Приятно, когда женщина - женщина, а мужчина - мужчина (что не так уж часто
встречается в наши  дни).  Он  не  совсем  мирился  с  наивным  и  нелепым
переодеванием бетховенской Леоноры.  Но  переодеться  Гамлетом  -  это  уж
превосходило все  дозволенные  границы  нелепости.  Превратить  в  женщину
крепкого   датчанина,   бледного   и   тучного,   хитрого,   рассудочного,
мнительного, почти одержимого, и  даже  не  в  женщину,  а  в  урода,  ибо
женщина, играющая  мужчину,  это  чудовище,  -  сделать  Гамлета  каким-то
евнухом, двуполым  существом  сомнительной  репутации!..  Только  в  такую
упадочную эпоху и с такой неумной критикой можно было терпеть хотя бы один
день всю эту мерзость и  глупость  и  не  освистать  их!..  Услышав  голос
актрисы, Кристоф окончательно вышел из  себя.  У  нее  была  та  протяжная
рубленая дикция, та однообразная напевность,  которая  со  времен  Шанмеле
всегда, по-видимому, была по душе наименее  поэтическому  народу  в  мире.
Кристоф в исступлении готов был  завыть  по-звериному.  Он  отвернулся  от
сцены и нахмурился, уткнувшись носом в стенку, как наказанный  ребенок.  К
счастью для него, незнакомка не смела оглянуться, иначе она приняла бы его
за умалишенного.
   И вдруг злая гримаса сошла с лица Кристофа. Он замер  и  стал  слушать.
Раздался прекрасный, музыкальный голос,  нежный,  юный,  грудной.  Кристоф
весь превратился в слух. Он  в  изумлении  поворачивался  к  сцене,  чтобы
взглянуть на невиданную  птицу.  Он  увидел  Офелию.  Она,  впрочем,  мало
походила на шекспировскую. Красивая, высокая, сильная  девушка,  стройная,
как статуя юной гречанки,  Электры  или  Кассандры,  казалась  воплощением
жизни, свежести и силы. Она старалась оставаться  в  рамках  роли,  но  не
могла скрыть молодость и радость, прорывавшиеся в ее жестах,  в  смеющихся
карих глазах, в каждой жилке. И так велика власть  прекрасного  тела,  что
Кристоф, еще минуту назад придирчиво оспаривавший толкование роли Гамлета,
и не  подумал  сетовать  на  то,  что  Офелия  совсем  уж  не  походит  на
сложившийся в его уме образ; он без сожаления пожертвовал той Офелией ради
этой. С бессознательным лукавством всех  страстных  натур  он  даже  нашел
глубокую правду  в  том,  что  эта  целомудренная,  смятенная  душа  горит
юношеским пылом. Прелесть голоса, теплого, бархатного, усиливала  обаяние.
Слова звенели, как чудесные аккорды;  сочный  южный  говор,  отрывистый  и
резкий, пропитывал каждый слог ароматом дикого тмина  или  мяты.  Странная
была эта Офелия из Арля! В ней чувствовались  тамошнее  золотое  солнце  и
сумасшедший мистраль.
   Забыв о существовании соседки, Кристоф присел рядом с нею у края  ложи:
он не отрывал взгляда от прекрасной актрисы, имени  которой  не  знал.  Но
зрители,  не  затем  явившиеся  сюда,  чтобы  слушать  никому  не  ведомую
артистку, не обращали на  нее  никакого  внимания:  хлопать  они  решались
только тогда, когда на сцену  выходил  Гамлет  женского  пола.  А  Кристоф
каждый раз взрывался и обзывал их "ослами" - шепотом, который  можно  было
расслышать в десяти шагах.
   Кристоф вспомнил о своей соседке, лишь когда  упал  занавес  и  начался
антракт; видя, что она все еще дичится,  он  усмехнулся  и  подумал,  что,
вероятно, испугал ее  своими  выходками.  И  Кристоф  не  ошибся:  молодая
девушка, с которой случай свел его на несколько  часов,  отличалась  почти
болезненной застенчивостью; предложение Кристофа она приняла лишь  потому,
что в ту минуту была во власти необычайного, восторженного возбуждения.  У
нее сразу же явилось желание  как-нибудь  отделаться  от  незнакомца,  под
каким-нибудь  предлогом  убежать.  Но  она  еще  больше  смутилась,  когда
почувствовала, что вызывает всеобщее  любопытство;  и  ее  тревога  только
возрастала оттого, что там, позади (куда она не отваживалась  оглянуться),
все громче раздавались глухие проклятия и ропот соседа. От  такого  соседа
можно было ожидать всего; и когда он подсел к ней, она застыла  от  ужаса:
каким еще сумасбродством он ее  удивит?  Ей  хотелось  провалиться  сквозь
землю. Молодая девушка инстинктивно отодвигалась: она боялась прикоснуться
к Кристофу.
   Но все эти страхи  исчезли,  когда  наступил  антракт  и  она  услышала
добродушный голос:
   - Что, неприятный вам попался сосед? Уж вы меня извините.
   Она подняла глаза и увидела ту  самую  добрую  улыбку,  которая  решила
дело, когда Кристоф предложил ей билет.
   Он продолжал:
   - Я не умею таить про себя свои мысли...  И,  кроме  того,  всему  есть
мера!.. Эта женщина... она же старуха!
   Его опять передернуло от отвращения.
   Она улыбнулась и почти шепотом сказала:
   - И все-таки это прекрасно.
