ы!  Только
одно меня беспокоит временами; мне кажется, что я недостоин твоей  дружбы.
Ты так благороден и совершенен, и я ужасно благодарен тебе за то,  что  ты
можешь любить такое неотесанное существо, как я! Но нет, я сам только  что
сказал, что между нами не может быть речи о благодарности. Дружба не знает
ни благодетелей, ни благодетельствуемых. Я не приму  никаких  благодеяний!
Мы равны, ибо мы любим друг друга. Как мне не терпится тебя увидеть! Я  не
зайду к тебе - к вам домой, - раз ты этого  не  хочешь,  хотя,  откровенно
говоря, не понимаю всех  этих  предосторожностей,  но  ты  ведь  умнее  и,
значит, ты прав...
   И еще одно: никогда не говори о деньгах! Я ненавижу деньги  -  и  слово
"деньги", и самые деньги. Пусть я не богат, но  у  меня  достанет  средств
угостить друга, и нет для меня большей радости, чем отдать  ему  все,  что
имею. Разве ты не поступил бы так же? И если бы я нуждался,  разве  ты  не
отдал бы мне свое состояние? Но этого никогда не  будет.  У  меня  крепкие
руки и хорошая  голова,  я  всегда  сумею  заработать  себе  на  хлеб.  До
воскресенья! Боже мой! Целую неделю не видеть тебя! А  ведь  еще  два  дня
назад я тебя не знал. Как мог я жить так долго без тебя?
   Наш дирижеришка окрысился было на меня, но не огорчайся - бери пример с
меня. Что мне другие? Мне глубоко безразлично,  что  думают  и  что  будут
думать обо мне. Только один ты мне важен. Люби меня крепко, друг мой, люби
меня, как я тебя люблю! Не могу даже выразить, как я тебя люблю.  Я  твой,
твой, целиком твой от кончика ногтей до кончика волос.
   Вечно твой - Кристоф".

   За  неделю  Кристоф  чуть  не  извелся  от  ожидания.  Куда  бы  он  ни
направлялся, он сворачивал с пути и делал огромный крюк,  лишь  бы  пройти
мимо дома Отто, - он даже не надеялся встретить своего друга, но при одном
виде их дома бледнел и краснел от волнения. В четверг  он  не  выдержал  и
отправил второе послание, еще более восторженное, чем первое. Отто ответил
весьма чувствительным письмом.
   Наконец-то пришло воскресенье, и аккуратный  Отто  явился  на  свидание
минута в минуту. Но Кристоф уже больше  часа  поджидал  его  на  бульваре,
сгорая от нетерпения. Он упрекал себя, что  проглядел  Отто.  Боялся,  что
Отто заболел, ибо ни на минуту не допускал мысли, что его друг не  сдержит
слово. Он твердил пор себя: "Господи, сделай, чтобы он пришел!" И палочкой
подгонял  камешки,  валявшиеся  на  песке,   решив,   что,   если   трижды
промахнется, Отто не придет, а если ударит точно, Отто сейчас же появится.
И несмотря на то, что испытание Кристоф поставил себе весьма  несложное  и
за выполнение задачи взялся со всем пылом, он трижды промахнулся и как раз
после третьего неудачного удара увидел Отто, который  направлялся  к  нему
своей спокойной, размеренной  походочкой,  ибо  Отто  никогда  не  нарушал
приличий, даже когда был чем-нибудь взволнован. Кристоф  бросился  к  нему
навстречу и пробормотал вдруг пересохшими губами:
   - Добрый день!
   - Добрый день! - ответил Отто.
   Больше они не знали, что сказать;  поговорили  о  погоде,  о  том,  что
сейчас минут шесть одиннадцатого, а может быть, и десять, так как часы  на
башне вечно отстают.
   Друзья  отправились  на  вокзал  и  по  железной  дороге  добрались  до
ближайшей станции, куда обычно ездили на воскресные прогулки горожане.  За
все это время оба  с  трудом  выдавили  из  себя  десяток  слов.  Неловкое
молчание они старались возместить красноречивыми взглядами, но  с  тем  же
успехом. Напрасно надеялись они выразить взорами всю глубину своей  дружбы
- глаза ровно ничего не выражали; оба поняли, что играют комедию.  Кристоф
почувствовал себя униженным. Он не понимал,  почему  не  может  не  только
выразить словами, но даже вновь ощутить те  чувства,  что  еще  час  назад
переполняли его сердце. Может быть, Отто не так ясно отдавал себе отчет  в
этой незадаче, потому что был менее искренен и заглядывал себе в душу лишь
весьма почтительно, но и он в конце концов почувствовал  разочарование.  А
дело заключалось в том, что за семь  дней  разлуки  мальчики  довели  свои
чувства до такого накала, что теперь немыслимо  было  удержаться  на  этом
уровне, и при встрече первым ощущением явилось разочарование; следовало бы
снизить тон, но оба не желали этого.
   Целый день мальчики пробродили по лугам, однако им  так  и  не  удалось
избавиться от давящего чувства уныния и неловкости. День был  праздничный.
Все харчевни и рощицы  заполнили  гуляющие  -  добропорядочные  буржуа  со
своими чадами и домочадцами, - все это  шумело  и  закусывало  под  каждым
кустом. Настроение мальчиков от этого  не  улучшилось:  оба  считали,  что
именно из-за этих людишек  они  не  могут  обрести  великолепной  легкости
прошлой прогулки. Тем не  менее  они  разговаривали,  но  с  каким  трудом
подыскивали темы для беседы, и каждый боялся, как бы  другой  не  заметил,
что, в сущности, говорить-то не о чем! Отто делился с  приятелем  школьной
премудростью. Кристоф пустился  в  длиннейшие  объяснения  насчет  техники
скрипичной игры и музыки вообще. Они  навели  друг  на  друга  смертельную
тоску. И  все-таки  говорили,  боясь  замолчать,  ибо  в  минуту  молчания
открывалась бездна, откуда веяло холодом, леденившим обоих. Отто  хотелось
плакать, а Кристоф еле удерживался от желания бросить товарища  и  убежать
куда глаза глядят - так ему было стыдно и скучно.
   Только за час до возвращения домой мальчики немного повеселели.  Где-то
в самой чаще леса залаяла собака; она, очевидно,  по  собственному  почину
гнала зайца. Кристоф предложил спрятаться поблизости, чтобы увидеть зайца,
которого подняла собака.  Мальчики  бросились  в  кусты.  Собачий  лай  то
удалялся, то приближался. Кристоф и Отто, следуя за  ним,  сворачивали  то
направо, то налево, то пробирались вперед, то возвращались обратно.  Вдруг
лай стал громче; пес надрывался от нетерпения, предвкушая кровавый пир, и,
наконец, выскочил прямо на друзей. Кристоф и Отто, лежа на сухих листьях в
канаве близ тропинки, ждали, затаив дыхание.  Вдруг  лай  замолк;  собака,
видимо, потеряв след, тявкнула еще раз уже вдали. Все стихло. Воцарившуюся
тишину нарушало лишь таинственное кишение миллиардов существ - насекомых и
червей, которые без  устали  подтачивали  и  губили  лес,  -  размеренный,
безостановочный шорох смерти. Мальчики вслушивались, не смея  шелохнуться.
И как раз в ту минуту, когда оба поднялись со вздохом: "Ясно, теперь уж он
не появится", - из чащи выскочил зайчишка; он бежал прямо на  мальчиков  -
они увидели его  одновременно  и  испустили  торжествующий  вопль.  Зайчик
подпрыгнул на месте, затем одним скачком  перемахнул  через  дорожку;  они
увидели, как он поскакал в кусты, подымая выше головы тяжелый зад; задетая
его бегом листва коротко прошуршала и улеглась, словно рябь на поверхности
воды. И хотя друзья сожалели о своем крике,  приключение  это  развеселило
их. Они смеялись до упаду, вспоминая  испуганные  скачки  косого.  Кристоф
смешно изобразил  убегающего  зайца.  Отто  тоже  изобразил  зайца.  Потом
Кристоф - уже в роли собаки - погнался за зайцем Отто. Они неслись по лесу
и лугу, продираясь сквозь живые  изгороди  и  перепрыгивая  через  канавы.
Какой-то крестьянин чертыхнулся им вслед, так как они выскочили  на  поле,
засеянное ячменем,  но  мальчики  даже  не  оглянулись.  Кристоф  подражал
хриплому лаю пса с таким мастерством, что Отто хохотал до слез. Под  конец
они скатились вниз по крутому склону холма, испуская дикие  крики.  Совсем
задохнувшись, они не могли произнести ни слова, уселись и  поглядели  друг
на друга смеющимися глазами. Теперь мальчики были по-настоящему  счастливы
и довольны. Они уже не пытались разыгрывать из  себя  гомеровских  друзей;
они были тем, чем были: двумя детьми.
   Обратно  они  возвращались   под   руку,   громко   распевая   какие-то
бессмысленные  песенки.  Однако,  не  доходя  до  станции,  они  почему-то
возобновили прежнюю игру - и вот на коре дуба, стоявшего на самой  опушке,
появились два хитро переплетенных вензеля. Но в вагоне веселье взяло  верх
над чувствительностью, и,  случайно  встретившись  глазами,  они  начинали
громко хохотать. При  расставании  они  искренне  старались  уверить  друг
друга, что провели  kolossal  entzuckend  -  "колоссально  восхитительный"
день, - а разойдясь по домам, окончательно уверились в этом.