   Он заметил ее акцент и спросил:
   - Вы иностранка?
   - Да.
   Он взглянул на ее простенькое платье.
   - Учительница?
   Девушка покраснела.
   - Да, - ответила она.
   - Откуда же вы родом?
   - Я француженка.
   Он жестом выразил удивление.
   - Француженка? Ни за что не подумал бы.
   - Почему же? - спросила она застенчиво.
   - Вы такая... серьезная! - сказал он.
   (Она  подумала,  что  в  его  устах  это  звучит  не  очень-то  большой
похвалой.)
   -  Есть  среди  нас  и  серьезные,   -   отозвалась   девушка,   совсем
сконфузившись.
   Кристоф смотрел на ее открытое лицо с выпуклым лбом,  маленьким  прямым
носом, нежным подбородком и впалыми щеками в рамке  каштановых  волос.  Он
смотрел и не видел ее: мысли  его  были  заняты  прекрасной  актрисой.  Он
повторил:
   - Вы француженка - это любопытно!.. Вы, значит, землячка Офелии? Трудно
поверить.
   После короткого молчания Кристоф добавил:
   - Как она хороша!
   Он не заметил, что тем  самым  проводит  нелестное  для  своей  соседки
сравнение. Незнакомка очень хорошо это уловила; но она не рассердилась  на
Кристофа, так как была с  ним  согласна.  Он  попытался  узнать  некоторые
подробности об актрисе, но ничего не узнал: по-видимому,  незнакомка  была
далека от театральной жизни.
   - Должно быть, вам приятно послушать французскую речь? - спросил он.
   Кристоф сказал это просто так, но, видимо, задел  самую  чувствительную
струну.
   - Ах! - ответила девушка с поразившим его выражением искренности. - Это
для меня такая радость! Я просто задыхаюсь здесь.
   На этот раз он всмотрелся в нее пристальнее: она незаметно сжала руки и
потупилась,  но  тут  же  подумала,  что  слова:   ее   могли   прозвучать
оскорбительно.
   - Ох, извините, - сказала девушка, - я сама не знаю, что говорю.
   Он весело рассмеялся.
   - Не извиняйтесь! Вы даже не подозреваете, насколько вы правы. Не  надо
быть французом, чтобы задыхаться здесь. Уф!
   Кристоф расправил плечи и глубоко вдохнул в себя воздух.
   Но девушка устыдилась нечаянного признания и окончательно ушла в  себя.
К тому же она заметила, что из  соседних  лож  следят  за  их  разговором;
Кристоф тоже это заметил и вскипел. Их беседа прервалась; так как  антракт
еще не кончился, он вышел в фойе. Слова незнакомки  отдавались  у  него  в
ушах, но он не слышал их: перед ним стоял образ Офелии. В следующих  актах
она окончательно покорила его, и когда красавица актриса  дошла  до  сцены
безумия и запела печальную песенку любви и смерти, голос ее прозвучал  так
трогательно,  что  Кристоф  еле  справился  со  своим   волнением   -   он
почувствовал,  что  вот-вот  заревет,  как  теленок.  Злясь  на  себя   за
проявление  слабости  (по  его  мнению,  непозволительное  для  настоящего
художника) и не желая привлекать к себе внимание, он быстро вышел из ложи.
Коридоры и фойе были пусты. Взбудораженный Кристоф сбежал  по  лестнице  и
сам не помнил, как очутился на улице.  Ему  нужна  была  ночная  прохлада,
хотелось широко шагать по темным, безлюдным улицам. Очнулся он  только  на
берегу канала,  -  он  стоял,  облокотившись  на  парапет,  и  смотрел  на
безмолвную воду, по темной поверхности которой пробегали блики от фонарей.
И то же было в его душе: неясный свет, трепет. Вглядываясь, он  видел  там
только отблески великой радости,  пробегавшие  по  поверхности.  Зазвонили
куранты, но он уже не смог бы вернуться в театр и  дослушать  пьесу.  Быть
свидетелем торжества Фортинбраса? Нет, этим его не заманишь... Да и хорошо
торжество! Кто позавидует такому победителю? Кто согласится  быть  на  его
месте, уже наглядевшись досыта на все мерзости жестокой и  нелепой  жизни?
Вся драма - грозный обвинительный акт против жизни. Но  вся  она  заряжена
такой могучей жизненной силой, что страдания переплавляются  в  радость  и
самая горечь опьяняет.
   Кристоф возвратился домой, уже не думая о незнакомой  девушке,  которую
он покинул в ложе, не узнав даже ее имени.


   На следующее утро он разыскал актрису в третьеразрядной гостинице, куда
ее водворил, вместе с остальной труппой, импресарио, между тем как великая
артистка устроилась в лучшем отеле города. Его ввели  в  маленькую,  убого
обставленную приемную, где на крышке  открытого  рояля  стояла  неубранная
посуда, валялись шпильки и потрепанные, засаленные ноты. В смежной комнате
звонко распевала  Офелия,  точно  ребенок,  который  радуется,  что  можно
пошуметь. Она замолчала, когда ей доложили о  госте,  и  весело  спросила,
нисколько не смущаясь тем, что голос ее слышен в соседней комнате:
   - Что этому господину угодно? Как его  зовут?..  Кристоф...  Кристоф...
Как? Кристоф Крафт? Ну и фамилия!
   (Она повторила ее раза три, сильно раскатывая букву "р".)
   - Точно ругательство...
   (Она прои