   И  снова   мальчики   взялись   возводить   здание   своей   дружбы   с
изобретательностью  и  терпением  пчел;  из  двух-трех   обрывков   весьма
прозаических воспоминаний каждому удавалось создать чудесный образ друга и
дружбы. Целую неделю они идеализировали один другого,  а  затем  наступала
воскресная встреча, и, как ни велик был разрыв между  действительностью  и
фантазией, они привыкли не замечать этого.
   Они гордились своей дружбой.  Даже  различие  характеров  сближало  их.
Кристоф не знал никого прекраснее Отто. Все восхищало его в друге - тонкие
руки, красивые волосы, свежий цвет лица,  сдержанная  речь,  вежливость  и
тщательная забота о своей внешности.  Отто  покоряла  неукротимая  сила  и
независимый нрав Кристофа. Отто вырос в среде, где столетиями питали чисто
религиозное  благоговение  перед  любыми  авторитетами,  и  теперь  он   с
наслаждением, к  которому  примешивался  страх,  дружил  с  мальчиком,  не
имевшим от природы ни  малейшего  уважения  к  установленным  правилам.  С
легкой,  почти  сладостной  дрожью  ужаса   слушал   Отто,   как   Кристоф
ниспровергает все авторитеты в их городе и  дерзко  передразнивает  самого
герцога. Кристоф подметил, какое завораживающее действие оказывают на Отто
его речи, и старался поразить друга: перед Отто был опасный  революционер,
подкапывавшийся под самые основы и законы государства. Отто слушал,  ликуя
и возмущаясь, пытался  даже  вторить  другу,  но,  прежде  чем  произнести
крамольное слово, долго оглядывался по сторонам, боясь, что его услышат.
   Всякий  раз,  когда  во  время  воскресной  прогулки  Кристоф   замечал
огороженное поле или надпись на воротах, запрещавшую вход посторонним,  он
непременно перепрыгивал через забор или, взобравшись на стену, рвал фрукты
в чужих садах. Отто в страхе молил бога,  чтобы  их  не  поймали.  Но  эти
набеги были для него источником самых утонченных наслаждений,  и  вечером,
уже возвратясь домой, он с уважением думал о себе как о  настоящем  герое.
Он восхищался Кристофом и в то же  время  побаивался  его.  По  врожденной
склонности  к  послушанию  он  легко  находил  удовлетворение  в   дружбе,
требовавшей подчинения воле другого.  Кристоф  один,  не  затрудняя  Отто,
принимал все решения; он  предписывал  распорядок  дня,  предписывал  даже
распорядок жизни, строил  насчет  будущего  Отто,  так  же  как  и  своего
будущего, различные планы, не  подлежавшие  обсуждению.  Отто  соглашался,
хотя  иногда  его  слегка  коробила  бесцеремонность,  с   какой   Кристоф
распоряжался его капиталами, решив выстроить со временем театр  по  своему
замыслу. Возражать Отто не смел, робея перед повелительным тоном друга,  и
верил, что деньгам, накопленным  Commerzienrath'ом  [коммерции  советником
(нем.)] Оскаром Динером, нельзя  найти  лучшего  применения.  Ни  на  одну
минуту Кристоф не подозревал, что совершает насилие над  волей  друга.  Он
был прирожденный деспот и даже не мог представить, что у Отто  могли  быть
иные желания, чем у него. Если бы Отто высказал  желание,  противоположное
желаниям Кристофа, Кристоф, не колеблясь, поступился  бы  своими  личными,
вкусами. Он пожертвовал бы ради Отто  всем  на  свете.  Он  жаждал,  чтобы
представился наконец случай испытать силу его дружбы. Во время прогулок он
ждал какой-нибудь опасной встречи, чтобы броситься вперед и прикрыть собой
Отто. Он с наслаждением пошел бы  на  смерть  ради  друга.  Но  подходящих
случаев не представлялось, и Кристоф мог  только  опекать  своего  Отто  и
тревожиться о нем: подавал  ему,  как  девочке,  руку  на  плохой  дороге,
боялся, как бы Отто не устал, боялся, как бы Отто не было  слишком  жарко,
боялся, как бы Отто не замерз; когда они садились отдохнуть  под  деревом,
Кристоф накидывал свой пиджак  на  плечи  Отто;  когда  они  предпринимали
длинные прогулки, Кристоф тащил пальто Отто, - он охотно понес бы и самого
Отто. Он не сводил с Отто глаз, точно влюбленный. И, по правде говоря,  он
и был влюбленный.
   Кристоф не мог знать этого, так как  не  знал,  что  такое  любовь.  Но
временами, когда мальчики оставались одни,  Кристофа  охватывало  странное
волнение - как в их первую встречу в  сосновом  лесу:  кровь  приливала  к
щекам  Кристофа,  он  густо   краснел.   Он   боялся.   Не   сговариваясь,
инстинктивно, мальчики сторонились друг друга: один убегал вперед,  другой
оставался на дороге, замедлял шаг,  задерживался;  оба  притворялись,  что
ищут спелые ягоды ежевики, и оба не понимали, что их так волнует.
   Но зато они давали волю свои  чувствам  в  письмах.  Тут  уж  ничто  не
стесняло, не вспугивало этих чувств, и мальчики могли свободно предаваться
своим иллюзиям. Они писали теперь друг  другу  раза  три-четыре  в  неделю
страстные лирические послания. Они почти не касались обыденной жизни.  Они
обсуждали только важные проблемы, и только в самом возвышенном тоне, легко
переходя от самых светлых восторгов к  самой  мрачной  безнадежности.  Они
писали: "мое  благо,  моя  надежда,  мой  любимый,  мое  второе  "я".  Они
употребляли слово "душа" во всех  падежах,  кстати  и  некстати.  В  самых
черных красках живописали они горький свой удел и упрекали себя за то, что
омрачают жизнь друга, соединив с его судьбой свою печальную судьбину.

   "Я сержусь на тебя, любовь моя, - писал Кристоф, - сержусь за  то  зло,
которое я же тебе причинил. Я не могу  выносить  твоих  страданий,  их  не
должно быть, я не желаю их (эти слова он подчеркнул такой  жирной  чертой,
что бумага в нескольких местах прорвалась). Если ты страдаешь, где я найду
силы, чтобы жить? Мое единственное счастье - это ты. О, будь же  счастлив!
С какой радостью я приму любое испытание судьбы! Думай обо мне. Люби меня!
Мне так необходимо, чтобы кто-нибудь меня любил! От  твоей  любви  исходит
тепло, которое возвращает мне жизнь. Если бы ты знал, как мне холодно  без
тебя! Кругом зима, и сердце мое леденит злой ветер. Обнимаю твою душу".

   "Моя мысль целует твою", - писал в ответ Отто.

   "Я беру обеими руками твою голову, - не унимался Кристоф, - и то,  чего
никогда не делали  и  не  сделают  мои  губы,  делаю  я  сам,  всем  своим
существом, - целую тебя, как люблю. Измерь же силу моей любви!"

   Отто притворялся недоверчивым:
   "Любишь ли ты меня, как я тебя люблю?"

   "О, боже! - восклицал в ответном письме Кристоф. - Не так, а в  десять,
в сто, в тысячу раз сильнее! Да что там, разве ты сам этого не чувствуешь?
Что я должен сделать, чтобы тронуть твое сердце?"

   "О, как прекрасна наша дружба! - вздыхал  в  ответ  Отто.  -  Знает  ли
история подобные примеры? Она сладостна и  свежа,  как  мечта.  Пусть  она
длится вечно. А вдруг ты разлюбишь меня?"

   "Как ты глуп, мой  любимый!  -  строчил  Кристоф.  -  Прости,  но  твой
малодушный страх возмущает меня. Как можешь ты спрашивать, перестану ли  я
тебя когда-нибудь любить? Жить для меня - это  значит  любить  тебя.  Сама
смерть бессильна против моей любви. Даже ты, при всем желании, не  мог  бы
разрушить ее. Если ты мне изменишь, если ты растопчешь мое сердце, я умру,
благословляя любовь, которую ты мне внушил. Так перестань же раз  навсегда
сомневаться и не огорчай меня твоей трусливой болтовней".

   Но через неделю Кристоф писал Отто:

   "Вот уже целых три дня от тебя ни слова. Я трепещу: уж не забыл  ли  ты
меня? Кровь стынет в жилах при этой мысли... Да! Сомнений быть не может...
Уже в прошлый раз я заметил твою холодность. Ты разлюбил  меня!  Ты  решил
меня покинуть! Так слушай же! Если ты забудешь меня, изменишь мне, я  убью
тебя, как собаку".

   "Ты оскорбляешь меня, мое сердечко, - жалостливо возражал  Отто.  -  Ты
исторгаешь у меня слезы, ибо я не заслужил твоих  упреков,  но  ты  можешь
позволить себе все. Ты приобрел надо  мной  такие  права,  что  если  даже
разобьешь мое сердце, то, пока от него останется хоть тень, хоть  отблеск,
оно будет жить вечно, дабы любить тебя!"

   "Силы небесные! - восклицал на бумаге Кристоф.  -  Я  заставил  плакать
своего друга! Проклинай меня, бей меня! Топчи меня ногами! Я -  подлец!  Я
не заслуживаю более твоей любви!"


   У них были десятки способов надписывать адрес, наклеивать  марку  вверх
ногами, косо, на уголке конверта, снизу, с  правой  стороны,  чтобы  сразу
отличать свои письма от тех, которые пишут непосвященным. Эти мальчишеские
секреты приобретали для них все очарование сладчайшей тайны любви.


   В один прекрасный день, возвращаясь с урока, Кристоф заметил в переулке
Отто, который шел с каким-то мальчиком его лет. Оба  смеялись  и  дружески
болтали. Кристоф побледнел и молча следил за ними  взглядом;  пока  те  не
скрылись за углом. Мальчики не заметили Кристофа. Он повернулся  и  побрел
домой. Ему показалось, что туча закрыла солнце. Все кругом омрачилось.
   Когда Кристоф и  Отто  встретились  в  следующее  воскресенье,  Кристоф
сначала ни о чем не спросил. Но через полчаса сказал дрожащим голосом:
   - А я тебя в среду видел.
   - Вот как! - ответил Отто.
   И покраснел.
   Кристоф продолжал:
   - Ты с кем-то шел по Крейцгассе.
   - Да, - подтвердил Отто, - с одним мальчиком.
   Кристоф судорожно  проглотил  слюну  и  спросил  вымученно  равнодушным
тоном:
   - А кто этот мальчик?
   - Мой двоюродный брат, Франц.
   - Вот как! - буркнул Кристоф.
   Минуту спустя он заметил:
   - Ты мне о нем никогда не говорил.
   - Он живет в Рейнбахе.
   - А часто вы видитесь?
   - Франц иногда к нам приезжает.
   - Ты тоже к ним ездишь?
   - Тоже иногда езжу.
   - Вот как! - повторил Кристоф.
   Отто не прочь был переменить тему  разговора;  он  указал  Кристофу  на
птичку, хлопотливо стучавшую клювом по стволу. Они заговорили о другом. Но
минут через десять Кристоф без всякого перехода вдруг задал вопрос:
   - А ты с ним дружишь?
   - С кем? - спросил Отто.
   (Он отлично знал с кем.)
   - С твоим двоюродным братом.
   - Да. А почему ты спрашиваешь?
   - Да так.
   Отто недолюбливал своего кузена, который доводил его чуть  не  до  слез
своими  злыми  шуточками.  Но,  повинуясь  какому-то  странному  коварному
чувству, Отто добавил, помолчав немного:
   - Он очень хороший.
   - Кто? - спросил Кристоф.
   (Он отлично знал кто.)
   - Франц.
   Отто ждал немедленного ответа, но  Кристоф,  казалось,  не  слышал  его
слов.  Он  с  преувеличенным  вниманием  строгал  ореховую  палочку.  Отто
расхрабрился:
   - Франц очень веселый. Он знает множество разных историй.
   Кристоф пренебрежительно свистнул.
   А Отто уже не мог остановиться:
   - И такой умный... Воспитанный...
   Кристоф пожал плечами, но его жест как бы говорил: мне-то какое дело до
этого субъекта?
   И так как Отто,  уязвленный  пренебрежением  друга,  начал  было  снова
перечислять достоинства Франца, Кристоф  резко  оборвал  его  и  предложил
наперегонки добежать до дерева.
   Вплоть до вечера мальчики не заговаривали о Франце; но в  глубине  души
между ними шла молчаливая борьба,  которая  на  поверхности  оборачивалась
преувеличенной вежливостью - такой необычной в их отношениях,  особенно  у
Кристофа. Слова застревали у него в горле. Наконец он не выдержал и, круто
повернувшись к Отто, который плелся  сзади,  остановился,  схватил  его  в
порыве гнева за обе руки и выпалил одним духом:
   - Послушай, Отто! Я не желаю, чтобы ты дружил с Францем, потому  что...
потому что ты мой друг, и я не желаю, чтобы ты  любил  кого-нибудь  больше
меня! Не желаю! Ведь ты для меня все на  свете.  Ты  не  смеешь...  ты  не
должен... Если я лишусь те